Немного погодя президент сам отделился от этой группы и пошел прямо к Тревору, вид у него был естественный, дружественный и во всяком случае совсем не пугающий. Он пожал Тревору руку.
— Ты, должно быть, Тревор. Фрэнк хорошо о тебе заботится?
— Еще как! — ответил Тревор с невозмутимым видом. — Сэр. То есть мистер президент Клинтон, сэр.
М-р президент Клинтон улыбнулся и заявил, что Тревор может называться его Биллом. Тревор, обернувшись, многозначительно глянул на мать.
— Пресса все еще возится, так что минутка у нас в запасе есть. Всем хочется увидеть это в новостях, Тревор.
— Меня это устраивает, Билл, сэр.
— Ну и что ты уже посмотрел?
— Все.
— Что больше всего понравилось?
— Как вишни цветут. Нет, погодите. Вьетнамский мемориал. Это было самое лучшее, потому как там моя мама и Рубен обручились.
— Правда? — воскликнул президент и поднял улыбчивые глаза, отыскивая пару взглядом. Рубен почувствовал, что у него язык к небу прилип, он жалел, что не может вести себя так же спокойно и непринужденно, как Тревор. — Что ж, поздравляю.
— У меня завтра день рождения, — добавил Тревор. — Елки, вот будет праздник!
— Ну, знаешь, ты столько всего набрал, чтобы отпраздновать!
— Кроме шуток.
Какой-то человек подкатил Клинтону под бочок:
— Мистер президент, мы готовы начать.
Камеры застрекотали, толпы журналистов заполонили Восточные покои, ведя съемку на фоне зала Креста. Президент стоял рядом, за трибункой, и пожимал Тревору руку.
Рубен старался выглядеть естественным, но от яркого света ему нужно было щуриться и моргать, а от этого (пропущенного через его нервную систему) вся сцена смотрелась и воспринималась сюрреалистической.
— Для меня честь познакомиться с тобой, Тревор, — сказал президент.
— Ага, для меня тоже, — отозвался Тревор. — То есть для меня тоже честь. Я радовался, когда вы победили на выборах.
— Вот как! Спасибо, Тревор.
— Я не думал, что у вас хоть какой-то шанс есть.
Рубен стиснул зубы. Боковым зрением он заметил, как вдруг побелело лицо Арлин.
Президент запрокинул голову и захохотал громким, дружеским смехом — от души. Вокруг глаз обозначились легкие морщинки: удовольствие не было показным. Легкая волна прошлась по рядам журналистов.
— Что ж, Тревор, по-моему, оба мы даем хороший пример того, что случается, если не отказываешься от своих мечтаний.
— Да, сэр, Билл, сэр. Думается, что так.
Тревору вручили небольшую плакетку. Что было написано на металлической пластине, Рубен со своего места разобрать не мог. Он буквально обливался потом, но не хотел отирать лоб перед камерой. Пот заливал ему глаз, и от этого здорово щипало. Из каждых трех президентских слов ему слышно было всего одно. Что-то такое про одного человека, способного что-то изменить, и упоминание о даре ребенка вести нас.
Рубен был потрясен, когда внимание собравшихся обратилось на него: он не был готов к такому. Пожал руку Клинтону, сознавая, что ладонь у него липкая от пота. Скромно кивнул, когда президент заявил, что дети — это будущее, а от таких учителей, как он, зависит, каким станет это будущее. В памяти застряло, что он то и дело пускал в ход словечко «сэр», и мало помнилось обо всем остальном.
Тревор весь лучился от радости за Рубена, словно то день рождения праздновался, словно и не было никакого стеснения, словно все только забавлялись, и, хотя момент для того вряд ли был подходящим, Рубен не мог отделаться от мысли: он не знал, что у Тревора завтра день рождения. Почему же не узнал? Надо будет непременно купить парню что-нибудь.
К тому времени, когда Рубен достаточно расслабился, чтобы полностью осознавать происходящее, встреча закончилась, и Фрэнк повез их обратно в гостиницу.
— Это было невероятно круто, — сказал Тревор.
Рубен сожалел, что все пропустил. Утешал себя он тем, что знал: все попадет в новости и его мать запишет это на пленку. Может быть, он сумеет замедлить скорость воспроизведения и рассмотреть все получше.
— Это самый лучший, самый невероятный день, — сказал Тревор. — Как думаешь, Рубен, будет ли когда-нибудь еще такой же хороший день? Или такой только один достается? Я хочу сказать, мой завтрашний день рождения, встреча с президентом, и то, что вы с мамой поженитесь. Думаешь, будет у меня когда-нибудь еще такой день, Рубен?
Рубен не мог дать ответа, потому как, честно говоря, мыслилось: вряд ли. Он не мог заставить себя сказать мальчику, что у того, возможно, сегодняшний день, самый канун четырнадцатилетия, — вершина всей его жизни.
Тревору молчание было нестерпимо.
— Знаете, это значит, что мне всего одно еще осталось сделать.
— Еще одно что? — спросила Арлин.
— Еще одному человеку помочь. Миссис Гринберг помог, теперь вам двоим. Получается, остается еще только один.
— Ты сделал очень много, Тревор. Разве не так, Рубен?
Рубен все еще был погружен в раздумья, суждено ли когда-нибудь Тревору прожить день под стать этому.
— По-моему, ты можешь гордиться тем, что уже сделал, Тревор.
— Может быть. Только я сделаю еще одно. Кому-то еще понадобится что-то. Правильно?
Всем: Рубену, Арлин и Фрэнку — пришлось признать, что это, похоже, разумно беспроигрышная ставка. Кто-то всегда нуждается в чем-либо.
Глава двадцать девятая. Горди
Санди для Горди был человеком-медведем. Ласковым медведем.
«Из волка в медведя, — думал он. — За один легкий урок».
Ничего свирепого или опасного. Не такой медведь. Просто большой и крепкий, немного лохматый, с неизящной внешностью, от которой не спасал и его строгий костюм. Встретил он Санди на Молле, у Капитолия. Санди было почти сорок два, что делало его на четверть века старше Горди, но это не имело почти никакого значения, если вообще имело.
Санди говорил, что Горди прекрасен.
Горди порой разглядывал себя в зеркале перед тем, как лечь спать. Заперев дверь своей комнаты. Стоял голый пред своим отражением в полный рост. Себе он казался легоньким и тонким, того и гляди ветром унесет. Но в другом отношении Санди был прав.
Почему прежде никогда, думал Горди, никто не отдавал должное его красоте. Отчего ничей больше взор не проник в эту истину.
Санди не рукоприкладствовал, а поскольку весил он прилично больше двухсот фунтов[45], то никто другой не смел руку поднять на Горди, когда Санди находился неподалеку.
«Давай жить со мной», — предложил Санди, и Горди согласился.
С собой он не взял никакой одежды, так что мать с Ральфом не сразу разобрались, что он ушел навсегда. Санди обещал накупить ему попозже еще больше одежды, всяких красивых вещиц — и накупил.
Санди сделал Горди еще один подарок: высокого качества фальшивые права — и в одну ночь сделал его двадцатиоднолетним. Санди был завсегдатаем высококлассных баров и лучших клубов, куда ходил в костюмах со сваленными свитерами вместо жилета. Он желал, чтобы Горди был при нем. И любил смотреть, как Горди одевается — вычурно, женоподобно. Знание того, что Горди под всеми своими помадами и шелками оставался существом мужского пола, только разжигало в Санди пристрастие к нему.
Это почти походило на обретение дома.
Субботними вечерами Санди водил его на танцы. Танцевали они медленно и вблизи оркестра, Санди всегда вел, а Горди оставалось только за ним следовать, что ему было на руку, потому как он уставал. Все, чего он по-настоящему желал все это время, происходило после.
В эту субботу, «майский праздник», как назвал ее Санди, они танцевали в баре-кафе, посетителями которого в подавляющем большинстве были геи. Стоявший в дверях охранник в серо-голубой форме уважительно кивнул, когда они вошли с Санди под руку. Оружия у охранника не было, насколько заметил Горди, но уже присутствие его внушало почтение.
Горди решил, что охранник, видимо, не гей. Возможно, сам он в душе даже не любил и не одобрял мужчин, которых охранял. Но, если то и было правдой, то охранник тщательно ее скрывал. Мужчины вроде Санди кружным путем платили ему жалованье, а порой и на чай давали, выходя из бара. Так что у всех на виду он наблюдал за клиентами мужского пола, как то требовал от него профессиональный долг. Они, как и все, имеющее ценность, любой ценой должны быть ограждены от неприятностей.
Горди застенчиво улыбался, проскальзывая мимо него.
Санди угостил его ужином со стейком, и Горди тщательно пережевывал мясо, смотря на танцующих. Посреди ужина к ним присоединились Алекс с Джеем, приятели Санди, оба работавшие посыльными в Конгрессе. Ни один из них не помышлял о еде, оба чувствовали, что и без того нагрузились основательно.
— Горди не о чем беспокоиться, — сказал Алекс, слегка щипнув Горди за талию. Тот улыбнулся Санди, потому как Санди нравился ему таким, каким он был. Не толстый, зато большой, подавляюще огромный, а Горди был непрочь, чтобы его подавлял кто-то ласковый.
Горди отмалчивался, не будучи уверен в своей способности поддерживать разговор.
— Как, черт, ты только протащил его сюда, а, Санд? — сценическим шепотом проговорил Джей.
— Что значит, как? — ничтоже сумняшеся ответил Санди. — Ему двадцать один год.
Джей губами издал звук: эдакая помесь смеха с презрительным фырканьем обитателя Бронкса. Потом склонился к Горди и шепнул ему на ухо:
— Юность так завлекательна.
Горди улыбнулся и стал смотреть, как Санди мажет маслом булочку. Теперь он ни за что и никогда не вернется домой.
Только-только счастье мне привалило. Наконец-то я познал счастье. Впрочем, и сейчас я опять счастлив. По-моему, сейчас всякий счастлив.
Санди полностью оправился. Пара сломанных ребер и сотрясение мозга. Мы ухаживали за спинами друг друга, пока те совсем не зажили.