Какое-то время она с удовольствием наблюдала за мышцами его больших рук, которые легко разделывались с болтами на петлях дверцы, и ощущала усталость, сознавая, что часть ее существа уже прикидывает размеры следующей большой жизненной неразберихи, еще до того как она очистила от мусора прежней свою, обычно содержавшуюся в опрятности, подъездную дорожку к дому.
Не успела она отделаться от этих успокаивающих мыслей, как на эту дорожку вышла из машины Шерил Уилкокс, бывшая жена Рики, чтобы сказать ей спасибо за то, что она такая двуличная сучка. А еще не было девяти часов утра.
Не хочу всех разочаровывать. Это не было, строго говоря, безгреховным зачатием. Так, один из рисков, на которые иногда позволяешь себе пойти. Наверное, сейчас, после свершившегося факта, оно и выглядит как-то глупо и беспечно. И все ж, слава Богу, получилось так, как получилось, верно?
Я не говорю, что в тот вечер не принималась играть в детскую игру напоминания о предосторожностях, только дальше этого голова не сработала. Было такое чувство, будто убого обдуманные слова нарушат очарование момента. А если хотите увидеть, как мужик в разум входит, попробуйте проворковать ему что-то вроде: «Случаем не носишь резинку у себя в бумажнике? Я тебя предупредила, что с пилюль слезла?»
А кроме того, он со своей половинкой, Шерил, целую вечность старались забеременеть. Никогда даже в голову не приходило, что в том ее вина. С чего бы? В самом деле, в голову не приходило, что такое скорее случается с теми, в ком старания нет (неважно, у скольких людей их старания тем и кончались), и, может быть, разумом я это понимала.
Он был женат. Поначалу. Это как бы осложняло.
Так вот, короче, в чем я и впрямь повинна, так в том, что ныла, что мы никак на танцы не можем сходить. Может, живи мы в Большом Нью-Йорке, может, тогда бы, но только не в Атаскадеро: нельзя. Нельзя там, где все знают всех, во всяком случае, достаточно, чтобы знать, кто для кого является законной парой.
— Хочется пойти поплясать? — сказал как-то он. — Я тебя свожу на танцы.
И свозил. Повез нас куда-то по Куэста-Грейд[6], оставляя внизу огни города, который, должна сказать, с такого большого расстояния как бы миленько смотрелся. Мы вышли из той старенькой легковушки, он, вновь обернувшись, потянулся к приборам, повернул ключ на питание сети, чего, полагаю, делать не должен был, потому как аккумулятор посадил, правда, тогда нас это не заботило. Да и позже тоже, к слову сказать.
Он перебрал три станции, отыскивая медленную музыку, а потом я вдруг узнала такое… в общем, это трудно объянить. Словно бы весь мир целиком сошелся в его руке, что лежала у меня чуть пониже спины, ничего огромнее этого не было — и никогда не будет. И, уже когда он был во мне, ощущение его теплого дыхания на моей шее, которое с тех пор никуда не уходило и уже никогда до конца не уйдет. Это было такое… когда целью становится продукт произвести… и я не уверена, что наша вина в том, что мы прознали про это слишком поздно, уже после обмена кольцами где-то еще и клятв, о которых можно всю жизнь жалеть. Это вроде географической карты, решила я. Ну, вы знаете, с красными линиями, отделяющими один штат от другого, синими линиями рек и коричневатыми складками, изображающими горный хребет. Что важнее: это всеобщее наше согласие на то, что Айдахо вот прямо тут и перестает быть Айдахо, или эти горы и реки, которые находились там еще до того, как хотя бы кто-то взялся за картографию?
Было похоже, будто извечно были я и Рики и (я была уверена) вечно будут. Пусть я в точности и не знала, куда он подевал ту любовь. Когда пропал, я имею в виду. Я-то считала, что она при нас, и спорить готова была, что он чувствует ее тяжесть, перебирается ли он с места на место или затаивается для разнообразия на одном. Не о том разговор повела. Всем хочется знать про ту ночь.
Когда мы в первый раз предавались любви, я почувствовала, словно что-то утратила, даже еще до того, как все прошло. Подумала: «Вот и нечего мне больше хранить, нечего оберегать. Ничего по-настоящему моего, очень моего-моего не останется, когда все это пройдет».
Только была неправа. Я получила и что хранить, и что оберегать.
Шерил уже стояла в гостиной. Вопрошала:
— У тебя тут выпить-то хоть есть что?
И у Арлин было, хотя ее крестная и предупреждала: выкинь выпивку вон. «Толку-то: рано или поздно я все равно за ней приду», — сказала она своей крестной, которую звали Бонни. «Уж лучше позже, — ответствовала Бонни. — Всего пять дней, как до отвала нажралась». Только дольше ей не устоять, почему и поставила она два стакана.
Еще Бонни сказала, что пришло крестнице время загладить вину, расчистить завалы прошлого, как раз поэтому-то прежде всего Арлин и пригласила к себе в дом бывшую жену Рики. Чтобы извиниться за то, что спала с Рики, когда он все еще был женат на ней. За те девять-десять лет жизни внахлестку.
Иначе бы, когда Шерил остановила машину возле ее дома, чтобы сказать спасибо за то, что она такая двуличная сучка, она бы ее так поприветствовала, что та, визжа колесами, умчалась бы прочь, оставив в память о себе запах горелой резины. В былые времена Арлин, может, так и сделала бы. Потом улыбнулась бы Дуэйну, словно ничего не произошло. Поняв, какие у того планы на вечер.
Но сейчас Дуг отвалил со взятой на пробу дверцей грузовика, а Шерил стояла в ее гостиной, и во всем этом была ее крестной, Бонни, вина. Позже, уже пьяная и довольная, она выдаст Бонни звоночек и так ей все прямо и выскажет.
— Уверена, — сказала Шерил, — тебе известно, где он, просто ты мне не говоришь.
— Знала бы я, где он, — сказала Арлин, — не разбирала б этот грузовик на части, чтоб вернуть, может, треть выброшенных на него моих денег. Я бы его отыскала и навела на него долговых приставов, засунула ему эту жалкую развалюху, сама знаешь куда, и полюбовалась бы, как они выбьют плату за амортизацию из его жалкой задницы.
— Это тебе за совместительство, — сказала Шерил. — Ты получила как раз то, что заслужила.
Арлин принялась было отвечать, но никак не могла сообразить, какие слова подобрать, все боялась, что выйдет как-то гнусно и слабенько, как бы она ни старалась. Так что вместо брани плеснула она в стакан на два пальца старой доброй текилы «Хосе Куэрво». То был единственный мужчина в ее жизни, кто никогда не врал и от кого всегда было известно, что получишь. Потом она сказала:
— Я тебя сюда пригласила, чтоб сказать, что сожалею.
— Ага, — отозвалась Шерил. — Как раз это я всю дорогу и твержу про тебя. Придет время, до чертиков пожалеешь, что ходила ко мне в дом, как ты ходила, как гостья, хлеб мой ела, будто подруга моя. Обхаживала меня по-всякому.
Арлин остановила ее, силясь сообразить, куда подевались все поводы обхаживать.
— Ты зачем вот мне это сейчас говоришь?
Шерил глубоко вздохнула, как делают люди, когда вдруг видят трещину, шов там, где им хотелось бы в бараний рог согнуть из-за ими самими набитых шишек. В последнее время все тыкали Арлин носом в этот кусок дорогостоящего хлама, стоявший возле ее дома: несколько раз заваленный, так что ничьи двери больше и не подходят.
— Я, когда услышала, — сказала Шерил, — что грузовик тут стоит, то подумала…
— Что подумала? Что он тут с ним вместе?
— Может быть.
И что в Рики есть такого, не могла не дивиться Арлин, что вынуждает баб жалеть, что он не возвращается и опять кавардак не устраивает?
— Ну так его нету.
— Ну да. Теперь-то вижу.
Открылась дверь. Бочком вошел сын Арлин. Волосы его были всклокочены, в чем сама же Арлин и виновата: слишком уж спешила начать разбирать на части это несчастье у крыльца и более или менее предоставила мальчика самому себе. Сзади у его синих джинсов был вырван клок, но об этом Арлин и знать не желала. Пока. Хотя бы трусы у него чистые, слава Богу.
— Тревор, ты где был?
— Там, у Джо.
— Я тебе позволяла пойти к Джо?
— Нет. — Потупленный взгляд. «Он его, — подумала Арлин, — небось, перед зеркалом испробовал». Мальчик знал, кто с мамой в гостиной, но не знал, почему. Однако понимал: не забавы ради. Дети понимают. — Прости. — Взгляд сына остановился на ее стакане с текилой. Никакого попрека, одно лишь молчаливое восприятие, чересчур взрослое для мальчика его лет, знающего кое о чем, вроде, почему взрослые стараются. И как, черти веселые, вряд ли у них что получается.
— Ладно, все в порядке. Отправляйся обратно.
— Я только домой пришел.
— Ты можешь меня хоть раз послушать?
И он послушался, безо всяких разговоров. Арлин отложила в памяти: пойти с сыном попозже погулять и купить ему мороженое. Стук захлопнувшейся за ним двери отозвался у Арлин болью, словно что-то оторвали от нее, словно до сих пор не была перерезана связывавшая их некогда с самого начала пуповина.
Арлин снова налила в оба стакана:
— Спасибо, что при мальчике ничего не сказала.
— Он здорово на Рики похож.
— Он не его. Не Рики.
— Одно лицо.
— Ему двенадцать. Я с Рики сошлась всего десять лет назад.
Арлин казалось, будто Бонни заглядывает ей через плечо: напоминает. Не честность помогла ей целую новую жизнь устроить. Только то была такая старая ложь, что тяжко отделаться от нее после стольких-то лет говорения. Та же ложь и на этот раз удачно подошла.
— Я вижу его в этом мальчике.
— Ну, тогда ты видишь то, чего нет. — Или то, чего для себя хотела, но чего так и не получила. Мы, чего не получаем, так то видим, куда ни глянем. Если то, чего сами себе не даем сделать, есть, так мы того ни в одной другой живой душе перенести не в силах. Арлин начала это замечать.
В тот же самый вечер, в девять часов, к ней нежданно-непрошено зашла Бонни.