Даргиничев взял чемодан, удивился:
— Ого, с полпуда будет...
Они поднялись в кабинет к Даргиничеву, Серафима Максимовна раскрыла свой чемодан. Одни железки в нем были, больше ничего.
— Компенсационную коробку к крану «норд-вест» я тебе привезла, Степан Гаврилович, да еще вот пару запасных шестерен, на тридцать зубов и на двадцать два. В августе в Гумборице около крана бомба упала. Коробка, к счастью, цела оказалась. Я ее прихватила с собой в Ленинград. Думаю, пригодится. В январе Иван Николаевич дал нам команду переезжать в Карголье, стала собирать вещи первой необходимости, да вот только эти детали и взяла. Сестра меня провожала, помогла чемодан в машину погрузить, одной бы мне не под силу. Да и у нее-то тоже силенок совсем не осталось. В общем, кое-как дотащила...
Даргиничев держал в руках шестерню на двадцать два зуба, глядел на Серафиму Максимовну, рот его несколько растворился, и как будто слезой ему застлало глаза.
— Спасибо, Серафима Максимовна. Выручили вы нас, просто вынули из петли... От же, ей-богу, всем жертвуют люди для общего дела. Ни с чем не считаются. Нет цены нашим людям, нет цены... Пойдемте, Серафима Максимовна, в столовую, накормим вас нашим сплавным обедом. Не бог весть что, но накормим досыта. И талона с вас не возьмем.
— Ну вот и ладно, — сказала Серафима Максимовна. — Я хоть сухарей насушу, сестру надо поддержать в Ленинграде, а то совсем она сгинет, бедняга.
— Об этом не беспокойтесь, Серафима Максимовна. Поселим вас у Ефросиньи Михайловны, заведующей пекарней. Она одна, изба у нее большая. Хлебушка у нас в обрез, сами рожь мелем, сами печем, овсеца добавляем, из конского пайка. Но кое-какой припек получаем. Бывает припек, не без того. И о конях заботиться надо, но если у нас не найдется, чем человека поддержать, который жертвует собой для общего дела, то грош нам цена. То, значит, никудышные мы хозяева.
Серафима Максимовна Лунина происходила родом из череповецких корабельных мастеров. Отец ее строил барки для Мариинской системы, и все дядья работали на верфи, и братья пошли по отцовской линии, и сестры научились держать в руках фуганок, топор и гаечный ключ.
Лунины строили барки, учили детей своему деревянному ремеслу. Флот был деревянный на Мариинской системе. Но Серафима заглядывалась на плывущие мимо железные пароходы и уплыла однажды из своего затона. Ей был сладок запах мазута и внятен голос машин.
Она избрала себе мужскую судьбу. Талантом механика одарила ее природа. Чертежи и схемы она читала с той легкостью, с какой прочитывают книгочеи страницы своих любимых авторов. Законы взаимодействия железа, огня, электричества, пара, бензина оказались просты для нее, как просты законы плиты и духовки для домовитой хозяйки.
Коротко стриженная, с папиросой в зубах, в мужской кацавейке, осуществляла Серафима Максимовна механизацию сплавных работ на северных реках — устанавливала сплоточные машины, пускала движки, монтировала краны. Где что не ладилось или случалась авария, звали Серафиму Максимовну. Талант выделял ее из толпы сплавщиков, подымал.
К сорока годам Серафима Максимовна стала инженером-механиком лесного треста по сплаву. Хотя не училась она в институте и даже в техникуме не бывала — самоучкой дошла.
Вся жизнь ее проходила в разъездах, в командировках. Домом она не обзавелась: так, кое-какая жилплощадь имелась в городе — для ночлега. Война застала Серафиму Максимовну на сплавном рейде в Гумборице. Такой же рейд, как на Вяльниге, полтораста тысяч кубометров приплавленного в запонь леса, два крана «норд-вест». На второй день войны из мужчин остался в Гумборице только директор сплавной конторы.
На кране он не умел работать, а суда приходили, как всегда, по графику, становились под погрузку. Директор хватался за голову: «Что делать, Серафима Максимовна? Что делать?» — «А что будешь делать, — отвечала Серафима Максимовна, — парнишек надо учить. Их ведь только допусти до крана, они рады-радехоньки будут».
Шестерых гумборицких парнишек научила Серафима Максимовна орудовать рычагами на кране «норд-вест». Было парнишкам по пятнадцать да по шестнадцать. Инженер-механик треста принимала у них экзамен, выдала справки о знакомстве с техникой безопасности. Первым делом парнишки перемазались с головы до пят. Так и звали их на рейде «чернокожими». Да еще пришлось опустить сиденья в будках кранов, иначе не выжать было кранистам педалей.
Глаз был нужен да глаз за чернокожими. Чуть им выдавалась минута, они катали друг дружку на грейфере. И девчонок катали. От кранов готовы были вовсе не отходить. И спали тут же, в будке на берегу. Грузили суда по графику. Особенно ловко работали Леша и Коля, краниста Денькина сыновья. Один наверху за рычагами, другой на «дворике» помогал грейфер загружать. Потом другой лез наверх.
Младший, Леша, сидел наверху. Поднял нагруженный грейфер, только начал поворачивать стрелу, нога у него соскользнула с педали. Раскрылся грейдер. Полтора кубометра дров упало сверху на Колину голову. Похоронили Колю.
Серафима Максимовна постановила не допускать к работе на кране без специальных кожаных набоек на обуви. Прибили набойки, грузили суда, пока не стали падать на Гумборицкий рейд бомбы, а потом и снаряды.
— Ну что будем делать, Серафима Максимовна? — спрашивал Даргиничев. — Кроме меня, нет кранистов. Один на всю Вяльнигу... Я-то бы с полным удовольствием краном командовать согласился. Было бы на кого остальное хозяйство переложить... Не на кого перекладывать. От же, ей-богу, положеньице... Девчат заправщицами чурки можно будет около кранов держать. А к рычагам им рано садиться. Мясом пущай обрастут...
— Парнишек надо учить, — говорила Серафима Максимовна. — Они восприимчивые к технике. Быстро осваиваются на кране. В Вяльнигу вот ужо схожу. На учет надо взять всех парнишек. Да и к девчатам тоже приглядеться. Может, которым приходилось с техникой дело иметь.
— Приглядывайся, Серафима Максимовна, — говорил Даргиничев. — У меня-то времени не хватает до каждой дойти. Бойкие есть — просто беда. Вон бригадиром у меня Тоня Михеева назначена — огонь девка. На Бадаевских складах она грузчицей была. И еще с ней товарки ее приехали, тоже грузчицы со складов. Я их пока с работой не торопил, так они сами ко мне в кабинет пришли. «Давай, — говорят, — директор, работу, мы трудиться приехали, а не баклуши обивать». Я их послал троса на залом заводить, перетягами лес крепить. Тяжелая, мужская работа, в кровь руки рвет, а ничего, справляются... Разные девки есть... Походи, Серафима Максимовна, по баракам, побеседуй с ними. Тебе легче общий язык найти.
Серафима Максимовна ходила, дымила махорочной цигаркой. Девушки обращались к ней: «Товарищ начальник». Кто же еще, как не начальник, стриженая, серьезная, строгая женщина в полушубке? Девушки жаловались ей, что нет писем, нет рукавиц и хлебушка не хватает. Жаловались, но ропота не слыхала от них Серафима Максимовна. Главное, чем жили сейчас эти девушки, была работа. Им хотелось работать помногу. Работа спасала их зимой. Тех, которые не смогли работать, они похоронили на Пискаревском, на Серафимовском кладбищах. Девушки были дружинницы, бойцы батальона МПВО. Они научились зимою мерить запас своей жизни полнотою самоотдачи, участием в общем для всех бытии. Содержание, смысл, основу этого бытия составляла работа. Жизненная потребность и чувство долга соединились. Война и блокада сделали девушек солдатами трудовой армии.
Они бы не уехали из своего города, но их послали работать. Велика была их жадность к хлебу, к еде, но еще сильней была жадность к работе. По утрам бригадиры подымали свои дружины и батальоны. Командиров стали звать бригадирами. Девушки выходили на лютый мороз, в сизое, неразвидневшееся, заиндевелое утро. Они спускались к запони, тянулись гуськом по глубоко протоптанной тропе вверх по руслу Вяльниги. Распутывали мотки стального троса. Долбили ломами лунки во льду. Рыли на берегу траншеи. Пилили дрова.
Звуки работы пока еще не могли пересилить густую морозную тишину. Звуки эти были слабы, едва заметны. Но становились они слышнее день ото дня. Тяжелая снежная, ледовая оцепенелость нарушилась движением, голосами, дыханием работающих людей.
Работа девушек подчинялась плану, план был простой у Даргиничева: до весны разбить, взорвать смерзшийся залом, разобщить древесину, переплести ее тросами и привязать к берегам. И еще навести по льду две вспомогательные запони выше коренной, генеральной — чтобы переломить ледоход.
Приехал на Вяльнигу профессор из научно-исследовательского института лесосплава, познакомился с планом и укорял Даргиничева за примитивность решения и объяснил, как нужно действовать по науке. Однако наука требовала технической оснастки, а у Даргиничева имелось в наличии только восемьсот ленинградских девушек. Да и то не все еще выходили на работу. И рукавиц не хватало. Без рукавиц с тросами много не наработаешь.
После войны уже, через двадцать пять лет, Даргиничев смеялся, вспоминая того профессора: «Поставить бы его тогда на мое место — за милую душу лес бы весь упустил в озеро. Пришлось бы на науку списывать. От же, ей-богу, мудрецы...»
Однажды на берегу среди ковыряющих мерзлую землю девушек Серафима Максимовна выделила, одну, постарше, она была и одета получше. Перчатку сняла с руки, и проблеснул у нее на пальце перстень с драгоценным камнем. Лицо печальное было у молодой женщины: бескровные губы, присыпанные пеплом глаза. Какое-то недоумение, несказанный вопрос выражало это лицо.
Серафима Максимовна заговорила с женщиной и узнала, что по профессии она штурман дальнего плавания.
— Что же это получается, товарищ начальник, — пожаловалась женщина Серафиме Максимовне. — Нам говорили, что мы поедем всего на две недели на заготовку дров для Ленинграда. Я даже запасной одежды с собой никакой не взяла. А мы уже здесь полтора месяца, и конца не видать...