Как выбили немцев из Карголья, Даргиничев ездил, искал следы Алевтины Петровны, но все следы подмело. И вот же нашлась, отыскалась, живая... Даргиничев обращался за помощью к Коноплеву, послали в Кировскую область вызов Алевтине Петровне.
Степа работал на рейде, возился с кранами. Чурку напилили зимой, но не высушили, плохо она горела. Моторы не заводились, не давали мощности, глохли. Даргиничев черный стал весь, прокоптился.
И Серафима Максимовна стала как кочегар. И четверо вяльнижских парнишек, допущенных приемной комиссией к работе на кранах, охотно и скоро перемазались с головы до пят. Справки о знакомстве с техникой безопасности им подписали председатель комиссии Даргиничев и член комиссии Лунина.
Первого мая затарахтел восемнадцатисильный движок, и зажегся электрический свет на рейде. Днем он зажегся, а вечером погасили, конечно: фронт рядом. Снизу по Вяльниге приплыл маленький буксир «Ерш», привел баржу, тоненько, весело гукнул.
Баржу поставили под погрузку. Даргиничев поднялся в будку крана. Со всех сторон его окружило синее небо без облаков. Летели с озера чайки. Степа близко видел блестящие темные капельки чаичьих глаз. Он видел стоящих внизу на бонах людей с баграми. Они не работали сейчас, поднимали к нему лица. Он увидел Нину Нечаеву. Она стояла отдельно от всех и тоже смотрела вверх, на него. Лицо ее освещало солнце. Рябила, играла на солнце вода. И такое счастье, такая любовь к этим маленьким людям, стоявшим внизу, к этой реке, запруженной лесом, к этому небу и чайкам, к этому крану «норд-вест», к этой девушке с солнечным светлым лицом нахлынули вдруг на Степу, что он заплакал, утерся чумазой ладонью: «От же, ей-богу, этого не хватало еще».
Взялся за рычаг, поворотил будку вместе со стрелой, выжал педаль, плавно опустил грейфер в набитый сосновой двухметровкой «дворик», ухватил зубьями пачку и понес. Кран был послушен воле краниста. Когда стрела поравнялась с баркой, Степа отдал педаль. Дрова глухо стукнули о днище баржи. Кучно, в самую середку легли. Будто собственными руками брал Степа лес из воды, укладывал его в чрево баржи. Тело его вспоминало эту работу и радостно отдавалось ей. Сила разумной большой машины становилась Степиной силой. Иногда он взглядывал на Нину Нечаеву. Нина тотчас оборачивалась на его взгляд, отвечала ему. Хотя отделяло их друг от друга большое пространство неба, реки и сплавного рейда, пересеченного бонами.
Степа кидал пачки леса, не останавливая стрелы. Может быть, он бы и удержался от этого маленького лихачества, не будь внизу Нины...
Он начинал работать на этом кране в тридцать пятом году — первый кранист на Вяльниге —и тоже немного лихачил. Тогда внизу была Алька, загоняла багром чурки в «дворик».
Проржавевший за зиму кран скрипел, скрежетал, Степа чувствовал неустойчивую, провисшую тяжесть несомого леса; натуга стиснутых челюстей грейфера передавалась ему. Степа стискивал зубы... Он взглядывал на светлеющую внизу простоволосую Нинину голову и думал, почему его счастье, вот это простое счастье любви и работы, должно стать горем другого человека — Алевтины, жены...
Степины мысли не складывались в слова. Он прибавлял оборотов двигателю, еще скорее поворачивал кран, лязгал челюстями грейфера, покрикивал, погонял народец внизу.
Красиво работал Степа на кране, изящно, мягко работал, без остановок, промахов и рывков. Он думал, что вечером увезет с собой Нину на Сяргу — и хоть трава не расти: имеет полное право. Но приходили другие мысли: что это не дело, не поселковый ухарь, а все же директор, народ осудит, нельзя опускаться. Тем более где-то, черт знает, страдает жена...
Хотелось Степе поставить внутри себя запонь, запруду и удержаться, спастись. Но глядел он на Нину, и мерещились ему неслыханные слова, неведомые страны.
Чайки летели мимо, заглядывали в глаза кранисту, будто хотели о чем спросить.
Даргиничев перекрыл в этот день все известные на погрузке нормы. Работал он на кране сряду пятнадцать часов, и кран ни разу не отказал. Довоенной сушеной чуркой заправили бункер. Все сожгли, что сыскалось на складе.
Нина Нечаева не пришла ночевать в барак. Серафима Максимовна заглянула, спросила Нину. Девчата уже улеглись, фыркнули из-под одеял.
— Загулялась где-нибудь, любуется на закат. Она у нас декабристка, поэтическая натура, — сказала бригадир Клава Матюшина.
— По бруснику пошла...
— Она лунатик. В лунную ночь ей дома не усидеть...
Тот самый заржавленный голосок прошкворчал из угла:
— Она у нас заместо медали на грудь Степану Гавриловичу. Он заслужил медаль, а ему не дают...
От девушек Серафима Максимовна направилась в контору. Постучала в директорскую двеь, никто ей не отозвался.
Утром она, как всегда, пришла на рейд раньше всех, в одно время с Даргиничевым.
— Вот что я хочу тебе сказать, Степан Гаврилович, хоть не мать я тебе и не сватья... — Вся чистая, ни разу в жизни не поколебленная совесть Серафимы Максимовны зазвучала в ее словах, отразилась в прямом, идущем из глубины, взыскующем взгляде. — Не дело ты это затеял. Черт связался с младенцем. Люди смеются над тобой. Тебе с ними бог весть сколько еще придется работать. Ты голова над ними. Рыба гниет с головы... И девушку с толку сбиваешь, на плохую дорожку подталкиваешь. Она, может, самая чистая тут из всех, круглая сирота... А ты по-кобелиному хвостом крутишь... Жена у тебя бог знает где мыкается, ребенок без матери растет и отца не видит... Негоже, Степан Гаврилович. Партийный ведь ты человек.
Хотелось Степе услать подальше эту старуху. Куда суется, старая девка, где же ей это понять? Но не послал, удержался.
— Знаю, Серафима Максимовна, — сказал. — Все сам знаю. Но ведь живой человек — не чурка осиновая.
Сладкая выдалась Степе ночка. И горькая она получилась. Отчаянность в ней была. Так любили они с Ниной друг дружку, будто завтра им расстаться навек. Прощальная вышла ночка. Последняя ночка. Из другой из какой-то жизни занесло в нее Степу. Прошелестели в его умах неслыханные слова — как чайки в небе крыльями помахали: не поймать, не припомнить...
Утром долго не заводились краны: котлы заправили зимней чуркой. Полдня простояли, потом парнишки сели за рычаги, и сразу вышло «чепе»: один из парнишек раскрыл грейфер над кормой баржи, дрова упали прямо на помпу, баржа хлебнула воды и опустилась на дно.
Приехала комиссия, искали виновных. И виноватее всех выходил директор сплавной конторы. С несовершеннолетних парнишек какой же спрос? Между тем пароходство подавало суда под погрузку и требовало жесткого исполнения графика.
Даргиничев переменился за эту неделю, не стало в нем этой всегдашней открытости, душевности, готовности к шутке. Злей стал директор, скорый на гнев, на разнос.
Однажды вечером он сказал Нине Нечаевой, чтобы пришла на Сяргу. Встретил ее насупленный, хмурый.
— Вот на-ко, прочти, — протянул бумагу с печатью. Нина долго читала. В бумаге написано было, что Нине Игнатьевне Нечаевой, двадцать второго года рождения, разрешается выезд из Вяльнижского района, поскольку, согласно медицинскому освидетельствованию, гражданка Нечаева находится на пятом месяце беременности. Надлежало выехать Нине в Свердловск.
— Макар Тимофеевича Гатова я попросил, — сказал Даргиничев, когда Нина подняла глаза от бумаги. — Только он один и может документ дать на выезд. По беременности отпускают, а больше никак. Мобилизованными вы считаетесь: что в армии, что на лесозаготовках — закон один.
— А мне эта бумажка ни к чему, — сказала Нина. — Хочешь, Степа, я ее разорву?
Даргиничев перехватил ее руку.
— Да ты не бойся, — сказала Нина. — Я уеду. Я понимаю тебя. Такой уж ты есть. — Она глядела весело, прямо на Степу, а он избегал ее взгляда. Скучный сидел.
— Ты пойми меня, Нина, — сказал Даргиничев. — У меня жена в Карголье под немца попала, а теперь в Кировскую область ее услали, лес валит, как и не мы, грешные. Гошка растет без матери, как кукушкин сын, в чужое гнездо заброшенный. Как кукушкин сын. Времени у меня нет заниматься с ним... — Слезой задернуло глаза у Степы. — Без призору растет, без ласки. Виктор Александрович Коноплев хлопотал, домой вернется Гошкина мать.
— Я знаю, Степа, — сказала Нина. — Все знают, Все за тебя болеют. Такой ты сильный и, может быть, самый несчастный. Я потому к тебе и пришла. Нам легче, мы все заодно, а ты одинокий. Ты, Степа, меня прости. Я уеду. Я не хочу уезжать. Я могла тебя полюбить. А может быть, не смогла бы...
Степе сделалось жалко себя. И правда ведь одинокий. Никогда и не думал, всегда с народом. А вот, поди ж ты, поняли, пожалели.
Когда предрайисполкома Гатов выписывал справку для Нины Нечаевой, он посмотрел на Степу, спросил: «А что, и правда?» — «Да нет, — сказал Степа, — надо помочь девчонке. Девчонка больно хорошая. Круглая сирота. Студентка. Польза с нее на рейде никудышная. Чего же зазря портить жизнь? Пусть учится дальше».
Конечно, и Степа тоже подумал: «А вдруг?» Но додумывать он и не стал, отодвинул эту заботу: «Небось обойдется. Не время, сама должна понимать».
— Ну, что же, Нина, давай с тобой выпьем за расставанье, — сказал Даргиничев.
— Не надо, Степа, не будем мы пить.
Нина уехала через неделю, а в середине мая прибыла Алевтина Петровна.
Глава одиннадцатая
У Гошки рано прорезались морщины на щеках, к двадцати семи годам обозначился в нем мужик — начальник производственного отдела в сплавной конторе. Дома он ночевал через две ночи на третью. То в Сигожно его отправлял отец, на запонь, то на участки, то на завод. Жил Георгий с семейством в отцовском доме — большой избе в пять окошек, фасадом на Вяльнигу. Отец поделил избу шестой стенкой. Два окошка сыну отдал, три оставил в родительской половине.
В глубине усадьбы, за полосой картошки, построили кирпичный гараж, там находился Гошкин мотоцикл с коляской и еще семейная «Волга». Страсть к машинам старшего Даргиничева передалась и младшему. Под окнами у причального плота стояла на Вяльниге Гошкина лодка с шестисильным мотором. По веснам в сплавное время тут же швартовался директорский дизельный катер. Не катер даже — озерный теплоход. Для пл