Люда села на камень, закрыла глаза, раскачивалась, приговаривала:
— Ой, я совсем, совсем окосела...
И Феликс опять не знал, что поделать ему со своей любовью. Он ополоснул кружки и миски в холодной озерной воде и сам поостыл, совладал с собою. Его подвижная, привычная к непрестанному действию натура не могла больше мириться с неопределенностью. Он сказал Люде, без искательства и робости, как о решенном, о непременном деле:
— Я к тебе сегодня приду.
Люда не удивилась, словно знала, что так и будет. Она только сказала:
— Как бы Игорь не заявился.
— Он на своей лодке? — спросил Феликс.
— Нет, Сашка его в Гумборицу отвез.
— Разве что засветло, — сказал Фелинкс. — В потемках навряд ли кто из гумборицких на Кундорожь пойдет. Пяльинские — те и вообще не ходят...
Так говорили они, вполголоса, в укромном месте, у самой воды, за поросшим соснами большим камнем.
— ...Не знаю, — сомневалась, мучилась Люда. — Он может и берегом прибежать. — Она говорила о муже своем, как с ночной опасности, о враге.
— Последний пароходик из Вальниги на Гумборицу идет в шесть часов, — прикидывал Феликс. — В Гумборице он в четверть восьмого... К десяти так и так можно добраться... Ты часов в одиннадцать дай мне знать...
— А как я дам знать?
— Выдь на берег и позови меня, — улыбнулся Фелике. — Я услышу.
— Я лучше знаешь что сделаю? Я фонарь возьму «летучую мышь» и на берегу повешу, там столб есть... В одиннадцать, да?
— А хоть когда, — сказал Феликс, — я за тобой круглосуточное наблюдение веду.
Казанка главного лесничего умчалась. Феликс снял, смотал переметы. Прибрался в избе, вымел пол новым березовым веником. Наколол высушенных под плитой дров, сложил их у топки. Насыпал в миску соли, поставил ее на плиту. Тут же поместил спички, остатки круп, чай и сахар. Все это делал он не потому, что надо было ему исполнить рыбацкий, охотницкий, страннический обычай, закон: позаботиться об идущем следом собрате. Он знал, назавтра сюда может явиться гуляка-турист и спалить весь дом. Но все-таки Феликс оставил спичек и наготовил дровец, хотя бы и для туриста. Так нравилось ему, так хотелось.
Свое имущество он уложил в лодку, поковырялся в моторе, но времени все равно еще оставалось много до одиннадцати часов. Что-то сломалось в моторе, движущем время, время еле ползло. Солнце зависло над озером, Феликс глядел на него, мерил глазом, сколько еще осталось ему до воды. Но тут принесло низом лиловато-багровую тучу, задернуло солнце, оно исчезло как мера времени, дня и ночи, света и тьмы.
Приплыли два мужика из Сонгостроя, интересовались не той рыбой, которая ловится на крючок, на дорожку, на перемет, а той, что в рыбацких мережах, в сетях, в ставных неводах.
Феликс сказал мужикам:
— Не советую вам, ребята, соваться туда. В прошлом году двое сунулись, дак рыбачки́ их прихватили. Рыбачки́ сильно не любят, когда у них сети щупают.
— А ты что, сам из ихней артели, за сторожа тут? — осведомились мужики.
— Да нет, — сказал Феликс, — я не из артели, я сам от себя.
Мужики не поверили ему и уплыли куда-то, искать в большом озере своего фарта.
Оставаться дольше на берегу, на Еремином Камне, Феликс не мог. Страстное волнение охватывало его, а ночь все не наступала. Пыжа он привязал в избе. Обиженный пес выл, плакал, стонал. С собою взять его Феликс не решился, не зная, что ждет его за губой, зажжется ли там фонарик в назначенный час. Он столкнул с берега лодку, прыгнул в нее, пустил мотор и поплыл. Сразу ветер задул, посвежело, брызги омыли, охолонули лицо. Феликс направил лодку в устье губы, плыл вверх по реке, по фарватеру. Когда зажглись фонари на бакенах и смазались контуры берегов, он заглушил мотор. Лодка еще пробежала немного, прошелестела, потом ее стало сносить, поворачивать. Река подхватила лодку, Феликс помогал веслом. Не слышимая никем, лодка плыла по заревому плесу. В траве у берега плюхали щуки. Прошлепала самоходка, неся копну света.
Феликс смотрел на часы и погонял лодку веслом, налегал. В губе он свернул с фарватера в заросль тресты, еще приналег. Идти под мотором он не хотел: слышно в Пялье. Греб стоя. Так шибко гнал большую тяжелую лодку, что подымалась волна, шуршала треста, с заполошным кряком слетали утки.
Он правил на чуть брезживший впереди, отраженный водой отсвет кундорожской базы. На базе горел огонь — для кого, что он значил? Ближе к берегу Феликс бросил весло, взял пропешку — еловый шест. Когда совсем стало мелко, подтянул голенища, шагнул за борт, побрел осторожно, без шуму ступая по не слишком вязкому торфяному дну.
Взойдя на берег, сел в Игореву лодку — на этой лодке они первый раз похожали с Людой вон там, нод берегом, сеть. Базы с губы не видать, ее заслонили ивы, березы, ольха. Феликс сидел, как ночная птица, нахохлясь, не шевелился. Слушал. Ближе, громче всего ему слышалось собственное сердце, стучало, ломилось в ребра. И в горле похрипывало, свистело дыхание, Феликс хотел унять сердце, остыть, но не мог. Ему чудились голоса, лай собачий, смех, стук мотора. Он порывался встать и уплыть. Делалось стыдно ему, нехорошо, что он, как вор, собрался похожать в ночи чужой невод. Могут за это его и прибить. Феликс смотрел на часы, дело уже шло к полночи...
Как вдруг кто-то прибежал к нему, хлюпая по болоту, по мокрой траве. Феликс мгновенно обернулся на этот звук, увидел собаку, лохматую, с белой грудью лайку Сайду. Сайда смотрела на него без малейшей опаски, с приветом, как на знакомца, на друга. Вильнула хвостом.
Низко в кустах, на тропе завиднелся, задвигался фонарь. Сайда коротко тявкнула, позвала, сообщила: «Вот я здесь. Все в порядке, сюда!» Люда вышла на берег. Лица ее свет не достигал, блестели мокрые голенища резиновых сапог. Феликс встал ей навстречу. Она вскинула фонарь, защищаясь. Феликс сказал:
— Это я. Я уже тут.
Люда опустила фонарь на траву:
— О, господи. Так и помереть можно со страху. Ты давно ждешь? Я не могла раньше. Никак от мужиков не отвязаться было.
— Какие мужики-то? — спросил Феликс.
— Все те же самые, лесничий да бригадир.
Феликс не понял сразу — какой лесничий, какой бригадир? И спрашивать не хотелось ему. Он долго-долго плыл на лодке к своей любимой, в ночи, по озеру, по реке, по заводи средь камышей. Если надо, еще бы поплыл — и без мотора, без весла, без пропешки достиг бы желанного берега. Он думал, что Люда ждет его одна-одинешенька у края пустынных вод, засветила фонарь... Он забыл, что еще есть на свете лесничие, бригадиры. Про Игоря он тоже забыл...
— Пойдем, — сказала Люда. — Лодка-то где твоя?
— А я так, без лодки, как Христос пришел по воде.
— Ну, молодец, — сказала Люда, — пойдем.
Люда пошла с фонарем впереди, в сапогах с поднятыми голенищами, в кургузом ватнике, походила она на мужика. И походка была у нее мужичья. Феликсу вдруг показалось, что это не тот человек его встретил, к которому он плыл, — чужой. Куда он приплыл, для чего? Люда остановилась, обернулась к нему, подалась навстречу. Феликс поцеловал ее, долго не отрывался, пока удостоверился: приплыл, куда нужно ему. Краем глаза он видел Сайду: в фонарном свете блестел собачий внимательный, понимающий глаз. Сайда сбежала с тропинки, укромно села под куст, наблюдала…
Феликс вышел из дому на берег, когда проснулся туман под рекой, полетел, вспугнутый неведомо каким дуновением. Мокро всюду: в воздухе, на земле. Люда куталась в ватник и отводила глаза.
— Ты можешь ко мне прийти, — сказал Феликс. — Совсем прийти. Я буду тебя всегда ждать... Так просто у нас не выйдет...
— Игорь, если узнает, меня убьет, — сказала Люда. — И над собой что-нибудь сделает...
Туман полетел над водой еще шибче, в испуге, в смятении... Они обнялись на прощанье. Сайда пришла посмотреть. Она провожала Феликса, глядела, как он бредет по воде, достает из тресты свою лодку.
Губу Феликс прошел на весле, на пропешке. На реке тишину уже распороли моторы рыбацких лодок. Выше тумана проплыл трехпалубный белый, рейсом до Ярославля или до Астрахани, пароход. Феликс сплавился немножко по течению и завел мотор. Сразу сделалось ему лучше, уверенней: шесть лошадиных моторных сил повиновались ему — плыви куда хочешь, на все четыре стороны. Он повернул к Еремину Камню, вышел на берег, отвязал Пыжа. Тот не выказал радости, настолько измучился за ночь, перегорел. Взглянул с укоризной на хозяина, сразу забрался в лодку, улегся в носу, уши его, шкуру подергивало нервным тиком.
Феликс развел огонь под таганом, напился чаю. Когда показалась на озере мотоёла рыбацкой артели, он пошел ей навстречу, помахал рукой бригадиру Высоцкому. Тот стоял у штурвала, чуть поднял руку и опустил. Что-то сказал рыбакам. Те посмотрели на Феликса. На лицах, хмурых спросонья, не отразилось каких-либо чувств.
Феликс думал, что о ночной его одиссее неведомо никому. И все же в замкнутых, утренних, сизых рыбацких лицах, в нелюдимой позе бригадира Высоцкого померещилось ему осуждение, что ли. Когда он шел по каналу, Пяльем, полоскавшие на плотах белье бабы разгибали спины — взглянуть на него. И тоже, казалось ему, что-то знали они, не прощали. У входа в Кундорожь, на излуке канала, попался навстречу буксир с длинной гонкой леса. Буксир прижимался тут к левому берегу. Проскочить Феликс не успел. Концевая сплотка в гонке упиралась в другой берег, чертила по нему. Волей-неволей пришлось поворачивать в Кундорожь, переждать. На дом, где был этой ночью, Феликс старался даже и не глядеть. Медленно, нескончаемо долго ползла мимо гонка. Проволоклась-таки. Феликс вышел в канал и сразу увидел лодку, идущую сверху из Гумборицы. В носу ее сидел Игорь Лубнин, охотовед, птицевед, рыбовед, последователь индийских йогов, без пяти минут или, скажем для верности, без десяти минут кандидат наук, молодожен. Был он широк в плечах, лицом бел, в блестящей синей куртке с «молниями». Его непокрытые, густые, вьющиеся, русые волосы развевались на встречном ветру, летели. На руле у мотора, нахохлившись, втянув голову в плечи, как серая крачка, примостился Сашка Бугров, механик Пяльинского лесоучастка. Во рту у него, раздуваемая ветром, искрила папироса. Лодка шла правым берегом. Феликсу не хотелось встречаться глазами с охотоведом, но некуда было податься. Не приготовился Феликс, не ждал этой встречи. Судорожная ухмылка перекосила его лицо. Он внутренне замер, аршин проглотил. Притвориться, роль сыграть Феликс не умел. Да и какую роль нужно было ему играть? Игорь каменно твердо сидел и смотрел тяжело, ничто в нем не шевельнулось. Он не поздоровался с Феликсом, Феликс тоже не смог поздороваться с ним. Сашка махнул рукой, что-то крикнул, за двумя моторами не слыхать.