ая. Яичницу подают, на сале жаренная, шипит. Салаку копченую, лук со сметаной. И ставят кружку металлическую, литра так на полтора. В ней пиво темное, густое. Я объясняю, что пусть и хозяйки тоже выпьют со мной. Они присели, и старая и молодая. Тоже пива себе налили, кружки поменьше у них. От пива тепло мне сделалось, весело. Я выпил, откушал, спасибо, говорю. Молодайка меня зовет: пойдем. На двор меня вывела. Голова у меня вроде ясная, а ноги плохо идут, тяжелые. Она смеется, зубы так и сверкают. Показывает мне — вон туда иди. Наверх мне надо идти по лесенке, на сеновал забираться. Я полез, а молодайка зубы все скалит. Ну, думаю, попал солдат к богу в рай. Вида не подаю... Сено свежее, на сене кошма войлочная постелена, простыня, подушка пуховая в розовой наволочке, одеяло с пододеяльником. В общем, стал я там жить...
Утром чуть свет вскочил, машину приготовил, заправил, старуха уже на ногах, завтракать меня приглашает. Я отказался. Все же неловко как-то: вначале поработать надо, потом угощаться. Поехал в правление. Там они опять побалакали. Председатель мне говорит: «Отдыхай пока, солдат, позовем, когда надо». Я к старухе поехал. Куда деваться? Завтраком накормили меня от пуза: рыба, лепешки, кофе со сливками. Молодайка убежала, должно быть, на работу. Старуха литовку взяла, пошла на покос. Я косу отбил. Лужайку выкосил, сено сушил до обеда. Пообедали мы, делать нечего, я на сеновал забрался. Валялся до вечера. Так никто за мной и не пришел. Утром я опять в правление еду. Там мужики смеются, мне говорят: «Живи, солдат, отдыхай, женись; эстонки — добрые жены, хозяйки хорошие». Ну мне неловко на дармовщину жить. Я говорю: работу давайте. Поставили меня сено возить, молоко, рыбу — у них рыбацкая бригада была... Старухе по хозяйству я кое-что помогал — и жил. Объясняться мы научились. С молодайкой общий язык нашли. Дояркой она в колхозе работала. Эрна ее звали. Вот так и жил целый месяц, как у Христа за пазухой. Ни раньше такого не было, ни потом. Все ехал я, ехал, и вдруг — остановка. И дом и стол тебе приготовлен. И пива полная чаша. Десять лет прошло, и вот вдруг приснится... Все ясно вижу, кажется, наяву: синее море, сиреневые кусты, и тихо-тихо, нигде ни души, только пчелы жужжат. Как меня провожали, старуха с Эрной заплакали. Эрна села со мной в машину. Мы отдельно с ней попрощались...
Пока рассказывал Коля, ночь на убыль пошла. Костер наш сгорел. Неохота нам было покидать наши бивак, но надо. Подтянули голенища сапог и захлюпали по снеговой хляби. Настолько мертвое было место, что даже и птиц не слыхать. Только где-то ухнул филин, журавли протрубили зорю. Хотелось уйти отсюда, стать ногой на земную твердь. Но я все слушал, все ждал. Не дождался. Вышел на вырубку, там встретил Колю.
— Пусто, — сказал я ему. — Не поют.
— Должно быть, разнюхали, распугали. Ток здесь был верный. Я в марте ходил, проверял.
В дороге Коля молчал. Когда мы с ним расставались, сказал:
— За Кыжней, в корбе, есть ток. Туда не пройдешь, пока снег. Только числу к десятому мая. На будущий год захотите, приезжайте. Можем сходить. Ток там богатый...
На будущий год весеннюю охоту запретили. И ладно. Пускай глухари попоют.
Венька Авдюшкин
Он вчера пришел ко мне, мужчина в синем пальто с поясом и меховым воротником, я говорил ему: Веня. А думал про него, как прежде: Венька. Возраст его почти такой же, как мой. Мы не виделись с Венькой двенадцать лет.
— Садитесь с нами пить чай, — сказала моя жена.
— Спасибо, я пил уж, — сказал Венька. Однако сел и принялся пить, не положив в чашку сахару и варенья.
Я подсластил Веньке чай, он остановил мою руку:
— Достаточно. Я позавтракал, пошел дак...
Лоб у Веньки нахмурен, а глаза малохольные, будто парень вчера женился. Волосы у Веньки начинают густо расти мысочком над переносьем. Венька не смог их как следует причесать.
Ростом он хотя и не выше других мужчин, но ничуть и не меныне. Когда Венька идет по проспекту, все люди видят в нем зрелого человека.
Я смотрю на Венькино лицо, оно, в самом деле, не молодо, грубо, кожа помялась от возраста и увяла. Мы с Венькой одно поколение. Но я еще вижу Веньку-парнишку, и все годы нашего с ним знакомства теряют свою протяженность. Венька малость косноязычит, будто в детстве горячую картошину прикусил, обжег губы и десны, да так и не остудил. Губы у него чуть вывороченные. Скулы и подбородок окостенели, обозначились на лице — мужское лицо.
— Справочное бюро мне ваш адрес дало, — сказал Венька. — День рождения у меня. Тридцать лет исполнилось дак... Обязательно приезжайте. Я на станции Пелла живу. Как с поезда сойдете, так прямо и прямо, на правой руке третья улица будет, и тут аккурат наш дом на углу. Не наш он, снимаем пока... Как выстроят дом-от, в Ивановском пароходство строит на пятой линии, дак мне уж дадут квартиру. Я в списке четвертый стою. Кому давать, если так посмотреть, правда же? Я у них уже скоро семь лет как работаю... Летом на катере по Неве мотористом, и за капитана тоже моту. Через Ивановски пороги сильно опасно, когда идешь... Если че, уже знаешь, так и правишь на буй... Теперь ишшо в одно училище поступил. На моториста учился, теперь на морского механика выучусь, правда же? Не помешает... Только что в том училище, где на моториста, там немецкий учил, а тут английский. Буквы каки написаны по-английски, я могу прочитать, а слова у них все по-другому как-то выходят. Ничо не поймешь...
Венька говорил и немножко даже захлебывался этим рассказом о своей жизни — так нравилась ему жизнь.
Венькин говорок не изменился за двенадцать лет. Венькино образование не приучило его к правильным книжным словам и оборотам.
О своей городской взрослой жизни Венька говорил языком своего детства, своей деревни, сосновой, ольховой, болотной, близко прилегшей к набитой дровами сплавной реке.
— ...Навигация кончилась — я кочегаром могу на заводе. А лед сойдет — я опять на катере. Начальник смены, он знает, если че надо, я сделаю; я у него попрошу, он всегда меня подменяет. От перестановки слагаемых, говорит, сумма не изменяется. Вместо меня поставит кого-нибудь в день, а надо — я за него в ночь отработаю. Я утром в школу могу пойти, десятилетку кончить мне год остался. А вечером в училище. В школе там медленно все объясняют: первый закон Ньютона, второй закон. Ньютона, трение — я все запишу, а в училище гонят программу. Я сижу на уроке — мне хорошо! Все уже утром слышал, дак... Ишшо раз послушаю, правда же? Тройка одна у меня по английскому, а так все четверки.
— ...У меня жена Кира на музыке играет, — рассказывал Венька, — училище кончила, в детском саду и в школе пение преподает. Сто десять рублей получат, и я сто сорок — сто пятьдесят. Мне тешша говорит, чтобы мы с ними жили, у них свой дом в третьем Парголове, а я говорю: не пойду. Или так, или так, говорю. Я жить самостоятельно буду. Пока что квартиру снимаем, а дом пароходство строит, уже под крышу подведенный стоит. Кира в детсадике музыке учит, а мне теперь хорошо, электричку до Мги пустили — хоть на завод, хоть в пароходство, куда надо, мигом свезет.
— Ну вот, получишь свою квартиру, — сказал я, — денег у вас хватает, купите гарнитур.
Венька засветился еще сильнее и как-то весь задвигался от застенчивого восторга. Его взволновало такое зазывное слово: гарнитур. Он сказал:
— Да кой-че и сейчас уже есть, куплено...
Он вынул из сетки-авоськи картонку, а из картонки — белый приемничек «Атмосфера». Покрутил колесико, и приемник громко запел полную оптимизма песню: «Здесь ничего бы не стояло, когда бы не было меня...»
Венька, я и моя жена послушали песню до конца, и Венька убрал приемник.
— Обязательно приезжайте, — сказал, — третья улица на правой руке — наша. У нас свои только будут. Да вот ишо вы. Без вас и за стол не сядем…
Мы повстречались первый раз с Венькой Авдюшкиным в Оятском Устье. Я сидел на крылечке лучшей в деревне избы — начальника рыбацкой артели Кряквина, заряжал патроны. Составил все гильзы в рядок. Зачерпывал кружечкой-меркой порох из банки, сыпал, запыживал и набирал в ту же кружечку дробь из мешка. Двинул неловко рукой, повалил все гильзы.
Венька как раз и вошел в калитку. Взмахнул руками, кинулся собирать живые дробинки. Так воробей слетает на брошенную голубям пшенку. Парень покряхтывал и приговаривал:
— Эва-то, эва-то, сколь их, в шшель закатились...
Он ползал но крылечку и по земле, выискивал дробины и урчал и после принес их мне — полную пястку. Он взглянул на меня, глаза его были мутно-голубоваты. Он сказал:
— Ты охотник, дак?
— Я охотник.
— Поехали на лодке в Кандошско озеро. Мне Кряквин велел с тобой быть или так если че надо... С охотником, говорил, пойдете. Я рабочим у них, на катере или так, че говорят, делаю...
Парнишка был крохотный мужичок — не по годам, а по недостатку какого-то вещества роста, как сосенка на болоте, — мужичок с ноготок. Сапоги его — детский размер — сшиты, должно быть, домашним, семейным сапожником, из яловой кожи, и заскорузли. Личико собрано в кулачок, землисто, одутловато. Только отроческие глаза его, как промоины на недужном весеннем льду, голубели.
Он еще поглядел на меня непристальным и размытым взглядом и гыкнул. Смешно ему показалось.
— Охотник... Всю дробь посеял... Чем стрелять-то бы стал? Гы!
...Мы сели с вожатым Венькой в ловкую лодку Кряквина, и Оять понесла нас мимо своих запоней и сосновых гонок. Вода чернела, бурлила, вспоротая деревянной помехой, оранжево просвечивало дно. По низким берегам чуть возвышались избы. Жидко-зеленые, зольно-серые, с песчаными косами берега прилегали к воде. Вода была тут главной стихией.
Нас вынесло в Свирь, вровень с небом из горизонта выплыл белый корабль.
Я греб, а Венька макал в воду кормовое весло. Оно было велико для Веньки и тяжело, но Венька старался. Он спросил у меня:
— Ты рабочим али начальником работаешь?