В салоне речного трамвая мало-помалу собирались грибники. Плохо они собирались. Всего-то пришло их четыре женатые пары и девочка Лена. Диспетчер грибного рейса сказал, что продано девяносто путевок, но, видимо, люди не верят в грибы. Разуверились. Поздно.
Капитан речного трамвая «Л-67» Венька Авдюшкин сознавал за собой вину в неуспехе этого рейса. Он старался, как мог, обнадежить меня и диспетчера, оправдаться перед нами, вселить в нас бодрость:
— Так-то люди бывают. Весело. Песни поют... Пойдем все равно. План у нас на пассажиро-километры дается. Километров все же туда сто тридцать шесть, правда же? И обратно. Для плана это все равно хорошо. Пойдемте!
Речной трамвай пошел. Нева, чем дальше от пристани, становилась чернее. Берега обозначились россыпями огней. Под ногами толокся дизель...
Венька провел свое судно под Охтинским мостом, отдал штурвал дублеру и спустился ко мне в салон.
— Пошли, поглядите, как тут у нас... Вот здесь машинное отделение. — Венька сошел в машинное отделение, зажег там свет.
Я увидел трясущийся, маслянистый, хлюпающий клапанами дизель. Венька вылез из моторного отделения, повел меня в рубку. У руля стоял малый в берете, рядом с ним сидел на высоком, как в баре, стуле длинноволосый лохматый парень в полушубке. Сырая, багровая от городского зарева сутемь реки осязаемо, густо входила в открытое лобовое окно, отзывалась знобью в костях. Близко, явственно пахло нечистой, замешанной на мазуте, стоках большого города водой.
Венька вдруг врубил фару-прожектор. В луче обозначилась белая лодка с поднятым подвесным мотором. В лодке лежал человек. Лодка сама собой плыла по фарватеру населенной движущимися огнями, похожей на ночной проспект реки. Венька врубил сирену. Человек в лодке не шевельнулся. Лодка вышла из света, пропала. И почудилась мне трагедия, тайна в этой лодке, плывущей по воле судеб. Почему не проснулся ее хозяин, не внял сирене — сигналу тревоги? Быть может, и не проснуться ему? Капитан успокоил меня:
— Идешь когда по Неве, дак мно-ого их плывут... Рыбак нарыбачится, устанет, выпьет — и спит. Мотор подымет... С мотором, если уснешь, опасно, правда же? Так и плывут... Пойдемте ко мне в каюту, отдохнете.
В капитанской каюте, в крохотном закутке-боковушке лежала на столике пачка журналов «Наука и жизнь». Венька сказал, что подписался на «Науку и жизнь». Мы сели на капитанскую койку.
— Пока что дублер мой на руле, — сказал капитан. — И моторист Сережа на судоводительское подал. Я его тащу. Не помешает, правда же? Хороший парнишка. Сам я на морского механика подал. В училище. Сперва на буксирах ходил, теперь тут, потом уж дальше, верно? Перспективы есть. Летом мы экскурсии возим, белые ночи, музыка играет — хорошо!
Хорошо мне было в капитанской каюте, на речном трамвае «Л-67» плыть по ночной Неве за грибами.
— Как ты живешь-то, Веня? — спросил я у капитана. — Жена твоя как?
— Нормально, — сказал капитан. — Квартира у меня в Ивановском, все... С женой я развелся. Мать ее была против, чтобы она со мной жила. Ну, я говорю, если так, то я по-своему сделаю. Теперь ходит, обратно просится. Я ей говорю: «Нет, не на того попалась». Правда же?
Венька рассказывал о своем разводе. Слушать про это не хотелось, Венькина речь звучала косноязычнее, чем всегда, не в лад стуку дизеля, плеску воды под окошком каюты. Послышался словно бы скрежет в отлаженных шестернях Венькиной жизни. Но Венька не уловил этот шум, этот сбой. Одушевление не оставляло его, он пребывал в непрестанном экстазе, упивался успехом своей карьеры.
— Я около вас, где вы живете, бываю, — говорил Венька. — Там директор «Гастронома» знакомый мне. В грибной рейс с ним ходил, дак познакомились. Если че надо, беру у него.
— А чего тебе надо, Веня?
— Кофе растворимый или че другое... Хотел к вам зайти, дак вы все в командировках. Отдыхайте пока, — сказал Веня. — Как Ивановские пороги проходить будем, я вас позову. Там скорость течения девятнадцать километров в час, а ширина фарватера восемьдесят метров. Интересно, посмотрите, правда же? Двенадцать лет хожу, дак знаю. На баржах ходил, на буксирах, гонки леса таскали, по три тысячи кубов. Постепенно все понимать начинаешь, что к чему, правда же?
— Правда.
Венька ушел.
Спустя какое-то время сверху донесся его голос:
— Идемте в рубку. Ивановские пороги проходим.
Я поднялся в рубку. Капитан стоял у штурвала. Высоко над Невой в черном небе горел, как планета войны Марс, красный свет.
— Когда сверху судно идет, — сказал Венька, — не пускают снизу, красный свет зажигают, а когда свободно — зеленый. Фарватер узкий, дак... — Он включил рацию и сообщил диспетчеру о прибытии своего корабля, плывущего вверх по Неве. Диспетчер велел подождать. Венька раскрутил маленький штурвал и ловко, одним касанием пришвартовался к стоящей у берега барже.
Вскоре, словно утренняя звезда Аврора, загорелся в вышине путеводный зеленый свет. Капитан повел свой корабль под звезду. Я спустился в каюту. Уснул под близкое шурханье невской воды.
Проснулся от утренних хриплых голосов, от топанья ног по обшивке речного трамвая. Вышел наружу, увидел спящую воду Ладожского канала — без движения, звука и цвета; всюду нависла туманная морось. Ветер не дул ниоткуда, но клочья тумана неслись над каналом, как тени в Дантовой преисподней. Лес темнел на берегу, в лесу продолжалась ночь. Солнца недоставало, в бессолнечном мире все представлялось чуждым, хмурым, сырым. Речной трамвай вполз носом на песчаную отмель. По узкому склизкому трапу сходили наземь, на робких после долгого плавания ногах, грибники. Сбежала на берег девочка Лена, запричитала:
— Хочу увидеть змею! Хотя бы увидеть.
Явился Венька Авдюшкин. Он устал за ночную вахту. Под форменным пиджаком совсем не угадывалось Венькино тело, лицо еще больше смялось, подернулось пылью, морщины вычернились, будто парень кочегарил всю ночь. Но Венькин оптимизм не увял в ночном плаванье, не отсырел в мозглых предутренних сумерках. Венька напутствовал меня, благословлял на грибную охоту:
— Найде-ете! Всем хватит грибов. По полной корзинке несут. Вот так пойдете по берегу с полкилометра — и в лес. Тут заблудиться нельзя. С одной стороны канал, и с другой тоже канал — старый. Тут про-осто! Если что, я сирену дам...
— А сам-то не пойдешь?
— Не-е, мне не надо. Че я с грибами делать буду?
Я прошел немного по берегу, свернул в лес. Лес оказался плохой, травянистый. Плох он был еще тем, что всюду валялись банки, коробки, газеты, всякая дрянь — следы грибных рейсов. И всюду натоптаны тропы. И поздно, октябрь — ну какие грибы в октябре? Солнце все не могло народиться, без солнца скучно в лесу. И вякал, не унимался транзистор.
Между тем я шел да шел меж сонных чахлых сосен, березок, по траве, по топкому густо-зеленому мху, шел как придется, не взыскуя грибов. Казалось, что я плыву по озерному плесу. Парной, настоянный на березе и на багульнике воздух был сладок. Если долго идти по лесу, как бы ни был сумрачен, глух этот лес, он приведет в краснолесье, в веселую боровину и обязательно подарит гроздь брусники, белый гриб, а не белый, так красный. Я шел, почва делалась суше и тверже, на ней обозначились сухожилия, мускулы — корни больших деревьев. Солнце пронзило мокрую хвою, засеребрилась осенняя паутина, осыпало жемчугами траву. Стволы берез забелели, сосны янтарно затеплились, елки зазеленели. И всюду рдели, краснели, пунцовели колонии мухоморов. Красноголовые воцарились в лесу в октябре...
Но тут мне попался здоровый темноголовый гриб-боровик — захолонуло сердце, перехватило горло. Глаза мои, нюх обострились, я пошел челноком, как сноровистый пес. Рассеянность, расслабленность исчезла — как не бывало. Я стал приметливый, быстрый, азартный. Нашел благородных грибов, сколько мне захотелось. Не то чтобы много, но хватит на суп и жареху.
Чрезвычайно довольный собой, вышел на берег канала, зажег костер, вскипятил мутноватой, нечистой воды, сыпанул в котелок горсть чаю, достал сахару, хлеба. Чай получился немыслимо вкусный, а после чая еще вкусней — сигарета.
Солнце грело меня. В рябинах строчили дрозды. Над каналом в сплошной синеве летела белая чайка. Горел костер. И тишина подступала со всех сторон, великая тишь. Казалось, она поглотила речной трамвай с капитаном Венькой Авдюшкиным.
Вдруг завыла сирена. Я подхватился, собрал пожитки, оставил сорокам хлеба, сахару, колбасы. Речной трамвай оказался рядом, за рябиновой гривой. Большой белый корабль стоял, сунувшись носом в берег. Капитан встречал своих пассажиров у трапа. Тотчас все собрались. Корзины полнехоньки были грибов: горянки, серянки, лазнухи, свинухи, волнушки, солёники, мочёники — белых никто не нашел.
Моторист Сережа поднял трап на палубу. Речной трамвай сполз с берега, развернулся, пошел по каналу.
Венька сказал, что быстро идти нельзя: воды становится маловато в канале, винт уводит за собой, выпивает воду. И правда, вода побежала следом за нашим судном. Открылись основания берегов, забереги, голое желтенькое дно. Берега канала сложили сто пятьдесят лет назад из фашинника, ивовых прутьев, укрепили каменьями, насыпали грунту. Ребрышки обнажились тепеэь, торчали прутья, будылья...
Речной трамвай шел меж не очень крутых, вровень с ходовой рубкой берегов. Дул встречный ветер, желтые листья берез трепетали, багровые гроздья рябины покачивались. Березы здесь низки и кривы, их кроны округлы, оглажены ладожским ветром. Стволы берез ярки, будто покрашены белилами, как яблони в ухоженном саду. Алыми сполохами являли себя осины. Справа невдалеке простиралась синяя, напруженная ветром Ладога.
Корабль плыл в расцвеченном, праздничном мире. Он плыл медленно, быстро плыть ему запрещалось. У руля стоял Венька Авдюшкин. Миг беспричинного счастья длился, скорость времени сравнялась со скоростью нашего судна. Венька вел корабль посередке русла канала — по фарватеру...
— Хотите? Нате, — сказал капитан, приглашая меня к штурвалу. — Когда пустой канал, просто. Середины держаться — и все.