Гвоздики, анютины глазки
Озеро вдруг побежало. Вспенилось, взмылилось от бега, и вся его жизнь состояла в беге — без начала и без конца, без старта и финиша. Пароход бежал вместе с озером. Белый пароход на потемневшем, взволнованном, взмыленном озере.
Мой внутренний будильник, заведенный на все время плавания по Онего, разбудил меня, чтоб я мог повидаться с Онего наедине. Вышел на палубу, посмотрел и вернулся в каюту. Не спал двое суток. Сон в ветреную погоду оказался сильнее меня. Я уснул.
Днем пароход прислонился к деревянному боку причала. Озеро улеглось. Солнце Севера опустилось на доски причала, на песчаные улицы, на мостки тротуаров. Жаркое солнце, но умеренное в своей жаре, милостивое солнце Севера.
Мы приплыли к восточному берегу озера, в устье реки Водлы. Причал назывался Шала, и было в этой Шале пустынно. Шала купалась в северном солнце. Ее лесопилка, может быть, резала сосны на доски, сахарно поблескивали кристаллы сосновой плоти — доски, брусья, оранжево дыбились горы опилок.
В реке Водле плавали плошки солнца. Мальчишки удили рыбу с причала. Собаки мучились от жары в своих густошерстных северных шубах.
Я слышал, что в Шале бывают в продаже овчинные шубы и полушубки. Зимою здесь шуба нужна не только собаке, но даже и человеку. Собаке шуба дается природой, о человеке заботится ОРС...
Поселок Шала сомлел на жаре, он не знал, что поделать с такою массой тепла; никто не умел искупаться, прилечь на песок. Даже никто не умел раздеться, то есть одеться настолько, чтобы быть замеченным солнцем. Солнцу некого было отметить загаром.
Однако солнце сияло, и тот, кому захотелось уйти из поселка, перешагнуть его свалки, подняться к макушке гранитного лба, тот мог увидеть, почувствовать: солнце сияло не безответно; камень сделался теплым, и даже мхи зацвели. Гранитные лбы задернуло пестротканым ковром — анютины глазки, гвоздики...
Под пологом елей, берез и осин родился красный гриб, зарумянились гроздья рябины. Начинался июль. Еще предстояло поспеть голубике, морошке, малине, чернике, бруснике, клюкве, рыжикам и груздям.
Встряска
Капитан промерял циркулем расстояние от причала в Коной-губе до ближайшей прибрежной деревни, брошенной, безымянной. Вышло два километра посуху, а по воде, вокруг мыса, поболе. Одни изъявили желание плыть, другие — померять ногами здешние километры. Была деревня, была и дорога к причалу в Коной-губе...
Помешать исполнению плана, казалось, ничто не могло. Однако в дороге случилась заминка: дорога уперлась в болото. Когда-то, должно быть, через болото была настелена гать. Теперь же болото решительно воцарилось над гатью и над дорогой. Болото девственно зеленело своими мхами, хвощами, осокой, росянкой, не тронутое ни ногой, ни копытом, ни тем более колесом.
Женщины (их было двое) разулись и сунулись было в болото, мужчины (их было трое) остерегли: «А вдруг в болоте гадюки?»
Стали искать дорожку в обход болота. Нашли колею, зимник на лесосеку, и главное, что обнадеживало, — человеческие следы. Двое прошли недавно, в резиновых сапогах. Доверились этому следу и шли по нему часа два, на ходу вспоминая о двух километрах, намеренных циркулем.
Как далеко зашли те двое, куда, для чего?
Запахло дымом, расступились заросли...
Вышли на луговину. Здесь косили траву, тлел костер. Спросили у косарей, как пройти в деревеньку, в то место, где раньше была деревенька.
— А вы откуда? Куда? Кто такие?
— Мы с парохода... Гуляем...
Косари показали дорогу. Кричали вдогонку:
— Лучше вон становитесь траву косить. Сено трясти...
Деревенька стояла на низком, затравевшем, заросшем крапивой берегу заводи. Изб всего было шесть или семь. Но в каждой из них могло поместиться большое семейство. (Вспомним, что в доме заонежского крестьянина-середняка Елизарова, ныне привезенном из деревни Васильево в Кижский музей деревянного зодчества, проживала семья из двенадцати человек.) Высокие широкогрудые избы стояли поодаль одна от другой, и все лицом к озеру. Лица их были источены, крыши просели. Печать отвержения, одичалости лежала на этом бывшем поселении людей.
Однако сказать, что тут не было признаков жизни, нельзя. Прямо в бывшей деревне, на бывших ее проулках, паслось стадо коров, предводительствуемое быком. Бык набычился, поглядел на пришельцев — что-то не понравилось ему: в женских одеждах наличествовали красные тона. Бык наставил рога, подобно антенне локатора, в сторону раздражителя и заревел, как труба завода. Заревел он уже на ходу, рев означал: иду на вы.
Бык представлял собою крупный, отъевшийся на вольных травах, исполненный грубой бычьей силы и чувства неограниченного самовластья экземпляр. Быть может, быка раздражили не столько красные тряпки, сколько сам факт вторжения в пределы его державы.
Женщины, да и мужчины тоже, подались к урезу воды. И если бы бык продолжал атаку, оставалось одно: прыгать в воду. Будь ты хоть молодцом из молодцов, с ивовым прутиком в руках много не навоюешь со здоровым бугаем. Но едва ли бугай решится на водную процедуру...
Я даже засмеялся, осознав в себе преимущество перед быком.
— Чего вы боитесь? — крикнул я женщинам. — Он не полезет в воду. Он сам боится воды.
Тут показалась из-за мыса моторка, подлетела к берегу и стала, умолкла. Все смотрели на лодку, на капитана, механика. О быке позабыли. Бык понял, что кончилось его время, и стушевался.
— А где же наши?
— Мы их высадили вот тут у этого камня, — отвечал капитан, — часа три назад.
— Где же они?
Капитан и механик пожали плечами.
Бык рассеял их по лесу? Эту версию отмели: не те ребята, сами кого угодно рассеют. Может быть, они ушли по дороге? Но там болото... Ладно, не малые дети, найдутся.
Стали варить уху. Сижков и хариусов наловили капитан с механиком. Чего не хватало для ухи, за тем они быстро сгоняли на пароход.
— Ну что, не вернулись?
— Нет, не вернулись. Да вы не волнуйтесь, — успокаивал капитан. Запасом глубокого, отстоявшегося спокойствия он напоминал губу Онежского озера.
Ну ладно. Уху варили артелью. Уха удалась. Съели уху и вернулись на борт парохода.
Первое, что увидали, — развешенные на палубе, должно быть, только что выстиранные брюки и пиджаки. Ага, они провалились в болото...
Мой сосед по каюте, склонившись к толстой тетради, что-то быстро-быстро писал. Его костюм в это время, я видел, сушился на палубе.
Когда я вошел в каюту, сосед перестал писать и сказал:
— Ты знаешь, я провалился в болото и вспомнил фильм «А зори здесь тихие». Помнишь, как они там бредут по болоту? Я понял, что это не просто так, для эффекта... Это очень серьезно. Очень серьезно. Я первый раз в жизни побывал в настоящем болоте. И это, в общем, так здорово!
— Кто же вас гнал-то в трясину?
— Ну, мы не думали, что это такая трясина. Там все же была дорога...
— А мы сварили уху и съели.
— Можно вам позавидовать. Но... вы съели уху, а я зато написал рассказ. Почти написал, совсем немножко осталось. Болотный рассказ...
Человек провалился в болото по уши... Мог озлиться на это болото. Нет... Постирал свой костюм, поглядел на Онего-батюшку, Онего погладил его по бедовой головушке мягким березовым ветерком... Человек не то чтоб утешился, он почувствовал крылья — творить, как мастер Нестор, посягнувший построить церковь на острове. Преображенскую церковь в Кижах...
Онего-батюшка помог человеку. До того он ласковый, мудрый, утешный.
— Ну вот видишь, — сказал я товарищу, — в городе ты высасывал бы сюжет из пальца, а здесь... Чтобы рассказ написать, нужна встряска. Пусть это даже болото...
— Да, ты прав, — согласился мой товарищ. — Но ведь болото может и засосать. В нем, знаешь, нет дна. Я в этом сам убедился.
— И в прозе тоже нет дна. Если решился — ломись напролом, бреди, ныряй, плыви, тори дорогу. И если кто поможет тебе, то разве Онего-батюшка. Больше никто.
Эту последнюю фразу я вслух не сказал, я после ее придумал.
Облака
Без пятнадцати пять. Пароход стоит у причала Коной-губы. Кроме обглоданной стенки причала, здесь и нет ничего. Похолодало. Плывут над водой туманы. Солнце взошло прямо в лиловое облако. В облаке проступили алые ребрышки, жилы: пожар занялся. Загорелся межпланетный корабль. И распался, сожженный солнцем. Солнце поднялось выше, от облака остались клочья, похожие на рыб. Будто на небе развешаны рыбьи туши — юкола.
Поросшие березняком, ольхою, лозой острова здесь особенно зелены. Кусты и ветви деревьев недвижны. От стужи коснеет рука. Может быть, лето поворотило на осень?
Озеро сморщилось, зарябило. Ветер тянет с востока. Несильный ветер — не может поднять волну. Он только трогает, пробует воду. На топляке сидят пять чаек — ровно на пятерых хватило насеста. Вехи торчат из воды.
Зеленая заводь, белые гребни березовых стволов.
Пароход уходит от солнца, как от маячного огня. К солнцу направлены рыла рыб — облаков. Рыбы напали на солнце. У солнца единственный выход — кверху, к зениту, недосягаемому для рыб. Солнце восходит и раскаляется мало-помалу. Облака отстают, опадают.
Озеро сделалось синим.
Радуга
Вечер, умытый дождем. На небе игрище цвета, феерия красок. От солнца остался на западе огненный змей — раскаленная лента металла на вальцах прокатного стана.
Радуга уперлась ногами (если у радуги могут быть ноги) в берега широкой бухты-губы. Она восстала над бухтой, возникла из ничего, из бесплотного, никому не видимого цвета, скрытого в атмосфере. Радуга встала над бухтой напряженной аркой, без малейшего изъяна, разрыва в конструкции. Триумфальная арка. Ворота удачи. Я так сказал капитану: «Радуга предвещает удачу». Капитан усмехнулся: «Будет удача». Удача предрешена зеленой, как свет ракеты в ночи, лиловой, алой, розовой радугой. Онего — море удачи. Кажется, стоит дать полный ход, пересечь основание арки — черту фортуны, и там, за этой чертой...