— Наверное, и запонки теперь у него, — сказала я мстительно, — Она мне говорила, что он обещал достать к ним брошку, поэтому и телефон дала, и в квартиру впустила…
Степа качал головой и постанывал от моей глупости и своей нерасторопности.
— Ты посиди тут, — сказал он, — а я попробую навести в городе справки.
— Только не лезь в ее квартиру, вдруг там засада? — решила я проявить заботливость.
— А я — наследник, она постоянно это говорила, да и ключи у меня есть, ее подарок…
Он бесшумным шагом прошелся по библиотеке.
— Потерпи, вечером Людку захвачу, покайфуем. Надо же снять стресс!
— Но твои «шестерки» могут быть нахальными…
— Без моего приказа?
Он тут же позвал своих сообщников и сказал им, что я его гостьи, что все мои желания должны выполняться, только надо следить, чтобы я не покидала дачу до его возвращения.
Мне стало смешно но я сделала вид, что огорчена покушением на мою свободу…
Подождав полчаса после отъезда Степы, я потребовала телефон, но в ответ услышала:
— Не велено…
— Мне надо позвонить парикмахеру… Из-за нас я теряю очередь, имейте совесть, прическа для женщины важнее любовников…
— В какую парикмахерскую звонить? Диктуйте номер…
— Разве я похожа на женщин, которые посещают парикмахерские? — Я гордо пожала плечами. — У меня свои мастер, на дому. Поль Федюнин.
Я достала визитку Юрки.
— Скажите по этому номеру, что я задерживаюсь.
После внимательного изучения визитки мне был передан аппарат на длинном шнуре. Я набрала номер и кокетливо произнесла в трубку:
— Это Анастасия… Добрый день, я записана на сегодня, на три часа, но обстоятельства изменились… Может быть, перенесем на вечер?
— Лучше на завтра… — Бесхитростно посоветовал следивший за мной юнец.
— Вот мне подсказывают, что я не освобожусь раньше завтрашнего дня… Примете?
— Не вешай полностью трубку… — прозвучал в ответ голос Юрки.
Я обернулась:
— Ой, кто это заглядывает в окна?
Юнец кинулся к стеклам, а я осторожно поставила аппарат на пол, не установив полностью трубку на рычаг.
— Никого, вам почудилось…
Я громко вздохнула:
— Наверное, я так устала от всех волнений… А чем вы меня будете развлекать до возвращения Степы?
Он нахмурил чистенький, низенький лоб.
— Телек хотите? Хоккей показывают…
— Мне бы чего-нибудь попроще… — хмыкнула я, подошла к полкам и начала рыться в книгах, вызвав у моего надсмотрщика откровенную зевоту.
— И чего тут читать? Отдыхайте, никто ведь не заставляет вас работать.
Книга у него явно ассоциировалась с тягостной трудовой повинностью.
— Принесите плед, — сказала я капризно, — хоть вздремну, чтоб время шло быстрее.
Юнец выбежал из комнаты, так и не поправив трубку телефона, и я успокоилась, подсчитывая, за сколько минут доберутся сюда работники милиции.
Пиррова победа
Их повязали почти бескровно. Юнцы не успели взяться за оружие, а Степу изъяли из «общественной жизни» на квартире «тети Лошади»? Там уже собирались снять засаду, и он попал в объятия тех, кто даже не подозревал о его существовании.
Степа долго отнекивался, кричал, что был крестником «тети Лошади» и считал себя ее наследником. Но юнцы раскололись быстро, так как их пальчики нашли и на трупе Карена, и на трупе Марата.
За ними тянулась такая длинная кровавая цепочка, что их даже показывали психиатрам, не обнаружившим у них ничего, кроме легкого нервного расстройства.
Из-за Степы вызывали многих коллекционеров, которых он обслуживал. Никто не хотел верить, что такой Мастер стал преступником.
При очередном свидании Юрка сказал, что у него есть для меня сюрприз, и показал мне картину Шагала.
— Твоя?
— Мамина. А как ты узнал, что она у профессора?
Он засмеялся в ответ и спросил:
— Кто атрибутировал это произведение?
— Сначала Степа, потом Лиза. Правда, она признала ее за картину Филонова.
— А в музеи ты не обращалась?
— Нет, отец знал ее стоимость.
«Важняк» хмыкнул, достал какую-то бумагу и протянул мне. Я прочла, что мой Шагал — подделка высокого уровня по мотивам Шагала и Филонова, с использованием подлинных красок 20-х годов…
Господи, сколько было шума и скандалов, и вокруг чего?..
— Если бы художник подписался собственным именем, он не получил бы и сотой доли того, что сорвал как реставратор…
— Неужели и тут Степа?
Следователь кивнул.
— Да, в молодости он этим баловался, набивал руку, работал красками, которые соскребал со старых любительских картин.
Я вспомнила, как «тетя Лошадь» говорила, что у ее крестника невинное хобби — наивные дилетантские картинки начала века…
— Зачем ему нужна была банда?
— Банда была не его, «шестерки» принадлежали Карену. Именно Карен втянул Степу в эти мероприятия… Сначала нанимал охранников, потом стал выполнять конфиденциальные поручения. Последние годы Карен держался очень высокомерно, а Степа считал, что именно он создал ему репутацию коллекционера-знатока. Видимо, по-разному можно отстегивать деньги. Вот Степа и воспользовался тем, что Карен не разрешал трогать своих девочек этим «шестеркам», и переманил их…
— Но бессмысленная жестокость…
— Оба — наркоманы, с двенадцати лет… Иногда наркоманы сознают, что жизнь загублена, и приходит ненависть, желание покуражиться…
— В результате чего погибли три человека…
— А себя ты не считаешь?
— Но я-то цела…
— Карен собирался тебя перепродать одному бизнесмену из Эмирата…
— Арабу? — Меня передернуло при воспоминании о шейхе.
— Да, в счет больший сделки…
— Но как?
— Карен уступал тебя за большую партию компьютеров со скидкой. Тебе была бы предложена туристская поездка в Эмираты, где ты «случайно» попала бы в гарем…
Я рассмеялась, считая, что он берет меня на пушку, и вызывающе вскинула голову.
— Что еще от меня надо?
— Где запонки?
— У вдовы Карена. Я ей отдала. Мне не нужны чужие вещи. На них слишком много крови…
Юра торопливо позвонил по телефону, сказал несколько отрывистых фраз и обозленно посмотрел на меня:
— Не могла сообщить раньше? Она сегодня утром улетела с внуками в Штаты.
— И пусть. Ей запонки пригодятся…
— Но это национальная реликвия.
— Да? Сначала человека убили, труп уничтожили, а теперь начнем слюни пускать, подлизываться к монархистам…
«Важняк» нахмурился.
— Ты обязана была сдать запонки государству…
— По какому праву? Они мне не принадлежали, а в Америке, может быть, попадут в приличный музей…
— Но русское достояние…
— А сколько сплавило наше правительство за бугор «русского достояния», сколько захватило в личное пользование!
Я была очень довольна, что вдова Карена улетела. Каким бы он ни был, но в этой истории тоже оказался орехом для беззубых, задыхаясь от неуемной энергии и предприимчивости… Не чувствовала я ненависти и к несчастной старухе, способной так самоотверженно любить. Это казалось высшим даром, который получает редкий счастливчик на земле.
И я окончательно решила уехать.
Без Карена вернуться к старому образу жизни казалось нелепым, найти нового «босса» было хоть и не сложно, но тревожно, да и ранга они были помельче…
А с долларами я не пропаду в любой стране, где говорят по-английски.
Я заехала к матери и сообщила о своем решении.
Мать выглядела потухшей. Не было ни криков, ни возмущений, ни попреков. Она только сказала:
— Чужие мы… — голос ее дребезжал, — не сумела воспитать в тебе настоящие идеалы, ты всю жизнь только о себе думала…
— Довольно того, что ты страдала за человечество!
Мы помолчали, она не предложила мне поесть, как раньше, словно мы были уже далеко друг от друга…
Я вернулась к себе, лениво достала из почтового ящика газеты и письма и удивилась надрывным телефонным звонкам.
Я сняла трубку и услышала голос Алкиного мужа. Алка умерла от преждевременных родов. Не дослушав его, я повесила трубку и несколько часов просидела в каком-то оцепенении, Алкина смерть казалась самой большой нелепостью, ведь она была частичкой моей души…
Я встала, сняла жакет, повесила его на вешалку и увидела брошенные второпях газеты и письмо без обратного адреса. Я равнодушно подняла его. Почерк крупный, не очень интеллигентный, конверт самый дешевый, без картинок…
Неужели очередные рэкетиры?
Я надорвала конверт и увидела два листка, заполненных незнакомым почерком.
На одном было всего несколько строк:
«Пишу под диктовку Аллы. Она сознает, что умирает, но не может шевельнуться из-за капельницы. Сознание ясное, доктор засвидетельствовал ее подпись и просьбу».
На другом листке я прочла:
«Дорогая Настя! Жизнь меня переиграла. Остается дочь. Если выживет, возьми к себе. На Ваньку надежда плохая. Он знает, что она не от него. И возиться не сможет. А тебе готовое чадо не помешает. Увези ее туда, где живут по-человечески. Пусть хоть она будет счастливой. О настоящем отце не говори, он не имеет права на детей. Обнимаю вас обеих. Алла».
Все было написано подряд, в одну строку. И только ниже стояло: «Подпись больной заверяем». Врач и старшая сестра. И печать роддома.
Я знала, что могу уехать к отцу, что это маленькое слабое существо будет со мной, но странная неуверенность охватила при мысли, что моя приемная дочь так и не узнает родного языка, вырастет в благополучной, но чужой стране, не подозревая, где остались ее корни, где могила матери.
Раньше, когда я говорила, что трудно рвать нити, связывающие меня со страной, Алка смеялась:
— Ты не репа, чтобы думать о корнях…
— Но и не перекати-поле…
— Чушь! Родина там, где человеку хорошо.
— Почему же ты не уезжаешь?
— Меня там никто не ждет, трудно пересдать диплом, а работать посудомойкой для хорошего врача унизительно.
— Но там даже у медсестры зарплата выше!
— А самоуважение?!