Теперь же он должен был еще тщательней скрывать свою тайну… как та японская обезьянка: ничего не слышал, ничего не видел, ничего не скажет…
– На днях, – произнес Сталин, совсем по-старчески пошлепав губами, – товарищ Молотов подписал договор о дружбе с Гитлером. Мы получаем по нему половину Польши, Прибалтику и Бессарабию. Однако Гитлер коварно обманул нас, немедленно напав на Польшу. Мы доверились ему, а он нас обманул. Он полагает, что мы будем таскать для него каштаны из огня и воевать с Францией, так?
– Конечно, товарищ Сталин.
Это уже последняя стадия – его не вытянуть из этой болезни ни за что на свете. Все доктора мира бессильны помочь ему. Неужели никто из врачей не поставил правильного диагноза?
Теперь все зависит от Берии. От того, захочет ли он привести в действие машину правосудия и стереть с лица земли букашку, несостоявшегося нобелевского лауреата? Или, может, он предпочтет спрятать это письмо в самый надежный из своих сейфов? Он, Шавло, сделал бы именно так.
– Вы слушаете меня, товарищ Шавлов? – донесся тихий голос Сталина. Он так и не научился правильно произносить фамилию. – У меня создается такое впечатление, что вы плохо меня слушаете.
– Я внимательно слушаю, товарищ Сталин, – спохватился Матя.
– Я вызвал вас, потому что мне нужна самая точная информация из самых первых рук. Надеюсь, вы не станете лукавить перед больным старым человеком… Нет? Тогда скажите мне точно, каково положение с атомными бомбами?
Шавло осторожно покосился на Берию, теперь он выбрал себе нового покровителя – без Берии или вопреки Берии ему не выжить. Он видел, как Берия прикрыл глаза, как бы дозволяя говорить правду.
Может быть, Берия и вел бы себя иначе, но пока он был заинтересован в доверии и поддержке больного и, может быть, обреченного Сталина. Он был не первым на лестнице советской власти, и требовалось время, чтобы расчистить себе дорогу. А для этого ему нужен живой Сталин.
– Бомба номер два, товарищ Сталин, – сказал Шавло, – под кодовым названием «Иван» уже готова, и теперь для нее изготавливается новая оболочка, которая позволит погрузить ее в бомбардировщик дальнего действия.
– Правильно, – сказал Сталин. – Молодцы, что спешите выполнить это мое указание.
– Эта работа практически закончена.
– А остальные бомбы? Меня интересуют остальные. Одной бомбой мы можем только пугнуть. Но для победы мы должны иметь хотя бы несколько бомб. И поймите, товарищ Шавлов, сейчас от вас и ваших сотрудников, от их беззаветной работы на благо нашей советской родины зависит судьба и нашей страны, и всего мирового пролетариата!
Этот монолог стоил Сталину таких усилий, что он надолго закрыл глаза. Но Берия и Шавло сидели неподвижно, будто боялись его разбудить.
– Говорите, – произнес Сталин, не открывая глаз.
– Третья и четвертая бомбы будут готовы осенью – надеюсь, в октябре.
– Почему так долго?
– Дальше дела пойдут быстрее, товарищ Сталин.
– Мне не надо дальше, мне надо сокрушить наших врагов раньше. Немедленно! Сейчас! Я приказываю вам, Шавлов, под личную ответственность, чтобы к началу сентября были закончены бомбы три и четыре. Под вашу личную ответственность…
Сталин откинул голову назад и захрипел.
Вбежал Поскребышев. За ним маленький мужчина в белом халате.
– Идите и исполняйте, – сказал Поскребышев. – Я сообщу вам, когда товарищ Сталин вызовет вас снова.
Берия не оборвал Поскребышева, который посмел выгнать их. Ясно было, что больше им нечего делать на даче.
Машина Берии выехала из ворот и повернула почему-то направо – по сторонам шел лес, потом она выехала на широкое поле, кое-где поросшее кустарником, которое полого скатывалось в пойму речушки.
Берия сказал:
– Пойдемте немного погуляем, такой хороший теплый день.
Когда они отошли от машины, Берия, сверкнув пенсне, уставился змеиными глазами на Матю.
– Ваш диагноз? – спросил он.
– Лучевая болезнь, – ответил Матя.
– Без сомнения?
– Без сомнения.
– И это опасно?
– По тому, что я знаю, он проживет немного. Может быть, всего несколько дней.
– И вылечить нельзя?
– Нет, пока медицина бессильна.
Берия медленно пошел по тропинке над широким зеленым склоном.
Матя подумал, что Берия только проверяет выводы, к которым пришел сам. Видно, симптомы болезни появились у Сталина давно и интерес Берии, прилетавшего недавно в Ножовку, был вызван в значительной степени этим.
– А каковы, вы думаете, причины этой странной болезни? – спросил Берия. – Она заразна?
– В обычном смысле этого слова незаразна.
– То есть Иосиф Виссарионович не мог подцепить ее у Ежова или Алмазова?
– Нет.
– Так в чем же дело?
Шавло молчал.
– Матвей Ипполитович, – сказал Берия, останавливаясь. – Я хотел бы вам напомнить, что вы полностью находитесь в моей власти. Что я и без доноса Алмазова знаю о вас достаточно, чтобы завтра же расстрелять. В том числе я уверен, что вы отлично знали о радиации и смертельных лучах, которые испускает бомба, но скрыли это от своих шефов. Вы не сказали сначала и понимали, что если скажете с опозданием, то пощады вам не будет. Но я не хочу вас уничтожать, Шавло, я надеюсь, что мы с вами еще много лет будем работать вместе, рука об руку. Поэтому мне нужна абсолютная откровенность.
– У меня есть подозрение… – начал Матя, понимая, что сейчас вынужден будет признаться в фактическом убийстве вождя Советской страны. – У меня подозрение на оплавленный кирпич, который Ежов оставил Сталину на память. На письменном столе.
– Блестящий? Как яблоко?
– Вот именно.
– А я, дурак, даже в руки его брал! – Берия вдруг рассердился. – Ты мне мог сказать, а?
– Надеюсь, что это вам не угрожает. Товарищ Сталин часами и неделями подвергался непрерывному сильному облучению.
– Хорошо, – сразу остыл Берия и повернул обратно, к машине. – Я вытащу этот слиток для проверки. А ты обеспечь мне специалиста с измерительным прибором. Как он называется?
– Счетчик Гейгера.
– Чтобы у меня всегда рядом был счетчик Гейгера.
У машины Берия вдруг задумчиво произнес:
– Мы с тобой вступаем в атомную эру. Пути назад нет. Придется быть очень осторожными…
Сказать, что выступление Гитлера против Польши застало Европу врасплох, – значит ничего не сказать. В одночасье Гитлер разрушил все планы западных держав по развертыванию войск и мобилизации, которая должна была начаться не спеша к августу, в надежде, что все еще обойдется. Английская и французская общественность, хоть и выступала против нового Мюнхена и осознавала уже, что Гитлера можно остановить лишь силой, теперь съежилась и замолкла. Даже сведения о бомбардировке Варшавы и Кракова, о боях на Вестерплатте, где немецкий десант никак не мог одолеть польский морской гарнизон, казались лишь кошмаром из чужого мира, который не может иметь отношения к моему дому, к моей семье, к моей жизни.
Паралич охватил и всю структуру власти – Черчилль со своей антинемецкой позицией и постоянной непримиримостью к Гитлеру должен был получить немедленную власть военного времени, даже Гитлер так полагал, но заявление о подписании советско-германского договора о дружбе и нейтралитете разрушило весь карточный домик его политики. Надо было еще привыкнуть к тому, что воевать придется, вернее всего, сразу с обоими тоталитарными режимами Европы, а Америка, занятая своими дрязгами с Японией и президентскими выборами, постарается в европейские дела не вмешиваться.
Чемберлен подал в отставку, Галифакс поста премьера не принял, Черчилля палата общин не пропускала…
Черчилль укрылся в тот день в Адмиралтействе. Этот компромиссный пост парламент подарил Черчиллю, так как он был внекабинетным, ради того чтобы успокоить растерянное общественное мнение, для которого имя Черчилль связывалось теперь с честью страны, которую Черчиллю и положено было спасать, не имея к тому ни сил, ни средств.
– Какого черта? – спросил Черчилль адмирала Маунтбэттена, который сидел у камина в кабинете, еще пахнущем табаком его прежнего хозяина. – Какого черта Сталин допустил утечку информации о секретных переговорах – это же компрометирует Россию?
– Возможно, это означает, что Сталин теряет власть над страной?
– После того, что он сделал с оппозицией? Не будьте наивным, адмирал. – Толстый невысокий Черчилль стоял перед высоким красавцем Маунтбэттеном, родственником короля, но тем не менее толковым моряком, уперев руки в бока, будто хотел боднуть собеседника в подбородок.
– Тогда будем считать, что случилась обыкновенная утечка информации, – это бывает на разном уровне. Не забудьте, сэр, что и у русских сейчас большие перемены: скромный некролог комиссару Ежову и назначение Берии…
– Берия давно целился на этот пост. Удивительно, что Ежов продержался так долго.
– Мне кажется, что здесь все неправильно, – сказал сэр Рибли, начальник морской разведки, сидевший до того молча в одном из мягких кресел. – Ежов мог умереть, только став жертвой процесса. И Сталин готовил этот процесс – мои аналитики могут доказать это на основе советской прессы. На Ежова должны были быть свалены все грехи сталинского террора. А он умирает сам по себе. Если он убит – тогда либо проклятия, либо полное молчание. Если покончил с собой – то несчастный случай или сердечный приступ. А вы прочли некролог?
– Нет, – признался Черчилль.
– Там сказано «после тяжелой продолжительной болезни», то есть признается, что Ежов умер от естественных причин. Второе: где Сталин? Почему договор с Германией подписывался в его отсутствие? Это неправильно. Почему он ни разу не появился на людях после Первого мая, когда он в последний раз торчал на Мавзолее своего учителя? Что он готовит?
– Я видел его подпись под договором с Гитлером. И этот договор может означать гибель европейской цивилизации, – сказал Маунтбэттен.
– Я бы не разделил столь пессимистического взгляда на положение вещей, – сказал Черчилль, – если бы у красных не было атомной бомбы. Так хочется надеяться, что это розыгрыш, шутка, ошибка ученых… – Черчилль оборвал фразу.