– Вы сами в это не верите.
– Тогда скажите, сколько у них еще бомб? Сколько он сможет их поднять в воздух? И можно ли вообще поднять атомную бомбу в небо и доставить в другую страну на самолете? Почему вы ничего этого не знаете? За что правительство Его Величества платит вам скромное жалованье?
Последние слова должны были прозвучать шуткой, но таковой не стали. И Рибли ответил совершенно искренне:
– Все службы британской разведки трудятся сейчас над этим. Но в Полярном институте у нас нет своих людей. Их нет и в Испытлаге…
– Что еще за дикое слово? – спросил Черчилль.
– Мне объяснили, что это сокращение для названия концентрационного лагеря, в котором происходят испытания.
– Продолжайте и простите, сэр.
– Но мы знаем самое важное, – сказал Рибли. – Немецкая разведка имеет фильм об испытаниях бомбы, и, более того, они смогли отправить в тот район специально оборудованный самолет, который привез образцы и даже двух русских… и эти русские кое-что знают.
– Бред какой-то! – возмутился Черчилль. – «Интеллидженс сервис» скоро останется лишь в славных романах о наших Лоуренсах. В момент, когда решаются судьбы мира, мы оказываемся слепыми и глухими.
– Мы принимаем меры, – сказал Рибли.
– Но какие?
– Даже здесь и даже вам, сэр, я не могу о них сообщить. Единственное, что вам должно быть понятно: в Германии, в отличие от Полярного Урала, у нас есть свои агенты. Нам легче выкрасть Гитлера, чем простого заключенного из сталинской Арктики.
– А вот немцам удалось, – мрачно сказал Черчилль. – Хотя нам эти люди нужны любой ценой, а Гитлеру – вряд ли.
– Почему? – удивился Маунтбэттен.
– Потому что я полагаю, что нам подсунули секретные соглашения Советского Союза и Германии специально для того, чтобы мы не догадались о существовании еще более секретных соглашений: когда и чем Гитлер ответит на ценные подарки, которые намерен получить от Сталина.
– И что вы думаете?
– Я боюсь, что эти подарки – атомные бомбы. Если их у Сталина хотя бы две или три, этого достаточно, чтобы стереть с лица Земли половину Парижа и Лондона, – и война Гитлером выиграна. Шок будет таков, что люди ради спасения себя и своих детей потребуют мира любой ценой.
Адмирал Маунтбэттен вытянулся, будто отпрянул от пощечины, и громко сказал:
– Вы недооцениваете добрый народ Англии, сэр!
«Господи, какой ты молодой, стройный и красивый, какая отличная карьера открывается перед тобой. Но, вернее всего, этого не случится, потому что два мерзавца сговорились отправить тебя на тот свет».
Сталин не бывал искренним даже с самим собой. И это порой помогало ему сохранить несохранимые тайны и обмануть людей, которых обмануть невозможно.
Остальные могут продать, сделать глупость, проговориться…
Но все же ближе других к Сталину был его секретарь Поскребышев. Недавно, уже заболевая и все более ненавидя от постоянной тошноты окружавших его негодяев, он приказал арестовать жену Поскребышева. Тот на коленях умолял вождя отпустить эту женщину. И тогда Сталин приказал Поскребышеву прекратить истерику и принести стакан чаю.
Когда заплаканный маленький Поскребышев принес стакан и поставил на стол, Сталин велел ему тут же уходить. А сам вызвал по прямому телефону эксперта из лаборатории Фесуненкова – специалиста по ядам. В стакане яда не оказалось. Сталин не отпустил жену Поскребышева, но подложил ему другую, молодую, куда более красивую.
Шла ночь на 18 июля. Немецкие войска уже подошли к Варшаве и вели бои на подступах к ней. Польские авиационные части были в основном уничтожены на земле, потому что поляки, как и все, верили в то, что войны не начинаются так вот, неожиданно даже для собственного Генерального штаба.
Сталин не мог заснуть. Ломило голову – наверное, опять давление, тошнило, как тошнило все последние недели. Кожа на тыльных сторонах кистей распухла и болезненно растрескалась, очень мучили язвы под мышками и в паху. Но врачей Сталин к себе не допускал, он не мог допустить врачей, которые растрезвонят по всему миру, что он так страшно болен и неизвестно когда придет в себя, хотя он твердо верил, что выздоровеет; он всегда выздоравливал, а сейчас он еще не стар – шестьдесят не возраст для мужчины, да и нельзя показываться врачам – начнутся анализы, подозрения на рак, Сталин очень боялся рака.
Сталин осторожно поднялся и долго сидел, медленно шевеля ступнями ног, возя ими по полу в поисках шлепанцев. Ему надо было дойти до кабинета. Он понял сейчас, лежа без сна, что именно этой ночью он еще может спасти мир и свою судьбу – завтра будет поздно. Потому что Гитлер провел его, обманул, как обманул всех – и англичан, и французов. Но этих не жалко – а вот как можно дать обмануть себя! Ведь поверил разведке, поверил иностранным дипломатам, поверил искренности телеграмм Гитлера и откровенно рабским преданным глазам красавчика Риббентропа, доверился этим идиотам, подонкам, ничтожествам – Молотову и Ворошилову. Конечно же, Гитлер облапошил их.
В переговорах Гитлер дал понять, что знает о существовании у Сталина одной атомной бомбы. Откуда он знал об этом – не важно, опять просрала контрразведка – везде предатели и олухи. Но речь шла и о других бомбах. Когда Гитлер предложил Сталину заключить с ним сверхсекретное соглашение, по которому он после начала войны, то есть в сентябре, обязуется бросить одну бомбу на Париж, а одну на Лондон, за что Гитлер навсегда отказывается от претензий на Восточное полушарие, отдавая его Сталину, Сталин не сказал ни да ни нет, велел Молотову молчать.
И все же поверил, дурак, поверил, что Гитлер в самом деле будет ждать сентября, когда у Сталина будет три бомбы. Ведь сам бы на месте Гитлера ударил упреждающе, не поверил бы договору. Никому верить нельзя.
Теперь у Сталина всего одна карта.
Одна козырная карта. И может ли он ею воспользоваться? А если беречь ее, до какого дня? И где ударить больнее? Как уничтожить этого паршивого предателя, ефрейтора, обманщика, жалкого доходягу?
Объявить всему миру о том, что он идет на союз с Англией? И с Польшей? Чтобы наказать Гитлера.
И это на следующий день после подписания договора?
Да никакая Англия не поверит теперь ему. Этого и добивался Гитлер, так ласково предлагая еще не убитого медведя – половину шкуры, три четверти шкуры. Бери, Сталин, ты мне теперь не страшен.
Сталин не стал зажигать света и привлекать внимание бодрствующей охраны. Он прошел к книжному шкафу и взял тот самый том, чтобы достать портрет Пилсудского, который успел умереть, и оскорбление, нанесенное Сталину, осталось неотомщенным – самое горькое оскорбление, которое можно нанести человеку гор. Человек гор – так он порой называл себя, но никогда вслух.
Сталин прошлепал к окну – снаружи светил фонарь, и его свет проникал внутрь комнаты. Он открыл книгу, перелистал. Портрета на месте не было! Украли… А потом вспомнил, что сам, еще весной, смял его и выбросил. А теперь заболел и забыл.
Никогда еще Сталин не попадал в такое безвыходное положение: через две недели, сокрушив Польшу, Гитлер ринется на Россию, и даже если Ворошилов поведет навстречу ему свои танки, то они будут перехвачены в пути и разбиты. Вся армия в летних лагерях, и даже четыре дивизии, должные торжественно войти в Польшу и Прибалтику, так щедро подаренные Гитлером, еще не готовы. А помощи от Запада ждать нельзя.
Завтра Гитлер войдет в Варшаву, в ту самую, сладкую, недостижимую Варшаву, которую Сталин так и не сумел захватить, может, даже по собственной вине – не желал, чтобы слава досталась выскочке Тухачевскому, и задержал Буденного подо Львовом.
Завтра Гитлер будет в Варшаве. А Сталин уже никогда…
Тогда и возникло в мозгу это слово – никогда. Тогда и пришло осознание окончательности своей болезни. Он же обманывал себя от страха не перед врачами, а перед смертью. Наверное, подсознательно он давно уже понял, что спасения нет…
И только один удар, один козырь!
Поскребышев, который спал в прихожей, не раздеваясь, уже несколько недель, услышал, как Сталин шлепает по комнате и шуршит страницами. Он чуть приоткрыл дверь.
– Что-нибудь нужно, Иосиф Виссарионович? – спросил он.
– Завтра утром свяжешь меня с Ворошиловым и Тимошенко. А кто у нас командует дальней авиацией?
– Рычагов, товарищ Сталин.
– Значит, должен будет знать и Рычагов. А Берия пускай приедет ко мне в двенадцать ноль-ноль.
Голос Сталина был настолько тверд, словно он выздоровел, и Поскребышев, который понимал, что он, как жена скифского царя, будет убит и положен в курган вместе с повелителем, вдруг вознадеялся, что обошлось…
Но в комнате так пахло разлагающейся плотью и фигура вождя была так сгорблена и немощна, что Поскребышев отринул надежду и, подойдя к вождю, помог ему вернуться к дивану, на котором тот должен был спать.
Варшава пала утром 18 июля.
Танковый корпус Гудериана смог обойти ее с юга, и в городе началась паника. Польская армия откатывалась на восток, но советские части, которые, по соглашению с Германией, должны были двинуться навстречу германцам, воссоединяя с родиной народы Западной Белоруссии и Украины, все еще не были подтянуты к границе. Все планировалось на сентябрь. Сейчас эшелоны шли на запад, вызывая безнадежные пробки на дорогах. В приграничных областях царили неразбериха и анархия. Наркомвоенмор Ворошилов, не имея инструкций от Сталина, до которого он уже неделю не мог дозвониться, предпринимал лишь половинчатые, неуверенные шаги, вроде бы кому-то угрожая, но в то же время готовый, если нужно, и отступить. В Кремле царила тихая и невидимая посторонним паника…
Утром, получив сообщение из Варшавы, Гитлер тут же позвонил Альбине.
– Моя судьба, добрым вестником которой ты для меня стала, свершается, – сказал он торжественно. – Варшава пала!
– А что наши? – спросила Альбина и с неловким смешком поправилась: – А что русские?
– Они все еще в растерянности. Я их понимаю, они сидят с одной картой.