Но уже к вечеру стало ясно, что Гитлер погиб, тело его было извлечено из-под обломков, но врачам не удалось раздуть тлеющий огонек жизни. На месте были убиты также сопровождавшие фюрера бонзы Третьего рейха – Гальдер, Гиммлер, Геринг и Геббельс, не считая сонма генералов и чиновников поменьше рангом.
В тот день и последующие несколько дней некому было считать убитых Сталиным жителей Варшавы, впрочем, о них тогда думали лишь сами поляки – окружающему миру казалась более важной смерть диктатора.
Странно, но война в Польше еще несколько дней продолжалась, и ее характер изменился не сразу, но уже на третий день стало ясно, что со смертью главных вождей империи стало не за что сражаться, и Польша оказалась никому не нужна. Горстка бандитов придумала лозунги, вопли, а затем и идеологию, которая была принята населением государства, но, оказывается, вовсе не существовала вне банды, потому что была не более как набором вспомогательных способов убивать несогласных.
Года через два в Берлине была напечатана книга одного из последователей генерала Гаусгофера, в которой утверждалось, что крушение марша на Восток было вызвано именно этой мистической смертью, которая автором связывалась с женщиной – славянкой, обладавшей невероятной мистической силой и затянувшей Гитлера в «варшавскую ловушку». Известно было имя этой женщины – Альбина, но никогда не будут разгаданы появление ее в Берлине и причина ее таинственного влияния на Гитлера. А те лица, которые могли бы внести ясность в эту тайну, ушли на тот свет вместе с Гитлером либо по весьма существенным причинам предпочитали молчать.
Война не может кончиться в одночасье, если не было приказа ее кончить. Как только сведения о гибели фюрера были подтверждены в штабе войск «Ост» и в самом Берлине, верховное командование автоматически перешло к генерал-полковнику Кейтелю, а руководство партией взял на себя Рудольф Гесс.
Однако наступление германских армий вскоре застопорилось, словно из него выпустили воздух, а трехчасовое нарушение связи и почти десятичасовой перерыв в преемственности командования привели к переменам в самом характере военных действий.
Польские армии, отступившие из Варшавы и сконцентрированные как возле крепости Модлин, так и южнее, в районе Катовиц, воспользовавшись заминкой в немецком наступлении, перешли к активной обороне, а на некоторых направлениях даже пытались наступать. В результате удачной атаки 2-го танкового полка, поддержанного креховецкими уланами полковника Дибич-Волынского, 37-я немецкая пехотная дивизия очистила город и неорганизованно отступила к Лодзи. Это еще не было переломом в войне, но сведения о первой удаче вкупе с известием о том, что немецкому десанту так и не удалось взять Вестерплатте, распространялись по Польше тем таинственным мгновенным образом, как некогда вести о наступлении тевтонских рыцарей или появлении турецких армий на южных границах.
А Черчилль – в том же старом кабинете в Адмиралтействе и в присутствии тех же действующих лиц, что несколько дней назад, – даже позволил себе возмутиться:
– Что же произошло? В мире должна быть логика!
– В политике нет логики, – ответил сэр Энтони Иден, присоединившийся к немногочисленным слушателям Главного лорда Адмиралтейства. – Я исповедую этот принцип весьма успешно.
– Вы молоды, сэр Энтони, – заявил Черчилль. – Вам простительно не видеть того, что скрыто под поверхностными водоворотами.
Он оглядел собеседников. Все они – и Иден, и Никольсон, и Маунтбэттен – были молоды и годились ему в сыновья. Но они были куда ближе сэру Уинстону, чем растерянные перед лицом бандитской наглости старомодные джентльмены.
– У Сталина, как мы можем предположить, есть только одна атомная бомба. И он бросает ее на Варшаву. Если кто-нибудь из вас сможет нормальным языком разъяснить мне, зачем он это сделал, я дарю ему на выбор любую бутылку вина из моей скромной коллекции!
– Он хотел убить Гитлера, – сказал Никольсон.
– Чепуха, – не согласился Иден. – С Гитлером у Сталина было заключено наивыгоднейшее соглашение – он получал половину Восточной Европы. Убив Гитлера, он расторгает союз, пусть даже союз двух бандитов, союз уголовников, но выгодный обеим сторонам. Даже в уголовном мире так не делается.
– У меня козырная карта, – продолжал рассуждать вслух Черчилль. – Всего одна. Я не могу с ее помощью выиграть большую игру, но этот кон – мой! Но какой кон? Я почти убежден, что, имея в кармане бомбу, Сталин мог торговаться с Гитлером с куда более выгодных позиций, чем раньше. Он мог за эту бомбу получить и саму Варшаву, они могли разделить мир между собой…
– А как ему надо было ее употребить? – спросил Маунтбэттен, желая найти подтверждение собственным выводам.
– Я бы на его месте припугнул нас с вами, адмирал, – сказал Черчилль. – Нет, не обижайтесь, не лично вас, а тех, кто правит нашей страной, и политиков типа Даладье. Я представляю бандитский шантаж – совершенно в стиле дяди Джо или Адольфа: бомба падает на Париж! И затем следует совместный ультиматум – Франция должна выйти из игры, иначе она получит еще порцию… А затем наступит наша очередь.
– Но в Америке уже идут работы над бомбой, и, наверное, скоро они смогут что-то противопоставить… – Никольсон оборвал собственную фразу и махнул рукой.
– То-то, – улыбнулся Черчилль. – Видите, насколько это неубедительно. Пока американцы сделают свою бомбу, у Сталина их будет уже двадцать. За последние дни я провел несколько часов, беседуя с нашими ядерными физиками. Для того чтобы сделать первую бомбу, нам потребуется несколько лет. Мы даже не знаем, с какого конца взяться за проблему. Но как только ты сделал первую – остальное дело техники. Она ведь проста, как яблоко.
– А как же русские?
– По нашим расчетам, русские потратили на бомбу семь-восемь лет, и для этого они угробили несколько десятков тысяч человек – потому что все, что там есть, строили рабы, заключенные лагерей…
– Как же они догадались? – спросил Иден.
Черчилль не стал отвечать на этот вопрос. Он снова принялся ходить по мягкому ковру – сильный и жесткий, как носорог, несмотря на свои годы.
– Ну, допустим, что Сталин решил сыграть в собственную игру. Значит ли это, что у него есть в запасе уже готовые бомбы? А наша разведка молчит.
– Наша разведка молчит. – Иден с упреком кинул взгляд на засевшего в темном углу сэра Рибли. Тот только пожал плечами, что ровным счетом ничего не означало.
– Допустим, что у Сталина несколько бомб и он решает сам диктовать свои условия миру…
– И решает убить Гитлера.
– Да не знал он, не мог знать, что Гитлер прилетит на этот парад! Никто даже в Берлине не знал – это было решение последней минуты. Как теперь стало известно, Гиммлеру и его молодчикам пришлось лететь в Варшаву вечером, чтобы к утру выгнать из нее половину населения… и кстати, спасти множество поляков, – сказал Рибли.
Черчилль улыбнулся, присел к столу, на котором стояла коробка с бирманскими сигарами, и, откусив ножницами кончик, принялся раскуривать сигару.
– Тогда мы должны ждать от Сталина предложений мира, – сказал Маунтбэттен. – Все же он политик, а не только бандит. И ему нужны союзники.
– Кстати, – Черчилль обернулся к сэру Рибли, – из Москвы есть свежие известия?
Начальник разведки отрицательно покачал головой.
– Вот именно! – взъярился Черчилль. – Мир катится в тартарары, а мы не знаем, что происходит в Москве.
– Вернее всего, – тихо ответил сэр Рибли, – ничего не происходит. В ином случае мы бы услышали что-нибудь по радио.
Черчилль раскурил сигару, поднялся, прошел к холодному камину – в комнате стало душно, но шторы были наполовину сдвинуты и окна закрыты.
– Мне кажется, – медленно сказал он, – что смерть Гитлера – счастливая или несчастливая случайность, такая же случайность для Сталина, как и для нас. А если так, то у нас еще остается надежда.
– Пока что русские не признали, что это была бомба, – заметил Маунтбэттен.
– Это тем более ставит их в ложное положение, – сказал Черчилль. – Завтра весь мир будет знать, что бомба – страшное преступление Советов. Никуда они не денутся. Но пока я представляю себе, как суетятся их пропагандисты, чтобы доказать своему народу и всему миру, что бомба заслуженно обрушилась на головы поляков.
– Может, они объяснят, что роняли ее только на голову Гитлеру?
– И договор о сотрудничестве и разделе мира с Гитлером подписывали только из большой хитрости? Нет, я не завидую этой публике, – сказал Иден.
Известие о событиях в Варшаве было неожиданностью для всех в Москве, кроме тройки исполнителей – Берии, Ворошилова и Рычагова – да Поскребышева, который находился в шоке от смерти вождя. Даже Шавло, догадавшийся о событии, а потом и уверившийся в безумном шаге Сталина, узнал о судьбе Варшавы лишь по радио – поздно вечером.
Из своих приближенных Берия поделился мыслями лишь со Вревским, а тот испугался, потому что был человеком трезвым и рассудительным, а происходящее было ненормальным.
Поняв состояние Вревского и даже частично разделяя его, ибо оставался холодным и жестоким практиком, для которого кошмар, сумасшествие были лишь орудием в борьбе за власть, Берия успокоил заместителя странным образом.
– Сталин долго не проживет, – сказал он. – Я уверен.
– А что? Что случилось? – Вревский был циничен, он видел куда более, чем положено видеть на веку нормальному человеку, но мысль о возможной смерти Сталина настолько выходила за пределы его понимания, что он потерял контроль над собой. – Этого не может быть! Что же тогда станет с нами?
И вдруг Берия весело засмеялся, поблескивая стекляшками пенсне.
– Вы только послушайте этого идеалиста! – говорил он, прерывая речь спазмами смеха. – Он прожил полжизни при царе и наверняка, когда царя ухлопали, тоже бил себя в грудь кулаками и кричал: «Этого не может быть! Что теперь с нами будет?» – Берия старался передразнить Вревского, но это у него плохо получалось, потому что ему мешал грузинский акцент. Отсмеявшись, он сказал, согнав с лица даже на