мек на улыбку: – А ничего не будет. Россия, Советский Союз как жил, так и будет жить. Просто на троне сменится еще один царь.
И Берия сказал это так, что у Вревского захватило дух от осознания открывшейся ему истины. Он понял, кто теперь хочет править страной. Если хватит сил…
– Будет оппозиция, сильная оппозиция, – сказал Вревский после паузы.
«Это правильные слова, правильная реакция, – подумал Берия. – Это слова разумного и достойного единомышленника. Я бы не простил ему глупости, если бы он спросил, кто же будет царем, и не простил бы ему слабости, если бы он бросился обнимать мои колени».
– Поэтому все должно быть сделано очень быстро и совершенно неожиданно. К счастью, Сосо очень боялся держать возле себя умных людей, он сразу рубил им головы. И с кем он остался – с дураками! – Берия улыбнулся.
Вревский отметил про себя, что Берия говорит о Сталине в прошедшем времени, и внутренне сжался.
– А когда… когда может скончаться Иосиф Виссарионович? – спросил он. Вревский стоял перед Берией прямо, коренастый и надежный в блестящих сапогах, которые вбирали в себя свет и даже, как показалось Берии, отражали переплет окна. Вот это лишнее, подумал он, нельзя так много времени уделять своим сапогам. Впрочем, у него могут быть ординарцы или даже сожительница, которая облизывает сапоги язычком.
– Сосо не очень доверяет врачам и не допускает их к себе. У великого человека бывают великие слабости. Поэтому мне пришлось по секрету привести к нему доктора, когда Сосо спал. Мы с товарищем Поскребышевым дали ему сильное снотворное, и он крепко спал. Доктор сказал, что товарищ Сталин жив только потому, что в жизни у него есть какая-то великая цель – она поддерживает его силы. Как только цель будет достигнута, он умрет.
– А когда?
– Когда да когда! Надо думать! Цель была. Цель достигнута.
– Простите, но я не все понял.
– Хорошо. Есть вещи, которые ты и не можешь понять. Но я должен тебе сказать, что у каждого человека есть самое главное чувство. Для одних – жадность, для других – честолюбие. А знаешь, какое самое важное чувство для товарища Сталина? Нет? Для товарища Сталина главное чувство – месть. Он кавказский человек, я думаю – это у него глубоко в крови. Пока он не отомстит, он не может спать спокойно. Пройдут годы, но он обязательно сведет счеты с человеком, даже с незнакомцем, который еще до революции нечаянно наступил ему на ногу в трамвае. Но была одна месть, которую он не мог осуществить, но не хотел, чтобы за него мстили другие, эта месть – Варшава. Это его унижение. Это его поражение. Я полагаю, что он послал самолет с бомбой на Варшаву не потому, что это была великая политика, а потому, что он был маленьким и злобным горцем.
Вревский покачал головой. Он не смог принять эту теорию.
– Дорогой мой, давай считать этот вариант сказкой, – усмехнулся Берия. – Мы никогда этого не докажем. Я останусь при своем мнении, а Клим Ворошилов, народный комиссар, будет думать, что это гениальный ход его учителя и друга, который так хитро убил Гитлера. И выиграл войну, которую ни с кем не вел.
– Этого быть не могло? – спросил Вревский, глядя на свои сапоги.
– Этого быть не могло, потому что ни наша разведка, ни лично товарищ Сталин не знали, что Гитлер будет в Варшаве. К тому же товарищу Гитлеру товарищ Сталин не собирался мстить – он хотел поделить с ним весь мир.
– А чем болен товарищ Сталин? – спросил Вревский, так и не убежденный словами своего шефа.
– Его убила бомба, – ответил Берия.
– Как? – Вревский решил было, что нарком шутит. Берия не стал объяснять. Рано. Потом все узнается. И Сталин официально умрет сегодня ночью, счастливый оттого, что убил Варшаву, которая так и не допустила его в свое лоно.
Андрей пребывал в своей умеренно благоустроенной тюрьме и мог получать новости лишь из приемника «телефункен», который ему привезли после настойчивых просьб. Приемник плохо ловил Москву, но Андрей немного знал английский и потому мог слушать последние известия из Лондона.
О союзе между Сталиным и Гитлером он узнал из сообщения английского радио. Оттуда же – известия о неожиданном для всего мира наступлении Гитлера на Варшаву.
Он понимал, что Сталин играет бомбой, как козырной картой, но Гитлер по их с Альбиной показаниям должен знать, что Сталин блефует, – у него же только одна бомба.
Андрей полагал, что Сталин делает вид, будто у него бомб – пруд пруди. Но ведь Гитлер, как призналась Андрею Альбина, знает уже, что у Сталина пока есть только «Иван» – вторая из изготовленных в институте бомб. И больше до осени не будет. Андрей верил Альбине, она же, как ни странно, получила эту уверенность после допросов Канариса – ее заставляли там вспоминать все, о чем говорилось в дирекции института, что она знала о перевозках и были ли другие центры атомных исследований. Оказывается, за последние два года работы в предбаннике у Шавло Альбина услышала столько, сколько не смог бы узнать опытный резидент. Но зачастую она не понимала смысла информации, которая накапливалась в ее головке и никогда никуда из нее не вываливалась. Так что показания Альбины, многочасовые и подробные, были сокровищем для аналитиков разведки. Правда, они хранились в ведомстве Канариса. И Фишер не имел к ним доступа.
Вечером английское радио сообщило об атомном взрыве в Варшаве, а еще позже – о возможной гибели самого Гитлера.
Андрей долго не спал, ловя хоть какие-нибудь сообщения из Москвы. Но Москва передавала мелодии из «Лебединого озера», «Марш энтузиастов» и беседы о прополке свеклы. Там ничего не происходило.
Сообщение о взрыве в Варшаве затерялось среди прочих новостей в ночных последних известиях. Между сообщением об отважных защитниках Барселоны и новыми зверствами японских оккупантов в Китае. В сообщении говорилось, что в центре Варшавы произошел мощный взрыв, возможно, на варшавском арсенале. Не исключено, что взрыв произведен сознательно польскими военнослужащими для того, чтобы уничтожить оккупантов. Других известий с фронта боевых действий в Польше на настоящий момент не поступало. Тут же диктор перешел к описанию событий в Китае.
Утром он снова бросился к приемнику, но тут же пришлось отвлечься: у ограды особняка остановился знакомый «Опель» Карла Фишера.
Андрей обрадовался разведчику, как родному брату.
Он кинулся к двери и открыл ее прежде, чем дремавший за столиком и не слышавший звука автомобиля охранник успел встать со своего места.
Карл Фишер поманил за собой Андрея и быстро пошел в гостиную. Там он бросил на кресло шляпу. Красные щечки Карла полыхали от волнения, очки запотели. Он снял их.
– Вы уже знаете, мой друг?! – воскликнул он, показывая на включенный приемник.
– Ни черта я не знаю, – ответил Андрей. – Москва ничего не хочет сказать, Лондон через каждые полчаса выдает новые версии, а что говорят ваши станции, я не понимаю.
– Кстати, – с искренним упреком заявил Фишер, – за время, пока вы здесь находитесь, иной, более разумный молодой человек выучил бы немецкий язык. Это полезно. Я сам учил французский язык во французской тюрьме. Но об этом после. Я пришел к вам для того, чтобы поговорить кратко, но совершенно искренне. Я предлагаю вам побег.
– Побег? Куда? Зачем?
– Вам нравится здесь?
– Нет.
– Вы чуть запнулись, потому что в сравнении с жизнью на родине ваше пребывание здесь кажется комфортабельным? И вы испытываете благодарность за то, что мы вас спасли?
– Я не такой наивный, – сказал Андрей. – Не нужны бы вам языки, никогда бы нас не стали спасать.
– Языки?
– Это военное слово. Значит пленный, у которого есть язык.
– Вы хотите сказать, что нам нужны были ваши языки, а не жизни?
– Так и хотел сказать.
– Вы не правы. Мне было искренне вас жаль. Потому я так спорил с Юргеном, с пилотом самолета.
– Наверное, это не так важно сейчас?
– Нет. Важно. Скажите, пожалуйста, у вас есть политические симпатии или антипатии?
– Есть, – сказал Андрей.
Карл Фишер открыл буфет, вынул оттуда бутылку, поглядел на свет, будто проверяя, не пил ли Андрей без него, разлил ликер по рюмкам.
– Тогда поделитесь ими. Хоть сейчас каждая секунда на счету, я согласен выслушать ваше искреннее мнение о мировой политике.
«Он издевается? Нет, он взволнован, я ему для чего-то очень нужен. Он хочет склонить меня к своему плану так, чтобы это было моим добровольным решением».
– Я не люблю Сталина и государство, которое он создал.
– Но ведь вы сами – детище и создание этого государства.
– Мы говорили уже с вами об этом. Я воспитывался вне пионеров и комсомола – так уж получилось.
– И ни разу не объяснили мне, почему так получилось.
– Вас это не очень интересовало.
– Не интересует и сейчас.
Андрей пошире распахнул окно, захлопнувшееся с неприятным стуком от порыва ветра. Было жарко, душно, надвигалась гроза.
– Будет гроза, – сказал Фишер.
– Меня не радует фашистское государство. Я не люблю вас и ваши порядки, – сказал Андрей.
– Вот видите! – сказал Фишер почти с торжеством. Как будто Андрей угадал правильный ход.
– Вы об этом меня раньше не спрашивали, а я не говорил – я понимал, что убегу от вас, я надеялся, что будет война и два скорпиона не уживутся в одной банке.
– Вы осмелели, – Фишер показал на приемник, – как только узнали о смерти фюрера.
– Вы просили меня быть искренним. Если бы спросили меня об этом вчера, вы получили бы такой же ответ. Но вчера вы не смели спросить, потому что иначе должны были бы донести на меня.
– Ах, что вы! – отмахнулся с улыбкой Фишер. – Я не мелкая сошка, которая должна давать отчет каждой нацистской козявке.
– Почему вы ко мне пришли?
– А если бы у вас появилась возможность эмигрировать?
– Как?
– Уехать, допустим, в Англию? Вы согласились бы?
– Как шпионская добыча? – спросил Андрей. – Чтобы там тоже сидеть в клетке?
– Вы слишком догадливы, мой юный друг, – сказал Фишер. – Но вы правы.