– Вы пришли! – сообщил он Лиде. – Я очень рад. Я совсем замерз. Я думал, что вы не придете.
– Соперник! – услышал эти слова Матя. – Дуэль вам обеспечена.
– Здравствуйте, – сказал тот жалким голосом, и Матя узнал его.
– Кого я вижу! Аспирант Ванюша! Как говорит мой друг Френкель – лучшее дитя рабфака!
– Матвей Ипполитович, я даже не ожидал, – сказал рабфаковец, и Лидочке стало грустно от его тона, потому что она поняла: дуэли из-за нее не будет. Ванюша готов уступить любую девицу своему кумиру, а в том, что Матя его кумир, сомнений не могло быть – глаза аспиранта горели ясным пламенем поклонника.
– Неужели вы не заметили меня за ужином?
– Не заметил, – сознался Ванюша, одаренный редкостным прямодушием, – я смотрел все на Лидию Кирилловну. Так смотрел, что вас не заметил.
– Он уже знает ее отчество! – воскликнул Матя. – Такая резвость не свойственна физикам. Неужели вы – агент ГПУ?
– Ах, что вы! – испугался Ванюша.
Лидочка обернулась туда, куда смотрели собравшиеся на верхней площадке вышки, – Москва казалась тусклой полоской сияния, придавленного облачным небом.
– Отсюда надо смотреть днем и в хорошую погоду. Если захочешь, мы потом еще поднимемся, – сказала Марта.
– А вы видели Ферми? – допрашивал Матю восторженный Ванюша.
– Каждый день и даже ближе, чем вас, – ворковал польщенный Матя.
– И он разговаривал с вами?
– Даже я с ним разговаривал, – ответил Матя и сам себе засмеялся, потому что Ванюша не умел смеяться.
– А Гейзенберг? – спросил аспирант. – Гейзенберг к вам приезжал? Я читал в «Известиях», что в Риме была конференция.
– И Нильс Бор приезжал, – сказал Матя. – Ждали и Резерфорда. Но Резерфорд не смог отлучиться.
– Почему?
– Он должен заботиться о Капице.
– Да? – Аспирант чувствовал, что его дурачат, но не смел даже себе признаться в том, что настоящий ученый может так низко пасть. Лидочке его было жалко, но, честно говоря, она слушала разговор Мати с неофитом вполуха, потому что смотрела не на отдаленную, туманную и нереально далекую отсюда Москву, а на уютно желтые окна дома, так откровенно манящие вернуться.
– Лидочка, – сказал Матя, – разрешите представить вам юного поклонника – он просит об официальном представлении, – делаю это одновременно с ужасом и восхищением. С ужасом, потому что боюсь потерять вас, с восхищением, потому что талант будущего академика Ивана Окрошко вызывает во мне искреннюю зависть.
У будущего академика Окрошко пальцы оказались горячими и влажными.
На фоне бегущих, светлых на черном облаков образовалась фигурка президента. Он пронзительно выкрикивал фразы и, поднимая руки, командовал окружившими его девицами и чьими-то дядями с «камчатки», которые повторяли хором эти выкрики.
– Подобно Герцену и Огареву на Воробьевых горах!
– Подобно гер-гер-цену и ога-га-га-га-реву на во-рога-гареву…
– Мы клянемся не уронить знамени славной Санузии!
– Мы нем-немся неуроиз амении…
– Принципы и заповеди советского ученого!
– Иципы…
– Мы пошли, – сказала Марта и потащила вниз Максима, который старался участвовать в коллективных криках. Матя молча подхватил Лидочку за локоть и повлек следом. Сзади топал Окрошко, и Лидочке были понятны его мечты – чтобы Матя упал и уронил Лидию Кирилловну. Вот тогда-то он кинется ястребом и спасет прекрасную даму.
Матя не уронил Лидочку. Но она страшно замерзла. Еще не хватало простудиться.
Внизу, у лестницы, они встретили Алмазова с Альбиной.
– Боже мой, как здесь холодно, – пропела Альбина, обращаясь почему-то к Лидочке. – Я даже не представляла, какая здесь стужа.
Матя сделал шаг в сторону, раскуривая трубку.
Альбина была хорошо одета – на ней была беличья шубка и такая же меховая муфта. Из-под фетровой с узкими полями шляпки выбивались светлые кудри.
– Вы так легко одеты, – сообщила Альбина Лидочке, словно та этого не чувствовала всей шкурой.
– Мне не холодно, – ответила Лида.
– Вы меня презираете, да?
У Альбины были слишком большие и слишком голубые – даже в ночи видно – глаза.
Сейчас Алмазов услышит, вмешается и уведет ее. Лидочка проследила за взглядом, который кинула назад Альбина, – видно, она боялась Алмазова. Но Алмазов отошел к Мате на другую сторону опустевшей площадки. Сзади стоял только Ванюша Окрошко. Но тот или ничего не слышал, или не понимал.
– Я знаю – вы думаете, что я его боюсь. Но я докажу, докажу, – шептала Альбина. – Вы еще удивитесь моей отваге.
– Ванюша, – сказала Лидочка, – нам пора идти?
Ванюша не понял, но был счастлив, потому что Лида к нему обратилась.
– Ванюша Окрошко! – повторила Лида. – Я совсем замерзла.
– Я же говорила вам, что вы замерзнете, – сказала Альбина.
Матя с Алмазовым разговаривали, отвернувшись от остальных. До Лидочки донеслось:
– Попозже… у беседки.
Алмазов подошел к ним, встал рядом с Ванюшей Окрошко.
– Ну что, мои дорогие девушки, – сказал Алмазов. – Не пора ли нам домой, на бочок?
– Да, и как можно скорее, – сказала Альбина. – Вы же видите, что Лида совсем замерзла.
– Это дело поправимое, – сказал чекист. Лидочка не сразу поняла, что он делает – только когда Ванюша заскулил из-за того, что не додумался до такой простой мужской жертвы, – только тогда Лидочка обернулась, – но было поздно. Алмазов уже снял свою мягкую, на меховой подкладке, кожаную куртку – внешне комиссарскую, как ходили чекисты в гражданскую, но на самом деле иную – мягкую, уютную, теплую и пахнущую редким теперь мужским одеколоном.
Куртка улеглась на плечах Лидочки и обняла ее так ловко, что попытка плечами, руками избавиться от нее ни к чему не привела, хотя бы потому, что Алмазов сильными ладонями сжал предплечья Лиды. Лида вырвалась и пробежала несколько шагов, потом сорвала с себя куртку, обернулась и протянула ее перед собой, как щит, подбегавшему Алмазову.
– Большое спасибо, – сказала она. – Мне уже не холодно.
– Отлично, – сказал Алмазов, который умел не настаивать в тех случаях, когда настойчивость ничего ему не обещала, – я постарался лишь загладить тот грех, который я совершил на дороге. – В темноте жемчужными фонариками светились его зубы и белки глаз.
Лида сделала шаг в сторону на край дорожки и таким образом оказалась отрезанной от Алмазова и Мати Ванюшей Окрошко, который не успел толком разобраться, что же произошло, и со значительным припозданием спросил:
– Вам мое пальто дать?
– Зачем, на мне же уже есть пальто.
– А куртку надевали, – сказал Ванюша с обидой, и всем стало смешно.
Когда они миновали перекресток: справа – погреб, слева вниз – дорога к пруду, Лидочка увидела, что к пруду, опираясь на палку, спускается Александрийский.
– Спасибо, – сказала Лида быстро. – До свидания. Спокойной ночи.
Последние слова она произнесла на бегу.
– Вы куда? – закричал Ванюша.
– Она лучше вас знает куда, – услышала Лидочка голос Мати. Видно, тот удержал аспиранта, потому что Лиду никто не преследовал.
Александрийский услышал ее быстрые шаги и остановился.
– Павел Андреевич, это я, – сообщила Лидочка на бегу.
– Вижу, – сказал тот. – На вышку бегали?
– Там неинтересно, – сказала Лидочка, поравнявшись с Александрийским. – Просто далекое зарево.
– Когда-то я поднимался туда. Но только днем и в хорошую погоду. Но мне кажется, что если вам хочется полюбоваться Москвой, то лучше это сделать с Воробьевых гор. Недаром Герцен с Огаревым клялись там.
– Клялись?
– Утверждают, что там они решили посвятить себя борьбе за народное счастье. Разве вы этого не изучали в школе?
– Нет.
– Простите, но сколько же вам лет?
Лидочка сказала:
– Двадцать один.
– Значит, вы должны были подвергнуться индоктринации в школе и узнать, что вместо еврея Иисуса вы должны почитать еврея Карла.
– Какого Карла?
– Вы меня поражаете – я имею в виду основоположника учения, именуемого марксизмом по имени Карла Маркса.
– Я не привыкла, что он Карл, – сказала Лидочка, – я привыкла, что он Карл Маркс.
– Разумеется, вы правы.
Они шли медленно – Александрийский неуверенно ставил трость, не сразу переносил на нее тяжесть тела.
– Я не так давно стал инвалидом, – сказал он. – Я даже не успел привыкнуть к тому, что обречен. Вы не представляете, как я любил кататься на коньках и поднимать тяжести.
Профессор говорил, не поворачивая головы к Лиде, и ей был виден его четкий профиль – выпуклый лоб, узкий нос, выпяченная нижняя губа и острый подбородок. Лицо не очень красивое, но породистое.
– А вы раньше встречали этого Алмазова?
– Да, встречал. В прошлом году, когда я был чуть покрепче и даже намеревался выбраться в Кембридж на конференцию по атомному ядру, он тоже вознамерился ехать с нашей группой под видом ученого. Я резко воспротивился.
– И что?
– А то, что я никуда не поехал.
– А он?
– Он тоже никуда не поехал. Они не любят, когда их сотрудников, как это говорят у уголовников… засвечивают. А мне сильно повезло.
– Повезло?
– Конечно. Если бы не моя грудная жаба, сидеть бы мне в Соловках с некоторыми из моих коллег. Когда они узнали, насколько тревожно мое состояние, они решили дать мне помереть спокойно.
Они вышли к пруду. Пруд был окружен деревьями, которые романтически склонялись к его глади, у берега дремали утки, по воде среди отраженных ею облаков и редких звезд плыли желтые листья, словно реяли над внутренним небом. Было очень тихо, лишь с дальней стороны пруда доносился шум льющейся воды, словно там забыли закрыть водопроводный кран.
– Может быть, я стараюсь себя утешить, успокоить, а они посмеиваются и готовы забрать меня завтра.
– Сейчас наоборот, – сказала Лидочка, хотя сама не очень верила собственным словам. – Сейчас многих отпускают. Я знаю, в Ленинграде целую группу историков выпустили, Тарле, Лихачева, супругов Мервартов…
– Свежо предание, – сказал Александрийский. Он остановился на берегу пруда. Здесь фонарей не было, но поднялась луна, и бегущие облака были тонкими – свет луны пробивался сквозь них.