– В тяжелые времена лучше быть вместе, – сказал он.
– И куда же? – спросил Канарис.
Было душно, надвигалась гроза, и молнии сполохами загорались на востоке.
– Хорошо бы уйти от плохой погоды, – сказал Гесс.
– У меня хороший пилот, – сказал Канарис.
Они ехали в машине Канариса, затем следовала пустая машина Гесса, потом машина с охраной.
Эсэсовцы настигли их почти у самого аэродрома – Геббельс все же успел послать их по следу.
Машина охраны вступила в бой. Ее изрешетили из пулемета, и она свалилась в кювет. Затем наступила очередь пустой машины Гесса, перегородившей дорогу. Пока преследователи расправлялись с ней, Гесс и Канарис успели прорваться на аэродром.
У Канариса все было продумано.
– Мы летим на частном гражданском самолете. Но мотор его посильнее, чем у «мессершмитта».
Гесс не стал спорить – эсэсовцы могли появиться в любой момент.
Самолет был невелик. Там сидел всего один офицер – адъютант Канариса.
Из кабины выглянул летчик – пожилой лысеющий человек, лицо в глубоких морщинах, как бывает у лесников или геологов, которые проводят значительную часть жизни на открытом воздухе.
– Все в порядке, – сказал человек, и Гесс узнал русского летчика.
– Тогда полетели, капитан Васильев, – сказал Канарис. – Вы знаете, что сегодня в небе слишком много самолетов, вам нужно всех обмануть и обогнать. Мы с господином Гессом слишком ценный груз. Может быть, в нас – будущее всего мира.
– Когда вы перечисляли ценные грузы, адмирал, – заметил летчик, – то забыли упомянуть меня. Я ведь тоже люблю жить.
– Простите, капитан Васильев, – сказал Канарис. – Я с вами согласен.
Васильев скрылся в кабине, и самолет вздрогнул оттого, что пропеллер начал крутиться все быстрее и быстрее, пока не задрожала обшивка самолета.
– Он русский, – сказал Гесс, выказывая тоном сомнение в правильности действий Канариса.
– У вас есть больше оснований доверять господину Геббельсу или молодцам Мюллера?
– Разумеется, у меня нет таких оснований, – сказал Гесс.
Самолет разогнался и пошел к северу, чтобы обмануть истребители, если их поднимут в погоню.
Но истребители его не заметили – правда, пришлось пройти краем грозового облака, гроза в ту ночь свирепствовала над всей Европой, и их сильно потрепало. Адмирал Канарис держался молодцом, а Гесс испугался. Он стал молиться так громко, будто хотел перекричать мотор. Канарис склонился к нему и спросил не без ехидства:
– Разве вы христианин? Профессора черной магии будут недовольны.
Гесс лишь отмахнулся.
Над проливом Васильев увидел в разрывах облаков одномоторный самолет, шедший параллельным курсом. Васильев не испугался, но взял чуть выше. И впрямь у него не было оснований опасаться – в увиденном им самолете спешил в Англию Карл Фишер и с ним – Андрей.
Над берегом Шотландии Васильев вышел на радиосвязь с аэродромом в Эдинбурге, Гессу было видно, как он говорит что-то в микрофон, прижав его к губам. Из Эдинбурга Васильеву дали связь на Лондон, откуда запросили, хватит ли у него горючего до Лондона. Через несколько минут их встретил поднятый в воздух истребитель и проводил до военного аэродрома под Лондоном.
В своей знаменитой речи в палате общин 22 июля 1939 года Черчилль заявил, что страны демократического мира не остановятся до тех пор, пока коричневая опасность не будет стерта с лица земли. Где-то во второй половине речи он дал понять слушателям, что, судя по полученной правительством Его Величества строго секретной информации, оружие, разработанное в Советской России, не представляет угрозы для жизни и собственности подданных Королевства и правительство примет все необходимые меры для того, чтобы обеспечить безопасность в будущем.
В то время еще шел глубокий анализ показаний Альбины, привезенных Канарисом, и допросы Фишера, Васильева и Берестова – из многочисленных кусочков мозаики, ценность которых порой была неясна для самих рассказчиков, английской разведке требовалось составить общее представление о структуре Испытлага и Полярного института, его функциях и возможностях, о степени и уровне исследований. Андрея допрашивали не только военные и господа в цивильных костюмах, всегда делавшие комплименты его посредственному английскому языку, но и ученые, физики, их было легко отличить хотя бы по тому, что они позволяли себе сердиться на Андрея за то, что он так мало знает.
И лишь в начале августа в Лондоне было принято окончательное решение.
Оно могло быть принято потому, что военные действия в Европе к 18 августа фактически закончились. Линия перемирия была установлена на западе по Рейну, затем от Вюрцбурга до Мюнхена, на востоке польские армии заняли Бреслау и Штеттин и не намеревались оттуда уходить. Временное коалиционное правительство в Берлине не включило в себя ни одного из членов национал-социалистской партии. А членские билеты партийцев медленно плыли по рекам и канализационным трубам империи.
Лишь события в России оставались загадочными и непонятными.
На следующий день после смерти Сталина Берия от его имени собрал Политбюро. Приехали все. Даже Ворошилов прилетел с фронта, изготовившегося к наступлению.
Лаврентий Павлович заставил себя ждать.
Под взглядами соратников – старых и недавних – он прошел в конец стола и собрался было сесть на место, которое обычно занимал Сталин, но вдруг вспомнил о чем-то и, нажав на звонок на углу письменного стола, вызвал Поскребышева.
Перемена, происшедшая в верном секретаре Сталина, была разительной и бросилась в глаза всем, наполнив их и без того охваченные подозрением сердца почти священным ужасом.
Берия показал на сверкающую каплю – пресс, которым Сталин придавливал у себя на столе бумаги.
– Унесите это и выбросьте… к чертовой бабушке. Нет, стойте! Прикажите отправить в Институт физики, я потом дам указания.
Все лица немолодых уже, толстеньких, низкого роста людей, сидевших за длинным столом, были обращены к Берии с ожиданием и страхом. Они так привыкли к собственной беззащитности перед лицом Хозяина, что ими будет нетрудно управлять… может, не всеми, но можно.
– Товарищи, – сказал Берия, не садясь на сталинское место, а стоя во главе стола и медленно ведя по лицам искорками стеклышек пенсне. – Я собрал вас здесь, потому что Иосиф Виссарионович тяжко болен. На время своей болезни он просил меня выполнять его обязанности. И я намерен, – здесь голос Берии несколько повысился, – любой ценой исполнить волю нашего дорогого и любимого вождя.
– Подожди, подожди! – вскинулся Ворошилов. – Что ты говоришь, Лаврентий? Какая болезнь? Он всегда был здоровый.
Ага, обеспокоились, испугались, но еще недостаточно.
– Я согласен с Климом, – сказал Микоян, – нам бы хотелось получить доказательства. Или подтверждение Сосо, – поддержал он Ворошилова. – В конце концов, здесь все равны. Мы все – члены Политбюро.
– Товарищ Поскребышев, вы еще здесь? – спросил Берия.
Поскребышев уже вернулся и, зная, что он понадобится, стоял в дверях кабинета.
– Будьте любезны, ознакомьте товарищей с документом, – сказал Берия. – И подтвердите мои слова.
– Что? Что случилось? – Все тянулись к листу бумаги, который Поскребышев извлек из папки и положил на край стола.
Там собрались тертые калачи, и каждый из них поодиночке не выносил наркомвнудел, и каждый полагал себя куда ближе к вождю, чем этот выскочка, который и в наркомах-то без году неделя.
Кто-то поставил под сомнение подпись Сталина, но Поскребышев, преданность которого вождю не вызывала сомнений, подтвердил, что это так. И все же Политбюро постановило немедленно вызвать лечащих врачей Иосифа Виссарионовича и не расходиться до тех пор, пока они не отчитаются перед правителями страны.
– Тогда, – вздохнул Берия, – я предлагаю несколько иной путь, может быть, даже более простой.
– Какой? – осторожно спросил Молотов, ожидая подвоха.
– Я предлагаю всем нам поехать на ближнюю дачу, где находится товарищ Сталин…
Заскрипели стулья – почти сразу все стали подниматься, – решение показалось самым разумным, и непонятно было, почему его не приняли раньше.
– Там и поговорим с врачами! – крикнул Андреев.
Ехали все на своих машинах – кортеж «ЗИСов» в километр, давно так не выезжали.
Поскребышева, чтобы не выпускать из вида, Берия посадил в свою машину.
– Там косметологи были, как я приказывал? – спросил Берия.
– Были. – Поскребышев был в полном душевном раздрызге, он то и дело начинал плакать.
– Тебе надо отдохнуть, – сказал добродушно Берия, но Поскребышев сразу сжался – он знал о таких товарищеских предложениях, об отпусках, из которых люди не возвращаются.
– Спасибо, – сказал он. – Надеюсь, что все скоро пройдет.
– Не бойся меня, – сказал Берия, кладя мягкую руку на колено сталинского секретаря, – то, что было при Сосо, не может продолжаться. Я не надеюсь, что ты все сразу поймешь, но, наверное, потом подумаешь и поймешь. Только Сталин мог править как бог и убивать кого желал и от этого становился еще больше как бог. А я не могу – второго бога нашей стране не одолеть. Я буду мягким, добрым к народу, а жестоким только к тем, кто угнетает этот народ и неправильно им правит. И я хочу, чтобы ты мне помогал быть добрым, понял, генацвале?
Поскребышев кивнул. Он не поверил ни слову в искренней речи Берии.
Берия шел в толпе членов Политбюро, как один из равных, а вел всех Поскребышев. Было так тихо, что казалось – даже птицы в лесу замолкли.
Берия ввел их в комнату, где на диване, мирно сложив руки, лежал изможденный, совсем лысый, со страшным острым костлявым носом Сталин.
– Нет! – закричал Калинин. – Это не он!
Никто ему не возразил. Конечно же, это был не Сталин – это был Мертвый Сталин. И каждый это понимал.
Заседание Политбюро продолжалось в столовой за длинным обеденным столом. Принесли легкую закуску, вино и водку, старые товарищи помянули вождя, спрашивали, какой диагноз, и Берия отвечал: «Внутреннее заболевание». А Поскребышев всем говорил, что товарищ Сталин надеялся выздороветь и отказывался от врачей, а потом внезапно умер. Все знали об отношении Сталина к врачам и потому не спорили.