Марта потрясла Лидочку за плечо, чтобы та просыпалась, – Марте не хотелось страдать в одиночку.
– Какой? – сонно спросила Лидочка.
– А такой, что оставил меня с носом. Импотент – это самое высшее выражение садизма!
Лидочка не могла не улыбнуться.
– Ну и рожа, – продолжала Марта, и Лидочка догадалась, что она глядится в зеркало на стене. – Еще вчера я была соблазнительной молоденькой графиней – а сегодня кто? Сегодня я кухарка, которая так и не научилась управлять государством.
Кухарка… что же связанное с кухаркой? Конечно же, кастрюля. Что с кастрюлей? Может, Полина ночью приходила именно за кастрюлей? Но как поглядишь, если Марта возвышается над тобой и глаз с тебя не спускает?
Лидочке бы удалось изгнать из головы мысль о Полине, если, надевая халатик, чтобы бежать в туалетную, она не увидела бы на нем след крови – полоску, оставленную вчера. Даже затошнило. Захотелось тут же улечься обратно в постель и, дождавшись, пока Марта уйдет, быстро собрать свои вещи и бежать отсюда.
Но Марта не собиралась уходить без Лидочки.
– Скорее, скорее, ты не представляешь, какой он поднимет скандал! Он будет требовать нашего изгнания – так уже было, – и пропадут наши денежки за путевки, не говоря уж о письме в местком. За безнравственное поведение. Самое уморительное, что я, кроме него, ни с кем безнравственным поведением не занималась. Где справедливость, граждане судьи?
Стараясь не глядеть на полоску крови на халате, Лидочка надела его, потом опустилась на колени и полезла под свою кровать, чтобы поглядеть, стоит ли там злополучная кастрюля. Но ничего увидеть толком не успела, потому что Марта требовательно заявила:
– Не будь дурой, Иваницкая! Твои туфли стоят у моих ног. Только последний идиот будет искать их под кроватью.
Так что пришлось обуваться под строгим взглядом Марты.
В умывальной, куда они пришли последними, Марта все торопила Лиду, и Лида поняла, что любовница самого президента настолько трепещет его гнева и изгнания, что не смеет войти в столовую одна, без Лиды. И когда они шли в столовую, Марта подгоняла Лиду, как надсмотрщик – дядю Тома, Марта дала ей понять, что теперь, добившись своего – сладкого тела Марты Ильиничны, – Филиппов постарается выжить ее из санатория, опасаясь, что она проговорится кому-нибудь об их близости и уменьшит его шансы в будущем удержать место. Оказывается, выборная должность президента республики курировалась ГПУ, точнее, отделом товарища Алмазова, потому что в Узкое порой привозили иностранные делегации и отдельных выдающихся представителей зарубежной научной и литературной мысли – так что президент Санузии не мог быть случайным человеком.
Лидочка шла в столовую, не думая о Полине и о ночных делах. Ею овладела странная тупость, ей было все равно, куда она идет и почему, и ее даже удивило обычное утреннее веселье в столовой, смех и громкие голоса молодежи на «камчатке», ее изумило то, что ничего не подозревающий Пастернак мирно беседовал с какой-то толстой дамой в пенсне, что Александрийский, хоть и был бледнее обычного, спокойно уплетал рисовую кашу, и никому не было дела до нее и Полины… А где подозреваемые? Лида поглядела на место Мати – его там не было, но тут же обнаружилось, что это открытие и гроша ломаного не стоило, потому что именно в тот момент Матя, проходя мимо Алмазова, наклонился, что-то сказав.
Президент Филиппов постучал ложкой по пустой кастрюле и воскликнул:
– Второй удар гонга уже был!
– Был! – поддержали его нестройно за столами.
– Отдыхающие из девятнадцатой комнаты за два дня умудрились во второй раз безнадежно и преступно опоздать к завтраку. И если в первый раз мы ограничились выговором, то сейчас, я думаю, мы не имеем права либеральничать!
Филиппов был маленький, худенький, толстовка на нем казалась мятой и несвежей.
Лида взяла за руку замершую, как кролик перед коброй, Марту и уверенно потянула к столу.
– Вы меня слышите? – постарался рычать президент.
– Слышу, слышу, – ответила Лидочка, усаживаясь на свое место.
– Мы устроим общественный суд! – кричал президент.
– Общественный суд! Ура! – «Камчатка» буйствовала, ликовала; предстояло зрелище. В такую погоду перспектива драматического зрелища всегда радует.
Пастернак поморщился. Николай Вавилов наклонился к брату, заговорил не улыбаясь. Матя уткнулся в тарелку. Алмазов презрительно смотрел на президента, а Альбиночка смотрела на Алмазова.
– Только не бойтесь, – прошептал, склонившись к самому уху, Максим Исаевич, – мы что-нибудь придумаем.
– А что они могут сделать? – запищала Марта.
– Суд – это суд, – сказал Максим Исаевич и громко вздохнул.
Александрийский сидел к Лидочке в профиль. Шум за столом стих. Вошел, опираясь на палку, старый Глазенап. Лидочка испугалась, что идиот Филиппов и его привлечет к суду, но Филиппов промолчал. Он уселся на свое место, луч света, отразившись от стоявшей перед ним начищенной кастрюли с кашей, попал ему в глаз, и глаз сверкнул, как у дракона. Кастрюля… Надо будет вернуться в комнату до Марты и посмотреть в конце концов, что в той кастрюле!
– А когда будет суд? – спросила Лидочка у Максима Исаевича.
– Спроси меня чего-нибудь полегче, – сказал тот, потом добавил: – Филиппов сначала посоветуется со своим активом.
– И с начальством, – добавила Марта. Она была зла. – Никогда не подозревала, что человек может быть так неблагодарен!
– А он тебе должен быть благодарен? – спросил Максим Исаевич, прищурившись. Щечки его порозовели.
– Разумеется, – сказала Марта и добавила, чтобы у собеседника не оставалось сомнений: – За мою бессмертную красоту.
Лидочка ждала, когда появится подавальщица. Сегодня смена Полины. Если все, что было ночью, – бред фантазии, то Полина сейчас войдет.
С двумя чайниками кофе с молоком вошла незнакомая старуха в белом нечистом халате. У старухи было много золотых зубов – она, видно, гордилась ими и все время улыбалась.
Когда старуха поставила чайник на стол неподалеку от Лидочки, та спросила:
– А где Полина?
– А кто ее знает, эту барыню, – рассердилась вдруг старуха. – Я что, нанималась вам чаи разносить, да? Мое место на кухне, посуду мыть, мне не платят, чтобы я чайники носила!
Лидочка поковыряла ложкой в каше. Налила себе кофе. Кофе был суррогатный, жидкий, невкусный и уже остыл. Она ждала только, когда поднимется из-за стола Александрийский. Он не спешил. Придется подождать его в гостиной.
Выходя из дверей, она оглянулась – сразу несколько человек смотрели ей вслед – Матя, Алмазов, Александрийский, президент. Каждый взгляд Лидочка ощутила отдельно, как различные прикосновения.
Лидочка подошла к картине, изображавшей несчастную жертву крепостнических повадок Трубецких. Девица смотрела печально, словно догадывалась о грядущей судьбе. Или о ней знал художник. «Может, успею сбегать наверх, к себе в комнату, погляжу наконец в эту кастрюлю!»
Но как только Лидочка пошла к выходу из гостиной, в дверях столовой появился Александрийский. Он шел быстрее обычного.
– Как хорошо, что вы догадались подождать, – сказал он.
– Я специально вышла.
– Вы готовы отправиться на прогулку?
– Конечно.
– Тогда пойдемте, не тратя времени даром, пока все еще за столом.
Лидочка помогла Александрийскому одеться, потом оделась сама. Из столовой вышел Пастернак. Он спешил. Увидев Лидочку, он сказал:
– Простите, я хотел проститься с вами. Я сейчас уезжаю.
– Как жалко, – искренне сказала Лидочка.
– Я хотел вам сказать, что 20 ноября у меня должен быть вечер в Доме железнодорожников. Если вам интересно, приходите.
– Большое спасибо, – сказала Лидочка.
– Тогда я с вами прощаюсь. Через десять минут уходит грузовик, они за продуктами поедут и меня захватят.
– Я была рада с вами познакомиться, – сказала Лидочка. Она почувствовала, что Пастернаку не хочется с ней расставаться. Он будто ждал еще – последних, нужных слов, но слов не получилось.
– Лида, – сказал Александрийский отцовским голосом, – нам пора.
– Простите, – сказал Пастернак, – до встречи.
Лидочка посмотрела, как Пастернак через две ступеньки легко взбежал на второй этаж. Она открыла дверь, пропуская Александрийского вперед. У него была узкая согбенная спина. Александрийский еще в дверях стал раскрывать большой черный зонт. В лицо колотил промокший ледяной ветер. Зонтик никак не раскрывался, его рвало из рук профессора.
– Давайте я сама, – сказала Лидочка. Она вышла на улицу, раскрыла зонт и быстро повернула его горбом против ветра. – Мы куда идем? – спросила Лида.
Стало холодно, ее москвошвеевское полушерстяное пальто пропускало ветер и через несколько минут пропустило бы и воду. Вокруг был влажный сумрак, и парк вдали скрывался, расплывался в водяном мареве. За последние два дня деревья совсем облетели – лишь кое-где дергались под ветром последние желтые листья. Две белки перебежали дорожку перед Лидой и стремглав кинулись вверх по толстому кленовому стволу.
– Сорвут заготовки! – крикнул Александрийский.
– Кто сорвет? – не поняла Лидочка. – Кулаки?
– Погода плохая, – серьезно ответил Александрийский. – Белки не смогут положить в закрома собранный урожай.
– Мне их жалко, – сказала Лидочка.
– Вы не правы. Сначала надо выяснить их классовый состав. А потом уж жалеть. Под видом белки может скрываться классовый враг, вы подумали?
– Я подумала, что вам лучше помолчать на такой погоде, – сказала Лидочка. Она остановилась и под защитой зонта, который с трудом удерживал профессор, вытащила провалившийся под пальто шарф, отчего грудь Александрийского была совершенно открыта. Затем Лидочка перехватила зонт, который профессор с трудом удерживал, потому что ветер стучал и ломился в него, как будто пришел с обыском.
Они вышли за ворота усадьбы – широкая дорога вела вниз, мимо кладбища к прудам и основному въезду, другая, от ворот направо, – к каким-то хозяйственным строениям.