Лидочка не сердилась на Альбину – она чувствовала вину перед ней.
– А вот Лидия отрицает похищение моего личного оружия, – сказал Алмазов.
– Отрицает? – удивилась Альбина. – Значит, она права.
– Ты мне ваньку не валяй, – рассердился Алмазов, – а то сейчас в пруду искупаешься.
– Смешно, – сказала Альбина, но не засмеялась. Алмазов хотел еще что-то сказать, но тут увидел бегущего с горы президента, а с ним двоих мужчин – шофера и директора санатория – с крюком и с веревками. И об Альбине забыли.
Когда для совершения действия, требующего участия двух-трех человек, собирается полдюжины, они неизбежно начинают мешать друг другу, возникает лишняя суматоха, поднимается крик, и работа исполняется куда медленнее, чем хотелось бы ее руководителю.
Пока стоял крик, все махали руками и поочередно проваливались в тину. Александрийский отошел в сторону и поманил Лидочку.
– Вы плохо себя чувствуете? – спросила Лида, увидев, насколько бледен профессор. Видно, ее возглас долетел до докторши – та мгновенно оказалась рядом.
– Я вам помогу дойти до санатория, – сказала Лариса Михайловна. – Это безумие – с вашей болезнью здесь находиться.
– Не беспокойтесь, я себя отлично чувствую, – ответил профессор сварливым голосом. И отвернулся от доброй Ларисы Михайловны.
Подчиняясь мановению руки, Лидочка приблизилась к Александрийскому.
– Мне так страшно, – сказала Лидочка.
– Не это сейчас главное, – отмахнулся профессор. – Главное – ни за что, никогда, даже во сне не признавайтесь, что вы прикасались к револьверу Алмазова.
– Я понимаю.
– Дело не во мне, не в справедливости, не в законе – даже если вы останетесь живы, он найдет способ отправить вас на всю жизнь за решетку. Единственная надежда – полное незнание!
– Дайте его мне, и я незаметно подкину его Алмазову.
– Глупости!
– Я потеряю его в парке.
– Вы! Его! Не видели! Никогда в жизни! – Последние слова прозвучали так громко, что Лидочка обернулась, опасаясь, что Алмазов услышал. Но тот был занят.
Суматоха завершилась тем, что с берега к колодцу были положены доски и в колодец спустили веревку с толстым, взятым из весовой крюком на конце. Нагнувшийся над люком директор водил веревкой, стараясь зацепить то, что лежало глубоко в колодце. Это ему не удавалось, и его сменил Ванюша из рабфака. Вскоре раздался его торжествующий крик, веревка натянулась – все стали тянуть ее.
Президент Филиппов завопил:
– Идет, идет, приближается!
Лидочка зажмурилась – она подумала, что не вынесет нового лицезрения несчастной Полины.
Крики стихли. Затем послышались удивленные возгласы.
– Это еще кто? – спросил Филиппов.
– Не узнал, что ли? – сказал Алмазов.
– Да разве узнаешь…
Лидочка открыла глаза.
Президент и Ванюша уже вытащили и волокли по воде к берегу тело Матвея Шавло, доктора физических наук, любимого ученика Энрико Ферми, снабженное широкой соломенной маскарадной бородой, а потому не сразу узнанное.
Его волокли к берегу, и все молчали, потому что первым должен был заговорить Алмазов. Но Алмазов тоже молчал.
«Нет! – чуть не закричала Лидочка. – Этого не может быть! Там должна быть Полина, и мне ее не жалко. А Матю мне жалко!»
Доска от многих подошв стала осклизлой, шаталась и сбросила на полпути людей – с шумом, плеском и ругательствами они свалились по колени, а то и глубже в тину, труп медленно поплыл в глубину, и Алмазов завопил, чтобы его не упустили. Лидочка не стала смотреть, как ловят Матю, – она все равно еще не верила в то, что видит Матю, а не какую-то куклу, нарочно загримированную под Матю.
Альбина стояла неподалеку, но смотрела в другую сторону, на средний пруд, на купальню, будто гуляла по пустому парку.
Лиде был виден и Александрийский. Он глядел на то, что происходило у колодца. И вдруг пошатнулся. Ладонь его поднялась, легла на сердце – будто его ударили в сердце.
Лидочка обернулась – что он увидел?
Матя лежал на берегу – только ноги в воде.
А на доске, что соединяла колодец с берегом, остался человек – это был санаторский шофер. Он стоял на коленях, наклонившись вперед и погрузив в пруд руку. Почти по плечо, даже не засучив рукава.
– Эй, начальник! – крикнул он. – Гляди, что я нашел!
Он выпрямился, все еще стоя на коленях, и показал Алмазову, что поднял со дна пруда, – что-то черное, блестящее… револьвер!
Алмазов сделал два шага к воде, протянул руку и принял револьвер. Потом отыскал глазами Альбину, стоявшую неподалеку и равнодушно глядевшую на тело Мати Шавло.
– Вытри, – сказал он ей. – У тебя платок есть?
Альбина подошла к револьверу, приняла его из руки Алмазова.
– Можно я вытру? – спросил президент. – У меня платок чистый.
– Она это лучше сделает, – сказал Алмазов.
Лидочка поняла, что он не хочет, чтобы президент или кто еще из посторонних увидел, что это его револьвер.
Сам же Алмазов присел на корточки, повернул голову Мати, и Лидочка увидела за ухом в щетине коротких волос черную дырку. Туда ударила пуля, она разбила кость и убила человека. А потом его притащили сюда и кинули в колодец…
Все, что она наблюдала с того момента, как из колодца вытащили мертвого Матю, было кошмаром, которому нельзя верить, ни в коем случае нельзя, потому что сейчас Матя поднимется и скажет: «Ну как, славно я пошутил? У нас в Риме и получше шутки выделывали», – и засмеется.
Лидочка старалась поймать взгляд Александрийского, но тот был погружен в свои мысли. Он неотрывно смотрел на длинное и какое-то очень плоское тело Мати, ступнями оставшееся в воде, так что из воды торчали лишь наглые и уверенные в себе носки иностранных ботинок на каучуковой подошве, как автомобильная шина. Легче было смотреть на ботинки – а на лицо смотреть было невозможно. Потому что лицо было совершенно мертвым. И оно не имело отношения к Мате, а было лицом трупа Матвея Ипполитовича Шавло.
Вытащив из кармана Мати бумажник, Алмазов отошел повыше, к скамейке.
– А вы садитесь, – сказал он неожиданно. Его слова относились к профессору и Лидочке. – Вы у меня больные, немощные, в ногах правды нет. Садитесь, садитесь…
И что удивительно – Александрийский и Лидочка, как бы находившиеся по иную сторону стекла, нежели остальные, пошли к лавочке, и Лидочка была рада, что сможет сесть, – ее только беспокоило, что лавочка мокрая, а лисья шуба чужая, но ведь, если Алмазов приказывает, это как бы приказ правительства. И нельзя ослушаться.
Дождавшись, пока они уселись, Алмазов встал чуть в стороне от скамейки, так что теперь он образовывал собой вершину правильного треугольника – двумя другими вершинами были скамейка с обвиняемыми и тело Мати.
Остальные были публикой, зрителями, и потому они образовали небольшую стенку напротив Алмазова. Алмазов оглядел стенку, и она ему не понравилась.
– Ванечка, – сказал он, – отведи пока мужиков к купальне. И там с ними останься. Тебя, Филиппов, это тоже касается.
После ухода лишних свидетелей в зрительном зале остались лишь Лариса Михайловна и несколько в стороне – Альбина, которая осторожно и тщательно протирала своим широким шерстяным шарфом мокрый грязный наган с дарственной табличкой Дзержинского.
– А теперь можно поговорить по существу, – сказал Алмазов, начиная процесс. – Вы будете сознаваться или будете упорствовать?
Ответа не последовало.
– Положение изменилось. – Теперь Алмазов нахмурился. Он сознавал серьезность момента. – Час назад я излагал вам, граждане, мои теоретические соображения. Теперь же перед нами есть вещественное доказательство – труп молодого ученого, который стремился быть полезным для нашей страны. Ученого, убитого вами. Вам понятно?
Так как вопрос был обращен к Лидочке, она не удержалась от ответа.
– Как же так, – сказала она, – здесь же Полина должна быть.
– Как видите, вам не удалось запутать следствие и сбить его с правильного пути, придумав какую-то мифическую Полину. А вместо Полины, как я и предвидел с самого начала, – перед нами Матвей Шавло. Что вы на это скажете?
– Честное слово, я ничего не понимаю, – сказала Лидочка.
– А вы?
– Я тоже не понимаю, – сказал профессор.
– Хотите, я расскажу вам, как было совершено преступление? – спросил Алмазов. Никто ему не ответил. Тогда он продолжал: – Я не знаю точно, когда было замыслено это страшное преступление. – Алмазов словно репетировал свой выход в роли общественного обвинителя. – Но мы можем отсчитывать его мгновения с того момента, когда, зная о слабости и душевном состоянии находящейся здесь Альбины, гражданка Иваницкая проникла ко мне в комнату и смогла похитить оружие для выполнения террористического акта.
Лариса Михайловна непроизвольно сделала шаг к револьверу, как бы желая убедиться, что ей говорят правду.
Алмазов остановил ее коротким рубящим жестом и продолжал:
– Когда все было подготовлено, Иваницкая, пользуясь своей красотой, выманила товарища Шавло в темный парк, к погребу, и там, выстрелив из пистолета, совершила кровавое злодеяние. Затем она спрятала тело в погребе, и, как только подошел ее наставник и учитель, заматеревший в подобных злодеяниях враг нашего народа Александрийский, они отнесли тело Шавло к этому колодцу, полагая, что никто и никогда не сможет их заподозрить и отыскать труп.
– А зачем? – спросил Александрийский, который был совершенно спокоен. – Зачем нам это делать?
– В этом разберется суд, – сказал Алмазов. – Я же могу только высказать мое предположение. – Он подошел к скамейке, на которой сидели обвиняемые, и навис над ними, по своей привычке раскачиваясь: носки-каблуки, носки-каблуки, носки-каблуки… – Мое предположение заключается в том, что рука убийц направлялась из-за рубежа фашистским центром. Цель ваша ясна – обезоружить государство рабочих и крестьян в сложной международной обстановке.
Странно, подумала Лидочка, он говорит не человеческим, а каким-то особенным окологазетным языком. Он, наверное, этого не чувствует. Он просто не умеет выражать по-русски определенного рода мысли.