– Так мы с тобой ни до чего не договоримся, – вздохнул Алмазов. – И учти, профессор, времени у нас в обрез. В любую секунду сюда могут прийти.
– Но вы скажете, что он сам? Ему стало плохо с сердцем?
– У него проломлен висок, – сказал Алмазов. – Ты его застрелил, а потом бил по голове.
– Я не стрелял!
– Ты типичный фашист!
– Я коммунист!
– Или ты рассказываешь, или я вызываю людей.
– Я гулял… он подстерег меня! У него был пистолет…
– Мое терпение лопнуло, – сказал Алмазов.
И тут он догадался. Его озарило.
– Она в колодце? – спросил он и тут же повторил с утвердительной интонацией: – Она в колодце. Ты думал, что ее никогда не найдут. А профессор тебя увидел. И ты его застрелил. А потом добивал – уронил револьвер и добивал! Откуда у тебя револьвер?
– Ну честное слово, не знаю! Он был у Александрийского!
Алмазов пошел по дорожке от пруда. Он прошел совсем близко от беседки. Шавло бежал за ним, ему было трудно бежать, он задыхался – видно, наступила нервная реакция.
– А как же наши планы? – Вдруг Шавло нашел спасительный аргумент. – Мы же с вами хотели работать вместе.
– Недоумок, – огрызнулся Алмазов, нарочно не останавливаясь и не замедляя шага, потому что понимал, как Мате тяжело оправдываться на бегу. – На что мне нужен физик, который убил женщину, а потом своего учителя. Я тебе передачи носить не намерен.
Матя Шавло не улавливал радости в голосе чекиста. И он бы умер сейчас от изумления, если бы смог заглянуть в озаренную светлой догадкой душу Алмазова. Алмазов менее всего намеревался теперь прикрывать проект, ради которого он оказался в Узком. Первый испуг провала, отягощенный догадкой о пропаже револьвера, уже миновал и сменился трезвым пониманием того, что вместо спесивого и самовлюбленного сотрудника он, Алмазов, после этой ночи получает в свое распоряжение раба, который никуда отныне не денется и проживет остаток своих дней в постоянном ужасе перед разоблачением.
– Шавло, – неожиданно сказал Алмазов, подходя к мокрой скамейке. – Садись.
– Как так? – Шавло остановился и оглянулся назад, словно боялся, что их сейчас догонит Александрийский.
– Не бойся, он не встанет. – Алмазов не сдержал улыбки, и Шавло, к своему потрясению, увидел, как отражают свет выбежавшей из-за облака луны его ровные зубы. – Говори спокойно, рассказывай все как было. И мы с тобой вместе решим, что лучше сделать. Ну садись, в ногах правды нет. Небось дрожат коленочки?
Они сели на скамейку.
Теодор стоял в двадцати шагах сзади. Он был недвижен. Ему хотелось вернуться к пруду и проверить, на самом ли деле Александрийский мертв. Но он не мог себе этого позволить – он не жил в этом времени. К тому же он верил опыту чекиста: если Алмазов сказал, что профессор умер, значит, умер.
Матя рассказывал Алмазову, как Полина нашла его и шантажировала, как он был вынужден ее убить, спасая великий проект. «Это была единственная жертва. Клянусь, единственная жертва». И он не думал о себе…
Алмазов поддакивал, не переспрашивал, и Теодор уже догадался, что его волнует совсем иное. Он предположил, что Алмазов рассуждает, как избавиться от тела Полины и как объяснить смерть Александрийского. На самом же деле тот думал о своем револьвере – как он попал в руки к Александрийскому.
– Хватит, – сказал Алмазов, резко поднимаясь. – Вы остаетесь здесь. Никуда без моего разрешения – никуда. И если кто-то попытается пройти к пруду, вы не должны пускать. Надеюсь, это вам можно доверить?
Теодор отметил про себя, что Алмазов возвратился к нормальному обращению – перестал тыкать Мате, словно барин дворнику.
– Я побуду, – сказал Матя. – Конечно же. Только вы недолго.
– Как управлюсь.
Алмазов ушел наверх, к дому.
Теодор остался в кустах, из носа лило, и нельзя было высморкаться – Шавло закричит при любом подозрительном звуке или движении. Он жалеет теперь, что не выпросил у Алмазова револьвер, подумал пан Теодор. Но Алмазов не доверил бы ему оружие.
Шавло не мог сидеть. Он пошел к пруду, но через несколько шагов остановился и вернулся к беседке. Потом повернулся к кустам, в которых стоял Теодор, и замер. Он почувствовал неладное, почувствовал присутствие человека.
– Кто там? – спросил Матя. – Кто там, не прячься, я тебя вижу.
Теодор стоял неподвижно. Матя сделал неуверенный шаг к кустам, в темноту, но Теодор знал, что он не осмелится пройти дальше.
Так они и ждали. Матя замерз, и на него волнами накатывала дрожь – он отошел подальше от зарослей и принялся подпрыгивать под фонарем.
Теодор понял, что в его распоряжении несколько свободных минут. И он может позволить себе истратить их ради удовлетворения своего любопытства. Он заглянет – благо для него это возможно – в основной поток времени и увидит, в чем же различие, что там произошло. А потом возвратится сюда. Достав портсигар и перенесясь с его помощью в мир, в котором осталась Лидочка, Теодор увидел, как от пруда бредет к дому Александрийский. Живой. И понял, что Матя убит… Потом он встретил Лиду, поговорил с ней. И поспешил обратно. И вовремя.
Черный силуэт Алмазова показался на фоне дома. Алмазов бегом спускался по дорожке.
– Я уже заждался, – сказал Матя.
– Идите в дом! – приказал Алмазов. – Вы ничего не знаете, ничего не видели. Быстро!
– А как же?…
– Я уже распорядился.
– Может, нужна моя помощь? – Голос у Мати был глухой, заискивающий.
– Идите к едреной матери! Чтобы я вас до завтра не видел!
Матя пошел в гору. Он горбился, и ноги плохо слушались его, как будто он был пьян.
Алмазов поглядел ему вслед.
Потом, когда Матя растворился в темноте и отдаленно хлопнула дверь в дом, Алмазов с отчаянием ударил по столбику беседки так, что беседка пошатнулась. И изощренно, длинно выматерился.
Теодор был в недоумении. Он понимал, что положение Алмазова было затруднительным, но вряд ли можно считать его отчаянным, трагическим. В сущности, Алмазову не было дела до Александрийского, которого можно отвезти в Москву и там сдать в морг как скончавшегося от сердечного приступа, вряд ли Алмазова могла беспокоить смерть Полины, от которой было совсем несложно избавиться. Матя теперь привязан к нему. Для Алмазова события сложились очень выгодно. Но Алмазов в отчаянии… Почему? Чего-то Теодор не знал.
Так и не догадавшись о причине отчаяния Алмазова, Теодор дождался, когда через час к пруду спустились люди в темных плащах и кепках, по-военному похожие друг на друга. Он наблюдал за тем, как унесли тело Александрийского и, приглушенно переговариваясь, погрузили его в черный фургон, который подогнали к воротам. Пока все это происходило, другие люди вытащили из колодца и перенесли к тому же фургону тело Полины. Обыскав его, Алмазов разрешил кинуть его внутрь фургона. И лишь после того, как фургон уехал, Теодор тоже покинул Узкое, убежденный, что последующие события не будут иметь отношения к санаторию.
Алмазов злился из-за того, что догадался, кто похитил его наган. Это могла сделать только Альбина, в отчаянии от коварства чекиста, так долго скрывавшего смерть ее мужа. Это была ее месть, и наган предназначался для него, Алмазова!
Его вовсе не смущала нелепость такого предположения. Зачем его невольной любовнице передавать оружие немощному старику, когда куда проще совершить казнь самой? Главное: наган был украден и использован с преступными целями…
Как только фургон с трупами уехал, Алмазов кинулся к себе в комнату, возле которой он заранее поставил сотрудника, приказав внутрь не заглядывать, но и не выпускать никого. Сотрудник шепотом доложил, что происшествий не было, и был отпущен.
Убедившись, что он один, Алмазов толкнул дверь – она была закрыта изнутри на щеколду. Он даже не стал стучать. Он отступил на шаг и, вложив в рывок всю свою злость, буквально прыгнул на дверь – легко ее вышиб.
Но он не услышал шума от падения двери на толстый ковер, потому что его взгляд сразу же уперся в стройные ноги Альбины в черных шелковых чулках.
Видно, Альбина подвинула под люстру стол и завязала веревку на крюк, на котором крепилась люстра. А потом оттолкнула стол – он был легкий и неслышно опрокинулся на ковер.
Алмазов стоял в дверях – даже не закроешь, дверь лежит у ног. Тошнота подступила к глотке, он не мог заставить себя дотронуться до женщины, которая так нагло обманула и обокрала его, несмотря на то что он относился к ней с глубоким искренним чувством.
Алмазов был разгневан, потому что никому, выходит, нельзя на всем свете довериться, нельзя даже чуть-чуть, на щелку, приоткрыть душу и впустить туда чужого человека. И если бы она оказалась живой, в тот момент он добил бы ее собственными руками, переломал бы шейные позвонки, сжав горло сильными пальцами.
Приступ злобы быстро прошел. Алмазов был человеком действия и понимал уже, что каждая лишняя минута для него смертельно опасна: стоит какому-нибудь из местных мухоморов выйти по нужде, как Алмазову обеспечен смертный приговор – тут уж не важно, за убийство ли жены врага народа или за половую связь с этой женщиной.
Алмазов поднял дверь и приставил ее к дверному проему, чтобы застраховать себя от случайного взгляда из коридора. Затем он поставил на ножки стол, залез на него. Стол пошатывался – он не был рассчитан на такой вес. Алмазов поддержал одной рукой легкое, еще теплое тело Альбины. Стол выдержал. Другой рукой он, напрягшись, сорвал с крюка веревку.
Затем Алмазов сел со своей ношей на стол, опустил ноги, спрыгнул на ковер и отнес тело к дивану – шума не было.
Он положил Альбину на диван и снял с шеи петлю. Теперь он уже не испытывал к ней ненависти. Важнее было избавиться от совсем уж лишнего трупа.
Лицо Альбины было спокойно и не похоже на лицо удавленницы, оно даже сохранило свою красоту. Алмазов провел рукой по щеке и прошептал:
– Дура ты, дура.
Неожиданно веки Альбины дрогнули – чуть-чуть. Алмазов боялся верить собственным глазам – а вдруг он ошибся, – это было бы слишком большим везением! Он взял кисть ее руки, стараясь уловить пульс, и уловил его – слабый и частый.