Он ворвался в кабинет Шавло, не поздоровавшись даже с Альбиной и остальными в предбаннике – плевал он на них.
– Ты что! – закричал он высоким голосом, не закрыв за собой дверь в кабинет Мати. – Хватит! Теперь на твое место я могу поставить любого аспиранта, и он кончит лучше тебя.
– Ставь, – сказал Матя. Он, выйдя из-за стола и стоя перед Алмазовым, казался тому нарочито наглым и вызывающим.
Матя тоже жил на нервах, а в санчасти даже валерианки не было. И он тоже стал кричать на Алмазова. Дверь в кабинет оставалась открытой, и те, кто был в предбаннике, слышали скандал до последнего слова.
– Я знаю, на чьи деньги ты здесь сидишь! – кричал Алмазов. – Фашист проклятый!
– Лучше быть фашистом, чем якшаться с такими убийцами, как ты!
– Убийцами? – Алмазов был поражен. – Кто посмел назвать меня убийцей? Ты, который хладнокровно отправил на тот свет невинную женщину и убил старика? Ты, по которому плачет каторга? Да ты что, забыл, гад, кто тебя спас от вышки?
– Я даже не буду отвечать на твои пустые вымыслы, – сказал Матя, увидев открытую дверь и ощущая тишину за ней – люди боялись дышать. – У тебя расшатались нервы.
– Нет, не нервы. И ты знаешь, что не нервы. И у меня есть свидетель – у меня всегда есть свидетель.
– Так, значит, ты поэтому ее ко мне подселил! – не выдержал Матя. – Ты садист.
– Испугался, голубчик?
– В таком состоянии я с тобой разговаривать не буду!
– Нет будешь, иначе я тебя пристрелю.
– При свидетелях не пристрелишь, струсишь.
– Моя мечта – разрядить в тебя всю обойму. И меня оправдает любой суд.
– Посмотрим, кто нужнее там. Таких, как ты, вешают на каждом суку. А я один.
– Да ты… да я тебя!
– Катись ты к чертовой бабушке! – И Матя, который стоял близко к Алмазову, увидев движение того за пистолетом, к кобуре – комбриг никогда не расставался с оружием, – заломил ему руку за спину, и Алмазов был вынужден наклониться. Он замер перед рывком. И тогда Матя в самом деле испугался.
– Ян, – заговорил он быстрым шепотом, – опомнись. Это нервы. Мы не можем поодиночке – приди в себя, я прошу тебя.
– Отпусти, – так же тихо, шепотом ответил Алмазов.
Матя отпустил его.
Хотя не спускал глаз с кобуры.
Алмазов потер кисть руки.
– Первое апреля, – сказал он, – и ни днем позже.
Это было сказано тоже тихо.
Потом он вышел из кабинета, но не прошел сразу всю приемную, а остановился и внимательными черными глазами осмотрел каждого, словно никогда раньше не видел и удивлен существованием этих людей.
Матя сделал несколько шагов вслед за Алмазовым и заметил, как тот приходует его сотрудников, и понял, что, если Алмазов уберет их, спрячет, переведет в какой-нибудь лагерь, это будет с его, алмазовской, точки зрения правильно. Матя отказывал себе в праве на ту же точку зрения и старался не думать, что слова, услышанные Сельвинским и женщинами, опаснее для него, чем для Алмазова.
Когда за Алмазовым, хлопнув по-фанерному, закрылась дверь в коридор, Матя хотел выйти и сказать, чтобы все шли по домам, прятались, уезжали, но сразу не вышел, потому что понимал – им негде скрыться.
Не закрывая двери в приемную, он вернулся к себе за стол, но не успел сесть, как вошла Раиса.
Она была бледна, и глаза ее лихорадочно блестели. Она была напугана.
– Матвей Ипполитович, – сказала она неестественно низким голосом, – у меня зуб разболелся. Честное слово – просто невозможно. Разрешите, я в медчасть?
Она смотрела на него в упор и умоляла – отпусти, дай шанс! Не зная еще, как она хочет этот шанс использовать, Матя сказал:
– Беги, конечно. Беги.
Слышно было, как в предбаннике она чем-то звенит, открыв ящик своего стола. Потом скрипнула вешалка – и слышен стук ее сапог. Все. Убежала. А остальные?
Матя вышел в предбанник. Альбина и Сельвинский смотрели на него.
– Шли бы вы по домам, – сказал он. Они послушно поднялись и стали собираться. Матя смотрел на них и повторял мысленно: «Честное слово, я не виноват, честное слово. Но вот за Раису поручиться не могу».
Они не успели уйти – обоих взяли в коридоре. Раису взяли тоже. Она, бедная, не успела застраховаться, доказать свою лояльность. Алмазов распорядился об аресте, как только вернулся к себе в управление. И заботился при том он не столько о себе, сколько о Мате, Матя был нужен, пока не взорвется бомба.
Матя вскоре узнал, что Сельвинского расстреляли в ту же ночь «при попытке к бегству». С Раисой оказалось сложнее – она была штатным осведомителем и в этой роли сидела в предбаннике у Мати. Она и была самой опасной. К счастью для Алмазова, лейтенант, которому она была подчинена, сам испугался и принес ее письменные показания Алмазову. Алмазов велел отвезти ее в Устьвымлаг и внедрить там. Но по дороге машина провалилась под лед и утонула в реке. Об этом Матя тоже узнал – слухами лагеря полнятся.
А вот что случилось с Альбиной – он так и не узнал. И не стал спрашивать Алмазова. Хотя надеялся, что тот ее не убил, ведь Альбина безопасна… хотя есть ли в нашем мире безопасный человек? Впрочем, Матя ее не боялся, как не боялся и погибших своих сотрудников, потому что знал: пока он нужен Ежову и Сталину, он будет жить, а когда его надо будет убрать, то не все ли равно, в чем его обвинить – в убийстве женщины и старика или в шпионаже в пользу Троцкого?
На следующее утро Алмазов встречал нового замнаркомвнудел Вревского. Вревский был из выдвиженцев наркома, раньше сидел в провинции, и, когда Ежов подбирал себе помощников, Вревского вызвали в Москву. Вот и вся история, если не считать того, что за полгода Вревский вознесся от замзавотделом до замнаркома, – но в те времена подобные взлеты и куда более быстрые падения стали обыденными.
Алмазов поехал на станцию на своей машине, хотя от станции до штабного корпуса было всего метров триста.
Когда шесть лет назад Алмазов в поисках площадки впервые попал на Ножовку, здесь был никелевый рудник, к которому вела узкоколейка. В первый же год к объекту подтянули две нитки широкой колеи. Три поколения строителей – тысяч девять – отдали души на стройке. Но задание партии выполнили. С тех пор сменяющееся начальство приезжало с ревизиями и инспекциями в штабных вагонах и выходило на настоящий перрон настоящей станции «Полярная». Начальство менялось, а Алмазов, который отсиживался здесь, все еще оставался в живых: порой он понимал, что, усаживая в вагон очередного начальника, он провожает его на Голгофу. Вревский был новый, Вревский был близок к Ежову. Но Ежов еле держится, надеясь на удачное испытание. Тогда, он думает, его пощадят. Так же думает и Вревский.
На перроне стояла охрана – сытые парни в романовских полушубках.
Алмазов поспешил к двери вагона, которую осторожно открыл охранник.
Вревский был простоват на вид, краснолиц, брови и ресницы желтые, почти белесые, тонкие в ниточку губы и тяжелые скулы – пришло новое поколение чекистов, от станка, из навоза, из исполнителей и палачей. Интересно, умеет ли он читать или только подписывается под приговорами, с недоброжелательством подумал Алмазов, который не знал досье Вревского – до революции следователя.
Они были с Вревским одного роста. Вревский сильно пожал руку – короткие толстые пальцы, жесткая ладонь.
Вревский пошел к машине. За ним поспешили адъютанты, помощники, охрана.
– Вы позаботитесь о моих людях? – спросил Вревский.
– Разумеется, – сказал Алмазов.
Вревский был в кожаном пальто с меховым воротником и пыжиковой ушанке, на ногах пилотские унты. Когда подошли к машине, он стал всматриваться в даль, в сторону объекта, но ничего не мог увидеть – хоть полярная ночь завершилась, в девять утра лагерь был окутан серой мглой.
– Поедем ко мне? – спросил Алмазов. У него в кабинете был накрыт завтрак. – Позавтракаем?
– Я завтракал, – ответил Вревский, – так что предпочел бы сразу на полигон.
– Хорошо. Тогда поехали. – Алмазов был сама покорность. Про себя он отметил, что Вревский говорит интеллигентно, что не вязалось с его внешностью.
– Мне нужен ваш профессор, – сказал Вревский.
– Я сам все объясню.
– Не говорите глупостей, комиссар, – оборвал его Вревский. – Что вы понимаете в физике?
– Я понимаю в людях, – обиделся Алмазов.
– Давайте не будем тратить времени даром. Где Шавло?
Вызвать Матю было сложно – пришлось бы останавливать машину, звать адъютанта, который с гостями ехал во второй машине, посылать его в заводоуправление… Алмазов решил, что проще заглянуть к Шавло и взять с собой. О чем он и сообщил Вревскому.
– Действуйте, – ответил тот, глядя в окно машины. Хотя ничего особенного, кроме проплывающих мимо светящихся тусклыми желтыми окнами зданий, он не видел.
Свернули к заводоуправлению. Снега в том году выпало мало, дорога была разбита, и машину швыряло, как на волнах.
– Театр начинается с вешалки, – процитировал кого-то Вревский. Алмазов не понял.
– Простите?
– У хорошего хозяина и дороги хорошие, – пояснил Вревский.
– Живем на голодном пайке, – сказал Алмазов. – Каждый человек на счету. Хочу просить вас о помощи.
– Никто не имеет столько, сколько вы, – упрекнул Вревский. – Одних рабочих по списочному составу семьдесят две тысячи.
– Вас ввели в заблуждение, – сказал Алмазов. – Это легенда. Если наберется двадцать тысяч работоспособных, можно сказать спасибо.
– А что вы с ними делаете? Кислотой травите?
Тут Алмазов впервые увидел, как улыбается Вревский. Словно не умеет, но учится. Губы разъезжаются в стороны, исчезая совсем, – вместо рта получается шрам через все лицо.
– У нас особо трудные условия, – сказал Алмазов. – Очень высока смертность.
– Небось питание и одежду получаете на семьдесят тысяч?
– Очевидно, вы еще недостаточно знакомы с системой ГУЛАГа, – возразил Алмазов. – А мы, к сожалению, в нее каким-то боком входим. Хотя бы по части обеспечения людьми и материальной частью.