– Это потребует времени, мой друг.
– Времени у нас нет, Вальтер.
18 марта Вальтер Шелленберг доложил Гиммлеру о том, что, по сведениям его агентуры в России, русские разрабатывают новое оружие, вернее всего – основанное на разложении атомов. Гиммлер сначала не понял, что это за оружие, и решил, будто речь идет о новых отравляющих газах. И потому приказал Шелленбергу представить письменный доклад, который рейхсфюрер СС изучит на досуге. Теперь наступило время сделать решительный ход. Шелленберг не любил осложнений и с отвращением воспринимал неудовольствие начальства. Он всю жизнь старался быть хорошим, но незаметным учеником.
– По моим сведениям, – сказал он, глядя на ковер, которым был устлан пол в кабинете шефа, и прослеживая медленным взглядом сложный персидский завиток, – военная разведка тоже вышла на эти данные.
– Не исключаю, – буркнул Гиммлер, видно, думая уже о другом. – В конце концов, они должны иногда работать.
– Адмирал настолько встревожен, что послезавтра идет на прием к фюреру…
Шелленберг не поднимал глаз, потому что знал – Гиммлер уже уперся в него сверкающими стеклышками пенсне, и встретить его взгляд означало выдать свою хитрость – Шелленберг не выдерживал взгляда рейхсфюрера.
– Когда его принимает фюрер? – спросил Гиммлер.
– Послезавтра, – ответил Шелленберг.
– Мы должны доложить раньше, – быстро сказал Гиммлер.
– Завтра воскресенье, господин рейхсфюрер, – напомнил Шелленберг. – Фюрер намерен провести его в Оберзальцберге.
– Так какого черта вы тянули с докладом, Шелленберг! Вы что, не могли ко мне прийти на день раньше? Или хотя бы предупредить меня. – Гиммлер быстро поднялся с кресла и, обойдя стол, навис над Шелленбергом. Тот вскочил, всем своим видом изображая раскаяние. – Вы думаете, я не знаю, что все это значит? – Гиммлер побледнел от гнева. – Я все знаю! Вы спелись с Канарисом! На лошадях катаетесь? В лесу? Чтобы никто не подслушал, как вы планируете измену рейху?… Молчать!
Гиммлер поднял трубку белого телефона – прямая связь с рейхсканцелярией. Но фюрер уже уехал – дорога была плохая, кортеж не мог двигаться достаточно быстро, поэтому Гитлер решил покинуть Берлин чуть пораньше, о чем Шелленберг был осведомлен.
Гиммлер бросил трубку.
– Что вы скажете в свое оправдание? – спросил он, словно Шелленберг должен был высказать последнее желание перед неминуемой казнью. Но Шелленберг по тону шефа уже понял, что гнев стихает.
– В тот момент, как я проанализировал информацию, я тут же отправился к вам.
– И долго анализировали?
– Честно говоря, – вздохнул Шелленберг, – я недостаточно разбираюсь в физике. И если бы не поспешность адмирала Канариса, я бы, может, и сегодня к вам не пришел.
– Вот именно! В этом и есть ограниченность моих сотрудников. Вместо того чтобы обратиться к тем, кто компетентен в данном вопросе, они предпочитают глядеть по сторонам, и в результате плоды пожинают посторонние. Вы меня поняли, Вальтер?
«Они все называют меня Вальтером не потому, что подчеркивают этим нашу близость или равенство, а наоборот, чтобы показать, что я в их глазах мальчишка».
Так как было очевидно, что Шелленберг все понял и раскаивается, Гиммлер отпустил его, сказав, что постарается получить аудиенцию у фюрера по крайней мере вместе с Канарисом, если уж не удастся сделать это раньше.
Что и требовалось доказать.
Адольф Гитлер подошел к карте мира, висевшей на стене его кабинета в рейхсканцелярии.
Кейтель, обогнав его, ткнул указкой в точку, о которой шла речь в докладе Канариса.
Эта точка лежала в столь безбожном отдалении от всех прочих мест и городов Земли, что угроза, исходившая от нее, казалась абстрактной и ненастоящей.
Фюрер смотрел на карту. Остальные молчали.
Во время всего доклада и популярных разъяснений Канариса о сущности ядерного распада Гитлер казался невозмутимым и ничем не показал своего отношения к событиям. Потом спросил, а что делается по этому вопросу в Германии. Срочно вызванный в рейхсканцелярию Шахт сообщил, что ничего, за исключением теоретических исследований. Канарис уточнил, что это объясняется массовым отъездом физиков из рейха, поскольку большинство из них евреи.
– Понятно, – сказал тогда Гитлер.
– Они оседают во Франции или в Америке.
– Больше в Америке. Это еврейская империя, – сообщил фюрер.
Никто не оспорил этого заявления.
– И в Америке наверняка уже делают такую же бомбу, – сказал Гитлер. Он не спрашивал, он утверждал.
– Мы мобилизовали всю нашу агентуру, – сказал Гиммлер. – Записка о том, кто и где работает над этой проблемой, уже практически готова. Но насколько мы знаем, практических результатов и даже общей государственной программы у американцев пока нет.
– Завтра они узнают о русских, послезавтра примутся за дело, а через три дня всех обгонят. Когда мы можем начать нашу программу?
Фюрер обернулся с этим вопросом к Гиммлеру.
– Мы уже созвали ученых в Берлин. Завтра я встречаюсь с Гейзенбергом. Это мировая величина.
– Правильно, – согласился Гитлер. – Покажите мне еще раз на карте…
Он долго разглядывал точку на карте. Все молчали.
– Любопытно, – сказал он, прослеживая взглядом линию, соединяющую Берлин и Полярный Урал. – Сколько потребуется нашему самолету, чтобы долететь туда и возвратиться обратно? Ты меня слышишь, Герман?
– Это непростой перелет, – ответил Геринг. Он был в новом серо-голубом мундире рейхсмаршала авиации. Воротник был немного туговат, и оттого шея стала красной и щеки тоже потемнели. – Скорее всего это самоубийственный перелет.
– Почему?
– У меня нет самолета, который мог бы долететь до Урала и вернуться.
– А у русских есть! У литовцев, у ничтожных литовцев есть! Все летают чуть ли не вокруг Земли – лишь рейхсмаршал Геринг таких машин не имеет. Тогда вызовите мне из Америки Линдберга – он мне нравится. Славный парень и настоящий ариец. Пусть прилетает со своим самолетом.
– Какую цель вы ставите нам, мой фюрер? – спросил Геринг, будто и не было первоначального отказа.
– Самую простую – долететь до места, сфотографировать с воздуха и благополучно возвратиться! – Фюрер говорил тоном учителя, давно уже разочаровавшегося в своих учениках.
– Это бессмысленно, мой фюрер, – отважно бросился в бой Геринг. – Для того чтобы сфотографировать этот объект, мы должны будем рассчитать полет таким образом, чтобы машина оказалась над объектом днем. А днем не только фотограф видит свою цель, но и цель видит фотографа.
– Пускай его увидят, – сказал Гитлер. – Мне важно, чтобы он вернулся.
– Я сегодня же поговорю с генералом Мильхом, – задумчиво произнес Геринг. – Мне кажется, я нащупал одну идею…
– Я даю тебе время до завтра, Герман, – сказал фюрер. – И учти, что это будет не последний такой полет. – Гитлер обернулся к руководителям разведки: – Вам же я приказываю считать этот проект русских опасностью номер один. Не возражай, Генрих. – Эти слова и жест предназначались для желавшего что-то сказать Гиммлера. – Моя интуиция говорит о том, что именно там, у полюса, и зарождается великое столкновение космических сил. Лед и пламя! Мы должны хранить холод!
Фюрер отпустил всех. Он был озабочен проблемой, представлявшей в его глазах куда большее значение для судеб мира, чем возможная и даже желанная война с большевизмом.
Уже давно было известно о возникновении при манипуляциях с радиоактивными веществами опасного излучения. Оно могло быть смертельным, оно могло быть мгновенным и длительным, как эманации радия, оно могло стать дополнительным фактором бомбы.
Матя не раз напоминал Алмазову, что необходима отдельная биологическая лаборатория, но по каким-то неведомым Мате причинам Алмазов сопротивлялся, утверждая, что этим занимаются в специальном институте. «Наше дело рвануть – а про всякие лучи они понимают лучше нас».
Ничего не добившись от Алмазова, да и не будучи достаточно настойчив, Шавло все же уговорил Александрова выделить для исследований хотя бы двух человек из его лаборатории. У Александрова же не хватало людей, а те, что были, часто болели, потому что Алмазов не соглашался завозить сюда овощи и давать витамины. Академикам – ладно, но просто сотрудникам института, которых несколько сотен, – никогда! «Голодные злее будут». Так что, хоть в шараге и было получше, чем в лагере, люди болели и умирали.
Алмазов, не желая тратить время на радиационную защиту, поступал по глубокому убеждению, что невидимого не существует. Это было частью его стихийного, а затем укрепившегося на полях Гражданской войны атеизма. И уверения Шавло в существовании невидимой опасности он воспринимал как очередную хитрость директора института, желавшего за государственный счет улучшать кормежку своих людей и увеличивать штаты. Даже ссылка на рентгеновские лучи, которые просвечивают человека насквозь, на Алмазова не производила должного впечатления. «Так ты завтра и фотоаппарат объявишь вредным», – сказал он.
Где-то что-то он докладывал, где-то в других институтах НКВД кто-то занимался проблемами радиации, но здесь, в Полярном институте, Шавло с трудом добился согласия своего же подчиненного на дополнительные опыты. Впрочем, Матя подозревал, что и Александров, и Франк отлично осознают опасность радиации, но не хотят рисковать ни собой, ни товарищами. В конце концов Александров сдался и выторговал под этот проект новые валенки к Новому году для всех сотрудников, а также получил и электрика, который был нужен, чтобы по описаниям и привезенным из Германии расчетам сделать счетчик Гейгера – такой, чтобы его можно было носить с собой.
Шавло заглянул в радиационную группу в середине марта. Группа размещалась в подвале, в сырости и холоде – Александров к себе наверх ее не допустил. В узком длинном подвале работала стационарная модель счетчика, на свинцовом столе лежала связанная крыса, на белых циферблатах дрожали стрелки. Сами разработчики стояли за свинцовым экраном, в котором были прорезаны окошки, – через них с помощью своеобразного ухвата связанных крыс отправляли на испытательный стол. В клетках вдоль стены бегали, сидели, лежали, подыхая, другие крысы и морские свинки. На клетках были бирки – степень облучения и дата облучения.