– Плохо наше дело, – продолжал Ежов, – Всюду враги. Вы даже не представляете, до какой степени они внедрились повсюду. Как сорняки. Ну как сорняки. Их полешь, они лезут, их полешь, они лезут…
Ежов велел принести баян, но удержать его в руках не смог, уронил на пол и, встав с кресла, подошел к Шавло.
– Встань! – приказал он ему. – Встань, сука!
– Встань, – прошептал Френкель.
Шавло увидел, как неверными пальцами нарком пытается расстегнуть кобуру.
Матя поднялся и отступил на шаг.
– Скажи честно, только честно – есть твоя бомба? Ну!
– Вы завтра увидите, товарищ нарком.
– Нет, не завтра! Ты не виляй, не виляй. Где бомба?
– Завтра утром будет испытание.
– Нет, тут я тебя и поймал! Испытание будет сейчас! Понял?
– Но ничего не готово.
– Ты до завтра ее Гитлеру продашь – я вас всех знаю! Френкель!
– Я здесь.
– Мы идем на испытание! Мы ее рванем. А этого… падлу я пущу в расход.
Вревский сделал осторожный шаг за спину наркому, и с великим облегчением протрезвевший Шавло увидел, что его рука поднялась, чтобы не позволить наркому вынуть пистолет из кобуры.
– Хорошо, товарищ нарком, – согласился Френкель. – Вы тогда отдыхайте, а мы все подготовим. Хорошо.
– А Шавло? Где этот сукин сын? Вот кого не выношу – это евреев! Чтобы сегодня привести в исполнение. Пошли бомбу рвать…
Приступ активности и мелкого буйства тут же миновал. Ежов остановился у угла стола, оперся о него ладонью и мирно спросил у Мати:
– Ты знаешь, как меня называет народ?
– Железным наркомом, – сказал Шавло без колебаний.
– Ежовые рукавицы, вот я кто – понял?
Шавло промолчал.
– А я вынужден стоять перед тобой, продажной сволочью, и просить: сделай бомбу, сделай бомбу, сделай бомбу… А почему? А потому, что у нас с тобой нет выхода. Мы с тобой оба этой бомбой, как веревками, повязаны. Она нас или вытянет, или с собой утянет – на куски и швах! Понимаешь?
– Понимаю, – сказал Шавло.
– Я тебя очень прошу, Матвей, – сказал нарком, глядя на Матю снизу вверх прекрасными голубыми, наполненными слезами глазами, – сделай мне бомбу. А иначе меня убьют. Этот сука Берия убьет. Он уже Хозяину с утра до вечера на меня наговаривает. Ты меня понимаешь, Матвей?
Ежов взял со стола графин и отпил из горлышка. Все напряженно молчали.
Ежов уронил графин на пол. Тот покатился в угол салона.
Ежов тяжело упал на колени и пополз к Мате, стараясь обхватить его ноги. Матя отступал.
– Ты меня спасешь? Я тебя озолочу, я тебя не забуду!
Язык плохо повиновался наркому, Матя отступал, но отступать было некуда. Ежов, шустро передвигаясь на коленях, загонял его в угол, где стоял Френкель, Матя наклонился, стараясь поднять Ежова с пола, но тот отталкивал его руки и кричал:
– Нет, ты скажи, ты, сука, скажи, спасешь или нет?
– Соглашайся! – шипел в ухо Френкель.
– Я сделаю все, товарищ нарком.
Ежов остановился, вцепившись в брюки Мати, Френкель обежал наркома сзади и стал что-то шептать ему на ухо, как будто разговаривал с капризничавшим мальчишкой.
– Я согласен, Николай Иванович, – говорил Матя, но Ежов не слышал уже ответа – Френкель подхватил его, внезапно, по-детски заснувшего, и быстро понес к двери – на Ежове были сапоги на высоких каблучках.
– А как же… что же будет? – спросил Шавло, еще не осознавая ужаса происшедшего, но склоняясь перед неизбежностью беды.
Ответил Вревский.
– К утру он должен все забыть, – сказал он, щурясь на стакан водки, который твердо держал в руке.
– А если не забудет? – глупо спросил Матя.
– Тогда я постараюсь, чтобы вы перед смертью не мучились, товарищ профессор, – сказал Вревский и склонился к столу, разыскивая среди тарелок подходящую закуску.
Паузу, нарушаемую лишь стуком вилки Вревского по тарелке, нарушил Алмазов.
– Мы еще не решили вопрос, – сказал он обыденно, за что Шавло был ему благодарен, – откуда мы будем наблюдать испытания, если нарком категорически против бункера.
– Ты же знаешь, – сказал вернувшийся Френкель, подхватывая деловой тон Алмазова. – Нарком не выносит замкнутых пространств. Он как птица – чем шире простор, тем он счастливее.
Шавло искал улыбки, намека на нее, но начальник ГУЛАГа не улыбался.
– Даже если мы перенесем наблюдательный пункт в другое место, мы не успеем его оборудовать. Значит ли это, что мы переносим испытания?
– Нет, не значит, – отрезал Френкель. – Испытания состоятся завтра. Каждый день на счету.
– Хорошо, – сказал Шавло, раздражаясь, – мы установим пункт в тундре, километрах в десяти от точки взрыва. Вы увидите сам взрыв, но его воздействия на объекты не увидите.
– Зачем десять километров? Подвинь поближе.
– Ближе опасно.
Френкель подошел к окну, отодвинул штору. Из окна был виден главный корпус института.
– А сколько будет от этого дома до взрыва? – спросил Френкель.
– Четыре километра, – сказал Шавло.
– Вот с той крыши мы и посмотрим, – сказал Френкель. Как отрезал.
– Это все равно опасно.
– Вдоль края крыши положите бруствер из мешков с песком, – приказал Френкель Алмазову. Шавло его больше не интересовал.
– Отличная мысль! – Алмазов предпочел не спорить.
А Шавло подумал, что Френкель, наверное, прав, – с седьмого этажа смотреть куда поучительнее.
– А как же мои сотрудники? – Шавло только сейчас вспомнил, что они могут увидеть то, чего видеть им пока не полагалось.
– Об этом я позабочусь, – сказал Алмазов. – Сегодня ночью их всех перебросят на резервный пункт.
До того пункта было километров тридцать, бараки там пустовали.
– Там холодно, – сказал Шавло.
– Не беспокойся, альтруист, – усмехнулся Алмазов, – там уже протопили. Я знаю, что твои академики нам еще пригодятся.
– Вы свободны, – сказал Френкель. Он пожал руку Алмазову, кивнул Шавло, очевидно, как не имеющему чина.
«Ты будешь лизать мне сапоги», – подумал Шавло, не в силах справиться с неприязнью к всесильному начальнику ГУЛАГа.
Солнце уже перешло зенит, и, когда его закрывали облака, становилось пасмурно и хмуро.
Сначала они пошли к площади. Они не разговаривали. И потому Андрей размышлял о сути этого города. Разумеется, хоть не хочется думать об этом, Берлин – это полигон. Для какого-то особенного оружия, с созданием которого связаны молчаливые корпуса института, отделенные и от зоны, и от складов тремя рядами колючей проволоки – ярко освещенной полосой, по которой даже в самую лютую пургу проходят один за другим наряды с собаками. Там светились окна, но Андрею ни разу не пришлось приблизиться настолько, чтобы понять, что же происходит за ними.
Сбивало с толку многообразие Берлина. Если это – отравляющий газ, то незачем было столь тщательно заниматься архитектурой. Но если это какие-то снаряды или бомбы, зачем загонять сюда людей, селить в домах – что за выдумки со зверями?
Хотя Андрей и сказал Айно, что они пойдут искать полезные вещи, на самом деле его более всего интересовала стоявшая сразу за домами высокая, схожая с парашютной, только куда более массивная, ажурная вышка, на площадках которой всегда были люди, и именно туда – об этом Андрей знал от зэков – притащили какой-то ящик, «размером с вагон», по словам соседа по бараку. И установили наверху. А может, это смертоносные лучи, подобно лучам из «Гиперболоида инженера Гарина»?
Они были не одни – многие из жителей вышли на улицы, не сиделось в домах, холодных, как зимние подвалы.
Люди рылись в кучах мусора, оставленного на первых этажах домов и на задворках. Видно, эта плодотворная идея поразила не только мозг Андрея, но оказалась соблазнительной для других граждан – ведь зэк жив тем, что удастся перехватить.
Мостовая, кое-как сложенная из бетонных плит, высохла на солнце, а по площади шагала, будто так и надо, настоящая ворона, отважная, тундровая, полярная. Народ был веселый, потому что можно было полегоньку мародерствовать без вертухаевского глаза: не только подбирать, что кинуто, но и добывать, что плохо прибито, хоть и не ясно, зачем это нужно зэку – деревянный поручень от перил, железный фонарь без начинки, вывеска с немецким сапогом и немецким словом, этот сапог обозначающим.
Нужнее была, например, техническая вата или войлок – отыскался целый чулан, забитый этим добром. Айно с Андреем решили взять на обратном пути.
Пустой и недавно покрашенный город, торцовая мостовая на центральной площади и, главное, пространство, заполненное свежим чистым воздухом и подсвеченное лучами забытого за полярную ночь солнца, никак не сочетались с городскими жителями – косматыми, небритыми, в рваных телогрейках или бушлатах, в опорках и разбитых башмаках. Это было даже анекдотично в своей неправильности. И видно, именно это зрелище натолкнуло Альбину на мысль, которой она поделилась со спутниками, когда они пересекали площадь, – длинные полосы фиолетовой тени и оранжевого солнечного света.
– Ян когда-то говорил мне, – сказала она, – что до революции в тюрьме осужденным на смерть давали вкусный обед, даже икру. И вино.
Странно, когда человек, которого ты не считаешь умным, говорит нечто, столь совпадающее с твоими собственными мыслями. Андрей не успел ответить, ему хотелось возразить, а возразить было нечем. Тут он услышал голос Айно:
– Для нас у них нашелся только перловый суп…
– И хлеб, по полбуханки. Это много, – добавила Альбина.
– Вина не будет, – сказал Айно.
Они говорили, не нуждаясь в Андрее, а он должен был бы показать, что лучше них понимает смысл происходящего.
– Нет, все не так просто, – сказал Андрей. – Зачем Алмазову, самому начальнику Испытлага, приезжать на наши проводы?
– Чтобы увидеть, как я испугаюсь, – сказала Альбина просто.
– Вы?
– Ян меня не любит, но он никак не решался меня убить.
– Убить? – глупо спросил Андрей, не в состоянии совместить в сознании всесильного чекиста и эту почти оборванную женщину.