Матя ощущал, как пуст институт, – пуст, безмолвен, впервые за эти годы. А ведь это именно те муравьи, что начиняли его, придумали этот взрыв.
Матя перевел перископ на вышку.
Видно было, что на вышке двое или трое связистов проверяют провода, что ведут сюда, на пункт управления. За ночь пришлось тянуть связь сюда, Матя-то в три лег, а Алмазов вроде и не ложился.
Осталось полчаса. Сейчас связисты кончат проверять на вышке, спустятся вниз и пойдут по городу, проверяя кабель. Они, как и все прочие десятки тысяч людей, большей частью голодных, холодных и несчастных, что находятся сейчас в радиусе двадцати километров от полигона, не подозревают, что случится здесь через полчаса. Еще неделю назад Матя наивно предложил Алмазову выдать всем заключенным и вольным черные очки и приказать в девять утра отвернуться и смотреть в другую сторону. «Добреньким прикидываешься, – усмехнулся на его слова Алмазов. Без злобы, понимая. – Мне тоже хочется быть добреньким. Но, во-первых, я не могу ставить под угрозу государственную тайну, которая нам очень дорого обошлась. Во-вторых, где я достану двадцать пять тысяч пар черных очков? Ты это знаешь не хуже меня». Алмазов нашел разумный выход: под страхом жестокого наказания никто не выходит из домов и бараков до двенадцати. Охрана отвечает за это шкурой.
– А сама охрана? – спросил Матя. – На вышках, в зоне?
– Заткнись, – сказал Алмазов. – Обойдется.
Алмазов не верил, что взрыв может ослепить за километры.
Матя проследил взглядом за тем, как связисты не спеша спускаются с вышки. Они сматывали за собой провод телефона. Видно, поддерживали связь с пунктом управления. Матя посмотрел в ту сторону. В двадцати шагах, расстелив на крыше плащ-палатку, сидели два телефониста и командир – все из НКВД.
– Ну, скоро там? – спросил Ежов, не глядя на Матю.
– Осталось двадцать минут, – ответил Матя.
– Поторопитесь. Даю вам десять минут, – приказал Ежов. – А то мы здесь все вымерзнем.
– Нельзя. – Матя подошел поближе к наркому, чтобы не кричать.
– Почему?
– Там связисты – они проверяют линию. Когда они кончат, выйдут из зоны, мы дадим сигнал.
– Можно было вчера проверить.
– Вчера тоже проверяли.
Ежов топнул ножкой. Ножка была в пилотских унтах. Ежову не было холодно. Просто у него было плохое настроение.
– Где кнопка? – спросил он высоким гневным голосом, в его горле что-то клокотало, как у петушка, который вот-вот запоет.
– Какая кнопка? – не понял Матя.
– Которая взрывает.
– Здесь. – Матя показал на взрывную машинку, что стояла сзади под охраной двух чекистов.
– Тогда я сам взорву все к чертовой матери! – сказал Ежов и направился к машинке.
Матя не поверил тому, что нарком может это сделать. Но Алмазов был сообразительнее.
– Николай Иванович, подождите! – Он успел встать между машинкой и Ежовым. Ежов уткнулся в него – он не доставал Алмазову и до плеча. – Еще не готовы кинооператор и фотографы.
– Черт с ними! – Ежов попытался отодвинуть Алмазова с дороги.
– Самолет, который будет вести съемки с воздуха, – почти закричал Матя, – прилетит точно в срок!
Он хотел было напомнить о связистах, которые погибнут, но понял, что этим Ежова не остановить. О других людях, оставшихся и оставленных в обреченном городе, о которых он знал или догадывался, он предпочитал не вспоминать хотя бы потому, что имел основания полагать, что среди них была Альбина.
– Хрен с ним, с самолетом! – Нарком был в тяжелом похмелье. Он плохо соображал, что делает и говорит.
Но Вревский, наклонив к наркому коротко остриженную голову, сказал негромко, но услышали все:
– Нам нужны эти фильмы, товарищ нарком. Мы их должны показать товарищу Сталину. Что мы ему покажем?
– Мы скажем… – Запал Ежова угасал. И тут же гнев начал подниматься вновь, на этот раз он был направлен против операторов.
– Так где они, мать их? Где твои фотографы?
Подошел Френкель – он уже сообразил. Он протянул наркому серебряную стопку. Тот, не заметив, что делает, вбросил в рот содержимое.
– Их сейчас приведут, – сказал Алмазов. – У нас все рассчитано. Главное сейчас – чтобы лишние ушли отсюда. Вы же понимаете, товарищ нарком.
– Кто лишние?
– По списку, подписанному вами, здесь остается десять человек. – Френкель достал список из кармана кожаного с меховым воротником пальто.
– Пускай уходят. – Ежов поскучнел, и Алмазов отошел от него.
Матя посмотрел на часы. До взрыва оставалось еще десять минут.
Через чердачную надстройку на крышу вышли оба фотографа и кинооператор, все трое тащили за собой штативы. И Матя пошел к ним, чтобы показать, где устанавливать камеры, – там, где кончались мешки, на открытом месте. Камерам бруствер только бы помешал.
Матя раздал фотографам и кинооператору черные очки и велел надеть их через пять минут. Оператор примерил и сказал:
– В них работать неудобно.
– Ну, как знаете, – сказал Шавло. Еще не хватало уговаривать идиотов. Хазин, который кое о чем догадывался, очки надел. Заранее. «Еврей, – подумал Матя. – Они всегда осторожные, чуют и остаются живыми там, где русские погибают».
Матя подошел к перископу.
Алмазов стоял у надстройки и смотрел, как один за другим туда уходят охранники и офицеры из свиты наркома. Сам нарком отошел к понижению в бруствере, сделанному для него, и стоял мрачный, руки в карманах. Френкель на шаг сзади. Вревский подошел к перископу – он следил за тем, что делал Матя, и повторял его движения.
Матя обошел всех и раздал черные очки.
Их надели Алмазов и Вревский.
Френкель держал очки в руке. Но ждал, пока их наденет нарком.
– Связь есть! – крикнул лейтенант от телефона. – Сигнал проходит.
– Тогда мотайте отсюда и ждите на шестом этаже. К окнам не подходить, – приказал Алмазов.
Чувствуя опасность, оба связиста поспешили к выходу.
Три минуты до взрыва.
Издалека послышался шум мотора – самолет показался с севера, он шел на высоте километра. Все было правильно.
Матя взглянул в перископ. Городок был пуст и напряжен – он ждал гибели. И Матя должен был его убить. Хотя на ручку машинки нажмет Алмазов. Так договорено.
По ратушной площади шел человечек – Мате не хотелось на него смотреть – почему он там ходит?
– Ну давайте! – закричал Ежов. – Чего вы там! Самолет уже над объектом!
Это только казалось – самолету оставалось больше километра.
– Начать съемку! – приказал Матя.
– И нам тоже? – спросил фотограф Хазин.
– Вот именно!
Алмазов пошел к машинке. Присел рядом с ней. Поглядел на часы.
– Как в аптеке! – крикнул он Мате. Алмазов волновался. Хазин поднял аппарат и сделал снимок. Матя надел черные очки, и все стало туманным и лишь угадываемым.
– Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, – говорил он, все замедляя счет. Ему показалось, что, если считать медленнее, тот идиот уйдет с площади и останется жив.
– Скорее! – закричал нарком. – А то я сейчас сам рвану! Давай!
И Алмазов, подчиняясь Ежову, нажал на рукоять.
И в первое мгновение ничего не произошло.
Первое мгновение было субъективно таким долгим, что Матя успел за него прожить часы горечи и унижения, провала дела всех этих лет… Он даже хотел крикнуть Алмазову, что связь оборвалась и надо ее снова проверять, как в черных очках, в центре, перед самыми глазами начала расцветать и расти огненная, ослепительная даже сквозь черные очки искра. Искра превращалась, клубясь и молча раздуваясь, в огромный пылающий шар, который, словно внутри его крутились черти, двигался, жил, рос, грозя заполнить весь мир и сожрать их, столь неразумно оставшихся на этой крыше.
Наверное, надо было бежать, но бежать было некогда – в каждую последующую секунду вмещалась вечность, и каждая секунда относилась уже к новому миру, которого раньше не было и который сейчас был рожден гением Матвея Шавло.
Шар, ставший таким громадным, что края его дотянулись до крыши, обдав всех горячим дыханием внутренностей Солнца, вдруг потянулся вверх в надежде оторваться от земли и где-то в небе раскрыться необозримым цветком. Но земля не отпускала его, и потому шар уже стал похож на гриб на прямой ножке. Какой гриб? Табачник? Но у того нет прямой ножки! Наверное, это сморчок, но живой сморчок. И когда шар поднялся уже так, что на него надо было смотреть запрокинув голову и в нем уже исчезла черная стрекоза – самолет-наблюдатель, – до Мати донесся утробный и невероятный звук взрыва, такой, что пришлось зажать уши и присесть – на секунду, но спрятаться, и, когда ужас этого звука миновал, Матя понял, что взрыв уже свершился, он уже в прошлом и он, Матя, жив. Цепная реакция не началась, лишь уран-235 выделил нужную нам энергию. И ничего больше. Значит, у нас есть оружие!
Матя, охваченный бесконечной и светлой радостью свершения, оглянулся, чтобы сказать это Алмазову, потому что Алмазов единственный здесь мог оценить и разделить восторг, но Алмазов лежал ничком, зажав уши. Матя посмотрел в другую сторону – Ежов и Френкель сидели на корточках за раскинутым наполовину бруствером, слившись в один мешок. А вот Вревский стоял в черных очках – смотрел в перископ, все как положено. Волна горячего ветра, опрокидывая перископы, обрушилась на крышу, но быстро умчалась.
А что дальше?
Кинооператор поднимал упавший штатив. Сволочь! Он сорвал съемку!
Матя кинулся к нему.
– Я сам! – крикнул он. – Долой, сволочь!
И он начал крутить ручку съемочной камеры – к счастью, он знал, как это делать, и модель была знакомая – «кодак». Кинооператор не возражал. Черные очки упали, он тер глаза кулаками и невнятно ныл.
Матя поймал объективом уплывающий к звездам шар взрыва и снимал его, а потом повел объектив камеры вниз, чтобы увидеть, что осталось от города и полигона.
Черных очков не было – черные очки он потерял. Но теперь это уже не играло роли.
И он увидел город сквозь визир киноаппарата.
Города почти не было.