одила дождь и понесла его на восток…
– Это был ад, – сказал убежденно Юрген, опустив голову в шлеме на штурвал. Он был без сил.
– Пожалуй, мой друг, мы выполнили задание, и нам есть с чем вернуться за Рыцарскими крестами, – сказал Васильев.
– Тебе не достанется, мой друг, – сказал Фишер, не переставая снимать атомное бедствие. – Ты иностранец, притом плохих кровей.
– Вот иностранцы, таких же, как я, плохих кровей, сделали бомбу, до которой не додумались самые арийцы из арийцев. Допускаю, – к Васильеву вернулась способность к иронии, порой спасавшая, но чаще губившая его, – что среди них были евреи.
Видно, нарком НКВД успел зажмуриться, но все равно его ослепило. Хуже было с Френкелем – тот так и не надел очки, не посмел сделать это раньше Ежова. Он сидел на холодном бетоне крыши, раскачивался и стонал.
Один из фотографов тоже временно ослеп, но другой, Хазин – еврейское счастье! – в тот момент менял пленку, отвернувшись от взрыва, – нашел время, идиот! Зато сейчас он оголтело щелкал аппаратом, стараясь заснять и шар на истончающейся ножке, и общий вид погибшего города.
Все эти детали события Матя увидел сразу, но осознал лишь потом, когда миновало наслаждение свершением. Он победил! Он победил в тот момент, когда на вышке вспыхнула ослепительная искра. И он единственный в мире владеет в полной мере не только секретом нового абсолютного оружия, но и пониманием того, что это означает для человечества, которое никогда уже не станет таким же, как прежде. 5 апреля 1939 года был произведен первый в мире взрыв атомной бомбы…
А это означает, что на Земле наступает эра всеобщего мира, потому что после того, как человечество убедится в том, что абсолютное оружие, а значит, и гибель всего живого на Земле – печальная возможность, оно будет вынуждено отказаться от войн, ибо за любым ударом последует удар ответный. «Впрочем, какого черта я лезу в будущее? Сегодня я победитель, а завтра они попытаются меня судить и отнять у меня славу… Теперь они все мне опасны – и Алмазов, и Френкель, и Вревский, и, уж конечно, сам Ежов».
– Доктора, черт побери! – стонал Ежов, и только сейчас Шавло услышал этот голос, может быть, потому, что стихли последние раскаты вселенской грозы. – Я ослеп! Доктора!
«Не надо было выдрючиваться», – мысленно сказал Шавло.
Вревский, снявший очки, и Алмазов, все еще в очках, уже склонились к наркому. Френкель сидел, тер глаза и стонал.
– Где врач? – строго спросил Вревский у Мати.
– В поселке, в больнице, – сказал Матя. Он, разумеется, промолчал, что Алмазов вычеркнул медиков из списка людей, которым положено было участвовать в наблюдении взрыва. Потом их, конечно, запустят в город, если там осталось что-то живое. «Дураки, мы все дураки – не догадались, что взрыв будет столь силен и очевиден – на многие десятки верст».
– Почему в поселке? – Вревский был грозен. – Это преступление! – Подстраховываясь на всякий случай, он уже искал виновных.
На счастье, Ежов начал видеть – временная слепота прошла.
– Прекратить! – крикнул он, все еще щурясь. – Успеется врач, успеется. Вревский, чем кричать – проводи Френкеля вниз.
И сам Ежов, уже владея собой, подбежал к брустверу. Он смотрел на город. Шавло последовал за ним. Алмазов крикнул кинооператору, пришедшему в себя:
– Ты снимай! Возьми камеру свою и снимай. Если будет в съемке брак, лично расстреляю.
– Мог бы силком на меня очки надеть, – укоризненно сказал Ежов. Он поднял бинокль и стал обозревать в него картину разрушений. Он вел бинокль по панораме бывшего городка и неожиданно присвистнул совсем по-мальчишески.
Матя смотрел на город – кое-где поднимались струйки дыма и горели костры, но это продлится недолго – в домах было мало древесины. Пылал ангар – горел самолет, и густой черный дым поднимался дальше.
Атомное облако превратилось в тучу, которая низко висела над полигоном.
Ежов опустил бинокль.
– Все-таки глазам больно, – сказал он. Затем он обернулся к Алмазову и Мате. – Ну что ж, славно мы рванули, – сказал он, широко улыбаясь. И Матя понял, что и до Ежова уже дошло осознание величия того, что они видели.
– Сколько, интересно, фугасных бомб рвануло? – спросил Ежов.
– Это мы попытаемся подсчитать, – сказал Шавло.
– Почему такая неуверенность, товарищ Шавло?
– Потому что часть приборов вышла из строя – взрыв оказался даже сильнее, чем мы рассчитывали.
– Не меньше тысячи бомб, – сказал Алмазов.
– Ну тогда пойдем посмотрим, – сказал Ежов. Он уже был бодр и почти весел.
– Вы хотите туда? – Этого Шавло не ожидал.
– Разумеется. Надо же посмотреть, какие же мы с тобой изобретатели, если сами не посмотрим, чего натворили.
– Там может быть опасно, – сказал Матя и поглядел на Алмазова.
– Только попрошу без этих интеллигентских штучек, – начал сердиться нарком. – Что там такого угрожающего? Пожара испугался?
– Там могут быть опасные излучения.
– Могут или есть?
– Вернее всего, есть.
– Какие? Насколько опасны?
– Мы еще не точно знаем. Но излучения были замечены при опытах.
– Эх, дурак ты, дурак, – рассмеялся Ежов. Матя заметил, что нарком перешел с ним на «ты» именно с момента взрыва. И совсем не ясно, хорошо это или никуда не годится?
– И все же я на вашем месте, товарищ нарком… – начал Алмазов, который, как кошка, чуял беду.
Но тут, как назло, возвратился Вревский.
Он пронес свое кряжистое крепкое тело сквозь дверь надстройки. Он широко ухмылялся, и по скулам ходили каменные желваки, как на кинопортрете революционера.
– Товарищ нарком! – воскликнул он и сделал решительный широкий шаг в сторону. За ним образовался капитан госбезопасности с подносом, уставленным гранеными стаканами с водкой. – Прибыло лекарство от всех болезней – по рюмочке во славу советской науки и победы над мировым империализмом!
Вревский кривлялся, но знал меру – он хотел угодить в нужный момент.
А Ежов, который склонялся было к осторожности, при виде стаканов воспылал духом.
– Вот и правильно. – Он потер ручки и зацокал высокими каблуками, приближаясь к подносу. – Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…
– Преодолеть пространство и простор! – громко подпел Вревский.
Ежов, как бы танцуя, подошел к капитану, взял стакан с подноса, ни на кого не глядя, в несколько судорожных глотков выпил его, поставил аккуратно на поднос, понюхал свой рукав и только после этого приказал:
– Ребятня, разбирай бокалы!
Все послушно приблизились к подносу, который лежал, не шелохнувшись, на ладонях у капитана. На этот раз Ежов пил медленнее, цедил, потом упрекнул Вревского, что тот забыл о закуске.
Стакан, выпитый сразу после взрыва, оглушил Матю. И остальных тоже.
И сразу их действия приняли иной характер.
Ежов, выхватив поднос у капитана, потащил его, пошатываясь, к прекратившим снимать фотографам и кинооператору, те тоже выпили, Ежов кинул поднос с крыши. Тот отдаленно зазвенел.
– А теперь ты не боишься, товарищ Шавло? – спросил Ежов, глядя на Матю совершенно трезвыми голубыми безумными глазами.
– Так точно, товарищ нарком, – ответил Матя. – Такое бывает раз в жизни.
Его вело, в голове стало пусто и гулко. Они спустились вереницей на первый этаж. От стены отделился сержант в темных очках.
– Сними очки, не позорь чекистов! – прикрикнул на него Ежов.
Сержант снял очки и первым вышел наружу.
Там стоял «ЗИС» наркома.
Сержант сел за руль, остальная компания, обалдевшая от психического шока и сокрушенная водкой, залезла в машину.
Ехать было недалеко. Через три километра пришлось остановиться – дальше дорога была перепахана взрывом.
Вылезли.
– Где выпить? – спросил Ежов.
Вревский сказал сержанту:
– Быстро – до института – взять водку, стаканы и через минуту обратно.
Машина развернулась, и тут, когда они остались одни, Матя ощутил страх – машина как-то ограждала их от неизвестности – от черных зубцов и груд кирпича…
– А мы пока пойдем, – сказал Ежов. – Фотографы идут?
– Через пять минут будут, – сказал Матя. – Они же пешком.
– Правильно, – согласился Ежов.
Ему было интересно, даже забыл о боли в глазах.
– Смотри, перепахало как!
От центра полигона вдоль дороги, разбегаясь, шли прямые борозды, Матя не знал, отчего они возникли. Одна из борозд пересекла дорогу, и пришлось остановиться. Матя был рад, что дальше они не поедут. Он был не настолько пьян, чтобы презреть опасность.
Над тундрой выл ветер, правда, не ледяной, а как будто лишенный теплоты либо холода. Туча, все еще ненормальная цветом, нависала над ними, и начался редкий дождик. Матя подумал, как он хорошо сделал, что не забыл надеть ушанку. Он засунул руки в карманы.
– Пошли! – весело приказал Ежов.
– Зачем? – вырвалось у Мати.
– Так отсюда ничего не видно! Что мы, под дождиком плясать пришли, мать твою! Пошли, пошли…
Ежов почти игриво потащил за рукав высокого Матю, и тому ничего не оставалось, как идти к убитому городу. Алмазов шел сзади и вроде бы тоже чувствовал себя не в своей тарелке.
Дорога вскоре исчезла – она была перепахана рытвинами и бороздами, вызванными пертурбациями воздуха, смерчами, а также глыбами земли, отброшенными далеко от центра взрыва. Ежов замедлил шаги и наконец остановился у груды кирпича, в которой Матя с трудом узнал стоявшую здесь только что трансформаторную будку, – и то лишь увидев обрывки проводов и раскиданные по земле части самих трансформаторов.
– Ну где же они? – сказал Ежов. – Так и замерзнуть можно.
Вроде бы он протрезвел на холоде, но ему не хотелось оставаться трезвым. Матя лихорадочно, как на экзамене под взором профессора, старался придумать предлог, чтобы не идти в город. Он готов был влить в наркома ведро водки, он готов был и сам напиться и упасть – только бы возвратиться в безопасность института.