Навстречу шла женщина в белом халате.
– Посторонним сюда нельзя.
– А потусторонним, – спрашиваю, – можно?
Медсестра замерла в недоумении. Я сунул ей редакционную книжку. Поднялся на второй этаж. На лестничной площадке курили женщины в бесформенных халатах.
– Как разыскать главного врача?
– Выше, напротив лифта.
Напротив лифта – значит, скромный человек. Напротив лифта – шумно, двери хлопают…
Захожу. Эстонец лет шестидесяти делает перед раскрытой форточкой гимнастику.
Эстонцев я отличаю сразу же и безошибочно. Ничего крикливого, размашистого в облике. Неизменный галстук и складка на брюках. Бедноватая линия подбородка и спокойное выражение глаз. Да и какой русский будет тебе делать гимнастику в одиночестве…
Протягиваю удостоверение.
– Доктор Михкель Теппе. Садитесь. Чем могу быть полезен?
Я изложил суть дела. Доктор не удивился. Вообще, что бы ни затеяла пресса, рядового читателя удивить трудно. Ко всему привыкли…
– Думаю, это несложно, – произнес Теппе, – клиника огромная.
– Вам сообщают о каждом новорожденном?
– Я могу распорядиться.
Он снял трубку. Что-то сказал по-эстонски. Затем обратился ко мне:
– Интересуетесь, как проходят роды?
– Боже упаси! Мне бы записать данные, взглянуть на ребенка и поговорить с отцом.
Доктор снова позвонил. Еще раз что-то сказал по-эстонски.
– Тут одна рожает. Я позвоню через несколько минут. Надеюсь, все будет хорошо. Здоровая мать… Такая полная блондинка, – отвлекся доктор.
– Вы-то, – говорю, – сами женаты?
– Конечно.
– И дети есть?
– Сын.
– Не задумывались, что его ожидает?
– А что мне думать? Я прекрасно знаю, что его ожидает. Его ожидает лагерь строгого режима. Я беседовал с адвокатом. Уже и подписку взяли…
Теппе говорил спокойно и просто. Как будто речь шла о заурядном положительном явлении.
Я понизил голос, спросил доверительно и конспиративно:
– Дело Солдатова?
– Что? – не понял доктор.
– Ваш сын – деятель эстонского возрождения?
– Мой сын, – отчеканил Теппе, – фарцовщик и пьяница. И я могу быть за него относительно спокоен, лишь когда его держат в тюрьме…
Мы помолчали.
– Когда-то я работал фельдшером на островах. Затем сражался в эстонском корпусе. Добился высокого положения. Не знаю, как это вышло. Я и мать – положительные люди, а сын – отрицательный…
– Неплохо бы и его выслушать.
– Слушать его невозможно. Говорю ему: «Юра, за что ты меня презираешь? Я всего добился упорным трудом. У меня была нелегкая жизнь. Сейчас я занимаю высокое положение. Как ты думаешь, почему меня, скромного фельдшера, назначили главным врачом?…» А он и отвечает: «Потому что всех твоих умных коллег расстреляли…» Как будто это я их расстрелял…
Зазвонил телефон.
– У аппарата, – выговорил Теппе, – отлично.
Затем перешел на эстонский. Речь шла о сантиметрах и килограммах.
– Ну, вот, – сказал он, – родила из девятой палаты. Четыре двести и пятьдесят восемь сантиметров. Хотите взглянуть?
– Это необязательно. Дети все на одно лицо…
– Фамилия матери – Окас. Хилья Окас. Тысяча девятьсот сорок шестой год рождения. Нормировщица с «Пунанэ рэт». Отец – Магабча…
– Что значит – Магабча?
– Фамилия такая. Он из Эфиопии. В мореходной школе учится.
– Черный?
– Я бы сказал – шоколадный.
– Слушайте, – говорю, – это любопытно. Вырисовывается интернационализм. Дружба народов… Они зарегистрированы?
– Разумеется. Он ей каждый день записки пишет. И подписывается: «Твой соевый батончик».
– Разрешите мне позвонить?
– Сделайте одолжение.
Звоню в редакцию. Подходит Туронок.
– Слушаю вас… Туронок.
– Генрих Францевич, только что родился мальчик.
– В чем дело? Кто говорит?
– Это Довлатов. Из родильного дома. Вы мне задание дали…
– А, помню, помню.
– Так вот, родился мальчик. Большой, здоровый… Пятьдесят восемь сантиметров. Вес – четыре двести… Отец – эфиоп.
Возникла тягостная пауза.
– Не понял, – сказал Туронок.
– Эфиоп, – говорю, – родом из Эфиопии… Учится здесь… Марксист, – зачем-то добавил я.
– Вы пьяны? – резко спросил Туронок.
– Откуда?! Я же на задании.
– На задании… Когда вас это останавливало?! Кто в декабре облевал районный партактив?…
– Генрих Францевич, мне неловко подолгу занимать телефон… Только что родился мальчик. Его отец – дружественный нам эфиоп.
– Вы хотите сказать – черный?
– Шоколадный.
– То есть – негр?
– Естественно.
– Что же тут естественного?
– По-вашему, эфиоп не человек?
– Довлатов, – исполненным муки голосом произнес Туронок, – Довлатов, я вас уволю… За попытки дискредитировать все самое лучшее… Оставьте в покое своего засранного эфиопа! Дождитесь нормального – вы слышите меня? – нормального человеческого ребенка!..
– Ладно, – говорю, – я ведь только спросил…
Раздались частые гудки. Теппе сочувственно поглядел на меня.
– Не подходит, – говорю.
– У меня сразу же возникли сомнения, но я промолчал.
– А, ладно…
– Хотите кофе?
Он достал из шкафа коричневую банку. Снова раздался звонок. Теппе долго говорил по-эстонски. Видно, речь шла о деле, меня не касающемся. Я дождался конца разговора и неожиданно спросил:
– Можно поспать у вас за ширмой?
– Конечно, – не удивился Теппе. – Хотите моим плащом воспользоваться?
– И так сойдет.
Я снял ботинки и улегся. Нужно было сосредоточиться. Иначе контуры действительности безнадежно расплывались. Я вдруг увидел себя издали, растерянным и нелепым. Кто я? Зачем здесь нахожусь? Почему лежу за ширмой в ожидании бог знает чего? И как глупо сложилась жизнь!..
Когда я проснулся, надо мной стоял Теппе.
– Извините, потревожил… Только что родила ваша знакомая.
«Марина!» – с легким ужасом подумал я. (Все знают, что ужас можно испытывать в едва ощутимой степени.) Затем, отогнав безумную мысль, спросил:
– То есть как – знакомая?
– Журналистка из молодежной газеты – Румянцева.
– А, Лена, жена Бори Штейна. Действительно, ее с мая не видно…
– Пять минут назад она родила.
– Это любопытно. Редактор будет счастлив. Отец ребенка – известный в Таллине поэт. Мать – журналистка. Оба – партийные. Штейн напишет балладу по такому случаю…
– Очень рад за вас.
Я позвонил Штейну.
– Здорово, – говорю, – тебя можно поздравить.
– Рано. Ответ будет в среду.
– Какой ответ?
– Поеду я в Швецию или не поеду. Говорят – нет опыта поездок в капстраны. А где взять опыт, если не пускают?… Ты бывал в капстранах?
– Нет. Меня и в соц-то не пустили. Я в Болгарию подавал…
– А я даже в Югославии был. Югославия – почти что кап…
– Я звоню из клиники. У тебя сын родился.
– Мать твою! – воскликнул Штейн. – Мать твою!..
Теппе протянул мне листок с каракулями.
– Рост, – говорю, – пятьдесят шесть, вес – три девятьсот. Лена чувствует себя нормально.
– Мать твою, – не унимался Штейн, – сейчас приеду. Такси возьму.
Теперь нужно было вызвать фотографа.
– Звоните, звоните, – сказал Теппе.
Я позвонил Жбанкову. Трубку взяла Лера.
– Михаил Владимирович нездоров, – сказала она.
– Пьяный, что ли? – спрашиваю.
– Как свинья. Это ты его напоил?
– Ничего подобного. И вообще, я на работе.
– Ну, прости.
Звоню Малкиэлю.
– Приезжай, ребенка сфотографировать в юбилейный номер. У Штейна сын родился. Гонорар, между прочим, двойной…
– Ты хочешь об этом ребенке писать?
– А что?
– А то, что Штейн – еврей. А каждого еврея нужно согласовывать. Ты фантастически наивен, Серж.
– Я писал о Каплане и не согласовывал.
– Ты еще скажи о Гликмане. Каплан – член бюро обкома. О нем двести раз писали. Ты Каплана со Штейном не равняй…
– Я и не равняю. Штейн куда симпатичнее.
– Тем хуже для него.
– Ясно. Спасибо, что предупредил.
Говорю Теппе:
– Оказывается, и Штейн не подходит.
– У меня были сомнения.
– А кто меня, спрашивается, разбудил?
– Я разбудил. Но сомнения у меня были.
– Что же делать?
– Скоро еще одна родит. А может, уже родила. Я сейчас позвоню.
– А я выйду, прогуляюсь.
В унылом больничном сквере разгуливали кошки. Резко скрипели облетевшие черные тополя. Худой, сутулый юноша, грохоча, катил телегу с баком. Застиранный голубой халат делал его похожим на старуху.
Из-за поворота вышел Штейн.
– Ну, поздравляю.
– Спасибо, дед, спасибо. Только что Ленке передачу отправил… Состояние какое-то необыкновенное! Надо бы выпить по этому случаю.
«Выпьешь, – думаю, – с тобой… Одно расстройство».
Я не хотел его огорчать. Не стал говорить, что его ребенок забракован. Но Штейн уже был в курсе дела.
– Юбилейный материал готовишь?
– Пытаюсь.
– Хочешь нас прославить?
– Видишь ли, – говорю, – тут нужна рабоче-крестьянская семья. А вы – интеллигенты…
– Жаль. А я уже стих написал в такси. Конец такой:
На фабриках, в жерлах забоев,
На дальних планетах иных —
Четыреста тысяч героев,
И первенец мой среди них!
Я сказал:
– Какой же это первенец? У тебя есть взрослая дочь.
– От первого брака.
– А, – говорю, – тогда нормально.
Штейн подумал и вдруг сказал:
– Значит, антисемитизм все-таки существует?
– Похоже на то.
– Как это могло появиться у нас? У нас в стране, где, казалось бы…
Я перебил его:
– В стране, где основного мертвеца еще не похоронили… Само название которой лживо…
– По-твоему, все – ложь!
– Ложь в моей журналистике и в твоих паршивых стишках! Где ты видел эстонца в космосе?
– Это же метафора.
– Метафора… У лжи десятки таких подпольных кличек!
– Можно подумать, один ты – честный. А кто целую повесть написал о БАМе? Кто прославлял чекиста Тимофеева?