– Такое несчастье, такое несчастье, – ответил Быковер.
– Говорят, покойный был негодяем?
– Не то слово, не то слово…
– Слушай, Фима, – говорю, – ты хоть раз пытался выпрямиться? Заговорить в полный голос?
Быковер взглянул на меня так, что я покраснел.
– Знаешь, чего бы мне хотелось, – сказал он. – Мне бы хотелось стать невидимым. Чтобы меня вообще не существовало. Я бы охотно поменялся с Ильвесом, но у меня дети. Трое. И каждому нужны баретки.
– Зачем ты сюда пришел?
– Я не хотел. Я мыслил так: допустим, скончался Быковер. Разве Ильвес пришел бы его хоронить?! Никогда в жизни. Значит, и я не пойду. Но жена говорит: «Фима, иди. Там будут все. Там будут нужные люди…»
– А я – нужный человек?
– Не очень. Но ты – хороший человек…
Выглянула какая-то девица с траурной повязкой:
– Кто здесь Шаблинский?
– Я, – говорю.
– Понимаете, Ильвес в морге. Одели его прилично, в темно-синий костюм. А галстука не оказалось. Галстук только что доставил племянник. И еще, надо приколоть к лацкану значок Союза журналистов…
Сам я был в галстуке. Мне его уступил год назад фарцовщик Акула. Он же и завязал его каким-то необыкновенным способом. А-ля Френк Синатра. С тех пор я этот галстук не развязывал. Действовал так: ослабив узел, медленно расширял петлю. Кончик оставался снаружи. Затем я осторожно вытаскивал голову с помятыми ушами. И наоборот, таким же образом…
– Боюсь, у меня не получится…
– Вообще-то, я умею, – сказал Быковер.
– Прекрасно, – обрадовалась девица, – грузовая машина внизу. Там шофер и еще звукооператор Альтмяэ. Вот галстук и значок. Доставьте покойного сюда. К этому времени все уже будут готовы. Церемония начнется ровно в три. И еще, скажите Альтмяэ, что фон должен быть контрастным. Он знает…
Мы оделись, сели в лифт. Быковер сказал:
– Вот я и пригодился.
Внизу стоял грузовик с фургоном. Звукооператор Альтмяэ дремал в кабине.
– Здорово, Оскар, – говорю, – имей в виду, фон должен быть контрастным.
– Какой еще фон? – удивился Альтмяэ.
– Ты знаешь.
– Что я знаю?
– Девица просила сказать.
– Какая девица?
– Ладно, – говорю, – спи.
Мы залезли в кузов. Быковер радовался:
– Хорошо, что я могу быть полезен. Ильвес – нужный человек.
– Кто нужный человек? – поразился я.
– Младший Ильвес, сын.
– А чем он занимается?
– Работает в отделе пропаганды.
– Садись, – говорю, – поближе, здесь меньше трясет.
– Меня везде одинаково трясет.
Когда-то я был лагерным надзирателем. Возил заключенных в таком же металлическом фургоне. Машина называлась – автозак. В ней, помимо общего «салона», имелись два тесных железных шкафа. Их называли стаканами. Там, упираясь в стены локтями и коленями, мог поместиться один человек. Конвой находился снаружи. В железной двери была проделана узкая смотровая щель. Заключенные называли это устройство: «Я тебя вижу, ты меня – нет». Я вдруг почувствовал, как это неуютно – ехать в железном стакане. А ведь прошло шестнадцать лет…
По металлической крыше фургона зашуршали ветки. Нас качнуло, грузовик затормозил. Мы вылезли на свет. За деревьями желтели стены прозекторской. Справа от двери – звонок. Я позвонил. Нам отворил мужчина в клеенчатом фартуке. Альтмяэ вынул документы и что-то сказал по-эстонски. Дежурный жестом пригласил нас следовать за ним.
– Я не пойду, – сказал Быковер, – я упаду в обморок.
– И я, – сказал Альтмяэ, – мне будут потом кошмары сниться.
– Хорошо вы устроились, – говорю, – надо было предупредить.
– Мы на тебя рассчитывали. Ты вон какой амбал.
– Я и галстук-то завязывать не умею.
– Я тебя научу, – сказал Быковер, – я научу тебя приему «кембриджский лотос». Ты здесь потренируешься, а на месте осуществишь.
– Я бы пошел, – сказал Альтмяэ, – но я чересчур впечатлительный. И вообще покойников не уважаю. А ты?
– Покойники – моя страсть, – говорю.
– Гляди и учись, – сказал Быковер, – воспринимай зеркально. Узкий сюда, широкий сюда. Оборачиваем дважды. Кончик вытаскиваем. Вот тут придерживаем и медленно затягиваем. Смотри. Правда, красиво?
– Ничего, – говорю.
– Преимущество «кембриджского лотоса» в том, что узел легко развязывается. Достаточно потянуть за этот кончик, и все.
– Ильвес будет в восторге, – сказал Альтмяэ.
– Ты понял, как это делается?
– Вроде бы да, – говорю.
– Попробуй.
Быковер с готовностью подставил дряблую шею, залепленную в четырех местах лейкопластырем.
– Ладно, – говорю, – я запомнил.
В морге было прохладно и гулко. Коричневые стены, цемент, доска МПВО, огнетушитель – вызывающе алый.
– Этот, – показал дежурный.
У окна на кумачовом постаменте возвышался гроб. Не обыденно коричневый (под цвет несгораемого шкафа), а черный, с галунами из фольги.
Ильвес выглядел абсолютно мертвым. Безжизненным, как муляж.
Я показал дежурному галстук. Выяснилось, что он хорошо говорит по-русски.
– Я приподниму, а вы затягивайте.
Сцепленными руками он приподнял тело, как бревно. Дальше – путаница и суета наших ладоней… «Так… еще немного…» Задравшийся воротничок, измятые бумажные кружева…
– О’кей, – сказал дежурный, тронув волосы покойного.
Я вытащил значок и приколол его к темному шевиотовому лацкану. Дежурный принес крышку с шестью болтами. Примерились, завинтили.
– Я ребят позову.
Вошли Альтмяэ с Быковером. У Фимы были плотно закрыты глаза. Альтмяэ бледно улыбался. Мы вынесли гроб, с отвратительным скрипом задвинули его в кузов.
Альтмяэ сел в кабину. Быковер всю дорогу молчал. А когда подъезжали, философски заметил:
– Жил, жил человек и умер.
– А чего бы ты хотел? – говорю.
В вестибюле толпился народ. Говорили вполголоса. На стенах мерцали экспонаты фотовыставки «Юность планеты».
Вышел незнакомый человек с повязкой, громко объявил:
– Курить разрешается.
Это гуманное маленькое беззаконие удовлетворило скорбящих.
В толпе бесшумно сновали распорядители. Все они были мне незнакомы. Видимо, похоронные торжества нарушают обычную иерархическую систему. Безымянные люди оказываются на виду. Из тех, кто готов добровольно этим заниматься.
Я подошел к распорядителю:
– Мы привезли гроб.
– А кабель захватили?
– Кабель? Впервые слышу.
– Ладно, – сказал он, как будто я допустил незначительный промах. Затем возвысил голос, не утратив скорби: – По машинам, товарищи!
Две женщины торопливо и с опозданием бросали на пол еловые ветки.
– Кажется, мы больше не нужны, – сказал Альтмяэ.
– Мне поручено выступить.
– Ты будешь говорить в конце. Сначала выступят товарищи из ЦК. А потом уж все кому не лень. Все желающие.
– Что значит – все желающие? Мне поручено. И текст завизирован.
– Естественно. Тебе поручено быть желающим. Я видел список. Ты восьмой. После Лембита. Он хочет, чтобы все запели. Есть такая песня – «Журавли». «Мне кажется порою, что солдаты…» И так далее. Вот Лембит и предложит спеть ее в честь Ильвеса.
– Кто же будет петь? Да еще на холоде.
– Все. Вот увидишь.
– Ты, например, будешь петь?
– Нет, – сказал Альтмяэ.
– А ты? – спросил я Быковера.
– Надо будет – спою, – ответил Фима…
Народ тянулся к выходу. Многие несли венки, букеты и цветы в горшках. У подъезда стояли шесть автобусов и наш фургон. Ко мне подошел распорядитель:
– Товарищ Шаблинский?
– Он в командировке.
– Но вы из «Советской Эстонии»?
– Да. Мне поручили…
– Тело вы привезли?
– Мы втроем.
– Будете сопровождать его и в дальнейшем. Поедете в спецмашине. А это, чтоб не мерзнуть.
Он протянул мне булькнувший сверток. Это была завуалированная форма гонорара. Глоток перед атакой. Я смутился, но промолчал. Сунул пакет в карман. Рассказал Быковеру и Альтмяэ. Мы зашли в буфет, попросили стаканы. Альтмяэ купил три бутерброда. Вестибюль опустел. Еловые ветки темнели на желтом блестящем полу. Мы подошли к фургону. Шофер сказал:
– Есть место в кабине.
– Ничего, – говорит Альтмяэ.
– Дать ему «маленькую»? – шепотом спросил я.
– Никогда в жизни, – отчеканил Быковер.
Гроб стоял на прежнем месте. Некоторое время мы сидели в полумраке. Заработал мотор. Альтмяэ положил бутерброды на крышку гроба. Я достал выпивку. Фима сорвал зубами крошечную жестяную бескозырку. Негромко звякнули стаканы. Машина тронулась.
– Помянем, – грустно сказал Быковер.
Альтмяэ забылся и воскликнул:
– Хорошо!
Мы выпили, сунули бутылочки под лавку. Бумагу кинули в окно.
– Стаканы надо бы вернуть, – говорю.
– Еще пригодятся, – заметил Быковер.
…Фургон тряхнуло на переезде.
– Мы у цели, – сказал Быковер.
В голосе его зазвучала нота бренности жизни.
Кладбище Линнаметса расположилось на холмах, поросших соснами и усеянных замшелыми эффектными валунами. Глядя на эти декоративные каменья, журналисты торопятся сказать: «Остатки ледникового периода». Как будто они застали и хорошо помнят доисторические времена.
Все здесь отвечало идее бессмертия и покоя. Руинами древней крепости стояли холмы. В отдалении рокотало невидимое море. Покачивали кронами сосны. Кора на их желтоватых параллельных стволах шелушилась.
Никаких объявлений, плакатов, киосков и мусорных баков. Торжественный союз воды и камня. Тишина.
Мы выехали на главную кладбищенскую аллею. Ее пересекали тени сосен. Шофер затормозил. Распахнулась железная дверь. За нами колонной выстроились автобусы. Подошел распорядитель:
– Сколько вас?
– Трое, – говорю.
– Нужно еще троих.
Я понял, что гроб – это все еще наша забота.
Около автобусов толпились люди с венками и букетами цветов. Неожиданно грянула музыка. Первый могучий аккорд сопровождался эхом. К нам присоединилось трое здоровых ребят. Внештатники из молодежной газеты. С одним из них я часто играл в пинг-понг. Мы вытащили гроб. Потом развернулись и заняли место в голове колонны. Звучал похоронный марш Шопена. Медленно идти с тяжелым грузом – это пытка. Я устал. Руку сменить невозможно.