вот и судейская вышка – никого нет в ней, она тоже послевоенно как-то, выжжено глядит на трамплин, словно печная труба сгоревшего дома на обгорелую мачту ЛЭП. сейчас можно глянуть вниз, назад, я на полпути. тяжёлый, кровопролитный закат меня провожает по ту сторону Томска…
лететь бы отсюда, как прежде, как рассчитано, выше рыжеющих на солнце сосен… но некуда – внизу наползла на прежние спортивные просторы деревня Степановка. своими избами, изгородями да огородами, точно хаотичной блевотиной она заполнила опустевшие земли, где была посадочная полоса лыжников-прыгунов. прыгни они сейчас – влетели бы в шифер или курятник. вот так же и страна: заполнила регрессивными формами быта и общества то, что предназначалось для новых скоростей, для полётов «Бурана», ставшего в Москве пустобрюхим аттракционом… формация зовёт соответствующие формы, рыночная экономика – выращивающих для рынка на огородах. зачем им спорт, зачем им вызов небу, зачем взлёт? нет, им бы ползать там, на грядках, не отрывая взгляда от земли. могли бы сочетать, но выбрали только это – и лишь ржавая гильотина советского прошлого успокаивает их в нынешней избяной бездвижности. так уютнее, теплее…
что это за ворчащий сумасшедший лезет на трамплин? – подумали бы они, если б слышали мысли. и, главное, – зачем лезет? ответ лежит у меня в кармане ветровки. в старой стройотрядовской выцветшей брезентовой ветровке, в которой я приехал сюда в семидесятых, спасавшей от гнуса ещё… я не хотел отличаться от наших строителей, я был и остался одним из них. оставался… ответ – трос. синий, плетёный, гладкий.
Томск отсюда, с самой вершины виден вполне хронологически для города: вот Степановка, деревенская стихия штурмует противоположный холм и становится выше уже складами, затем автобазой, и, с появлением строительного крана далее, прирастает уже жилыми домами последних поколений. и так доходит потихоньку до проспекта Кирова с редкими сталинскими домами вправо, к центру, к тёмно-коричневым «деревяшкам», к купеческим истокам. домов наших восьмидесятых, хрущёвок с крышами и печными трубами – больше старинного жилья, социалистическая эпоха оставила след самый явственный, наш, профессиональный. он неказист, но в широких масштабах – впечатляет. Томск обрастает новыми кольцами новых домов, повыше уже наших акадЕмских – как дерево, ширится. и справа огромные районы за Вторым Томском, за вокзалом, со своими башнями, своими завоёванными высотами. покидать этот жилой простор может спокойно лишь тот, кто знает, как он устроен.
и, хоть новая, атомная энергия влилась в Атомск, а вторая-то ГРЭС всё ещё перерабатывает уголь в тепло и выпускает пар в небо, производит облака. серые пузатые и две красные полосатые трубы, как чулки своей бело-красной рябью указывают в небо – скорее, бессильно. верно: взлететь туда не пару, а человеку, взлететь над верхушками сосен, ощутить своё превосходство, царственность в природе и городе (летя ему на встречу) можно было только отсюда, но трамплин мёртв. сверху осенний ветер ещё более ароматен, это как вдохнуть букет не вблизи, а чуть повыше его макушки…
оглядываюсь на акадЕм – детище живёт, ползает во двориках, жжёт листья, трудолюбивые пазики везут нескончаемой чередой туда и обратно томичей… красивый городок мы построили, ладный и гармоничный, внутренние нюансы сверху незаметны. падающие отделочные плиты с дома-скобки с аптекой – не видны, как и провал под ним… должны, обязаны появиться в нами спроектированных стенах люди, способные прочитать наш застывший завет и двинуть дальше механизм всего общества, и они без улыбки глупого снисхождения прочтут сказанное в капсуле школы, поскольку восхождение предстоит продолжить им! большие круглые окна бывшей изостудии глядят прощально в сторону трамплина, и слёзно, переливно-радужно отражают малиновый закат.
уходя из реальности осенью – ничего не теряешь, просто холод настаёт раньше, телесный холод. когда с тобой прощается само Солнце и столько листьев, пахнущих собственной сырой смертью уже – не нужны заплаканные людские толпы. смерть даёт некоторые права, снимая все обязанности – смерть архитектора, творческого человека, не может быть подобной смерти алкаша, случайной. не смогший стать архитектором жизни в городке полноценно – вынужден стать архитектором собственной смерти. и нет – не напоказ, а просто завершая восхождение. я на самом верху угловато сросшихся в спортивную вертикаль железяк. ниспадающая для ускорения взлёта человеческого конструкция стала для меня лестницей Иакова.
это сказал архитектор Великой французской революции Дантон по пути к своей гильотине – палачу: «Подними повыше мою голову потом, покажи народу, сегодня им есть на что посмотреть». вот и я нашёл свой постамент – пусть жители городка взглянут на его архитектора. точка невозврата, угол трамплина, перевалившись за который уже нет пути назад – вот моя точка приложения архимедова рычага, для того чтобы сдвинуть мир… в небытие. лично…
синее гладко-синтетическое – на шершаво-ржавое, морским узлом. и против взлётной диагонали, по которой в небо взмывали – моя скорбная вертикаль, резкий вниз обрыв, как падение ножа гильотины.обуздание. стремления. к земле.
Дедовщина(возле Лимонова)
шёл через Маяковку, переходом метро, натыкаясь на скейтбордистов, потом через Патрики – опаздывал, но весел. в уверенности, что симпозиум, возлияния, беседы с равными и превосходными – затмят на вечер быт, волнения отцовские… особнячку, где жил и был убит Берия, посольству турецкому нынешнему – привет направо, радио «Резонансу», жившему в радио-доме прежде, где всё начиналось – привет налево. обогнул скорбный блёкло-жёлтый угол московского союза писателей с его обшарпанной многими надеждами, замусоленной деревянной дверкой. перебежал наискось улицу Герцена в неположенном месте, почтительно ускоряясь перед джипом…
в основном зале ресторана, где прежде свисали морды животных – почти никого нет, сидят отдельные две-три группы, торжеств не замечено. прислуживают им официантки-гастарбайтерши, на мои вкрадчивые вопросы не отвечающие – наверное, вообще русский язык ближе к уличному шуму для них. наличие в этом зале Барщевского ободрило, но тут же расстроило – свидание, наверное. с женщиной он: встаёт, хлопочет, улыбается ей…
догадываюсь, наконец, обратиться за ширму – когда-то уже спускался туда почётным коридором. то было мероприятие Проханова, преимущественно непьюще-мусульманское. от подсчётного-подсобного столика указывает тётенька в переднике, где пёстрый зал. определённо он запрятан поглубже на случай бомбёжки центра Москвы, чтоб пировать назло врагу…
это второй праздник с его участием. и надо было догадаться, что он будет. и принести последнюю книгу стихов (хотя она вышла и к предыдущему маю – но тогда зачем-то дарил всем кроме него). вбежал в зал, встал рядом с Аграновским и Делягиным. поздоровался, поговорил, выпил соку. с собой только одна книга – чёрная, другая, подарок. ещё не подписанный.
вывлекаю внимание Сергея из круга – а эти круги здесь и пересекаются и переобразуются. пересекаются, как диаграммы Эйлера-Венна.
– Здравствуй, дорогой!.. О-о-о, книга?
– Ты на год посмотри… Первая. Но не подписана.
– Сейчас, ручку организуем.
вразвалочку, как добрый молодой барин, тостуемый подловил рукою длинной официантку, организовал ручку. над выстроившимися парами бокалами красного, хищно на них отвлекаясь, витиевато, под стать флексойдам, я подписал – и теперь обрёл условное право угощаться… о, сколько лиц знакомых! где ещё встретишь героев не только чужих, но и собственных проз, иногда и пересекающихся (один герой на двух авторов) – вон, например, Франческа, традиционно меня не замечает, дуется за пУблу о лагере Че. смешались герои и авторы.
прежний центр круга рассосался, Делягин ушёл, и я теперь, здороваясь попеременно, то с вооружённым своим большим, под стать бороде фотоаппаратом Алексеем Савелиевым, то с вооружающимся бокалом, ассиметричным Антоном Секисовым, перемещаюсь вместе с тёзкой Аграновским в дальний левый угол. где невысоко царит Лимонов, и при нём всё время кто-то. наверное, нацбол… пока мы перемещались круговым манером, Лимонов ушёл, и вернулся с лаконичной рюмочкой:
– Ну, как вы, чтО вы?
доля скепсиса и снисхождения была в вопросе – всего лишь поводе протянуть мимо нас руку за фуршетной закуской. отвечать начал мой тёзка, и правильно сделал. потому что я оторопел. и не по причине там величия собеседника и прочего – это как-то уже пережито в нулевых, его политическая биография и наша работа сблизили. наоборот, простота и прямота вопроса обескуражили. «что вы» – ну, вот мы. занимаем место в пространстве. и всё. ментального (общественного) прироста к этому личному пространству в зримых величинах не замечено. а остальное – «как возможно», «из ненаписанного», «громадьё моё». гравитационное возмущение и сплошной презент пёрфект от такого соседства не только имён, но времён…
Дима со свойственным ему спокойствием и позитивом, даря окрест улыбки глаз, как говорится, занял гостя юридическим разговором, пока я собирался с мыслями и волей. вот говорят – «погреться в лучах славы»… но тут, пожалуй, случай полного затмения, и ведь держать такой майский отчёт ежегодно – сложно, а надо и почаще, и построже, и перед собой. и разговор-то на равных, и тут надо уловить темп, тему: они уже про ДНР, про Украину…
год назад в белокирпичном кафе-надстроечке «Фитиль» на Фрунзенской набережной я тоже вбежал на второй этаж попозже прочих, уже в разгар. увидел его, аккуратно обошёл по пути к блюду с мясными соблазнами. потом вернулся, молча встал рядом – он напоминал кусочек тающего льда, в мелких капельках пота от выпитой водки, но задорный, ироничный, искрящийся своей коротко бритой на висках сединой. задержался недолго он там, быстро ушёл, оставив молодёжь доходить до иных кондиций.
а в этот раз разговорились, всё же. и Дмитрий Владимирович даже юридически корректно отошёл, хотя в некоторых диалогах участвовал.