– Чёрт, опять забыл книгу – там у меня два подражания Лимонову, ленивое и ретивое…
глаза мэтра, хоть и снизу вверх глядящие, но превышающие, при упоминании великого псевдонима разгорелись:
– Ну-у, ничего, чай, не в последний раз…
– Да, надеюсь, будет случай.
– Дмитрий, что вы тут видите помягче? А то я только от зубного, вот с трудом тут могу подыскать закуску…
– Ну, бананы ещё остались… И вот мясо вроде мягкое на вид.
– Точно! Попробуем…
надо же, имя помнит. впрочем, у писателей память – это капитал. «так, открываем портфель, папочка Чёрный» – примерно так она устроена, если верить его «Всырам», если там не шутка. в папке пара эпизодов личного общения, один из которых был расшифровкой рукописи о Южной Осетии, названий и обложек моих книг не обнаружено, не обязаны они тут храниться, им не в папке место, а на прилавке или на книжной полке… помню, просил я на задницу обложки второй книги изречь что-нибудь – так извинялся, что некогда, фразой отбоярился… но «на обиженных воду возят», как говаривала моя первая, из книги второй, Машунчик. и вот мы вместе. то ли убежать хочется, то ли разговориться. потому что секунда простоя в таком разговоре выглядит дюже глупо. читал-то его часами… диалог заочный, следовательно, вёл, умел.
о, безотцовщина! ты ли нас делаешь такими податливыми в сторону творческих авторитетов, воспитателей нашего ума? воспитание сие творим мы над собою, наедине с книгой – почти секс или даже серьёзнее секса, потому что воспитатели фамильные не властны тут, ни над процессом, ни над последствиями. родители ему не рады – для них он всё ещё противный порочный Эдичка, маркированный по их временам – собственно, по временам нашего рождения. но вот мы уже пережёвываем его «Сыры» – которые сидящий неподалёку у бутылки водки и лампы Роман выдвигал на Нацбест. пытаюсь уточнить топографический вопрос, дом с разбухшими суставами рам напротив «Артплэя» или «Артплэйса»… мэтр, как Сократ, ждёт моих собственных выводов, свои слова бережёт…
– А сейчас где обитаете?
– На Миуссах…
– Обалдеть! Почти соседи, у нас там детская поликлиника, улица Фадеева…
вот! именно в этом мы все и даём слабину: привыкшие в тексте к его оку, во многом и сами глядящие так, «мускулисто», норовим втиснуть в его очки свою реальность, побольше своего. этакий фидбэк… или даже ябедничанье.
налетела Лиза – медузой Горгоной, полюбовалась с расстояния, потом даже прижалась к мэтру нежно и нервно. убежала, и тотчас вернулась с книжкой – вот, молодец, не забыла, как некоторые!.. скромная брошюрка светло-жёлтого, как союз писателей Москвы цвета (там-то мы впервые и увиделись десять лет назад). в таком же виде, но страниц побольше, хотел я издать Губанова в девяносто девятом – Ирина Губанова не согласилась, и правильно сделала.
– Ну что за название, Елизавета?
– Так это я – бедная овца…
– Ну как так можно, зачем самоуничижение это сопливое, вы ж не девочка…
Лимонов положил книгу меж тарелок и рюмок в строгом негодовании – вот и рецензия вышла сразу. однако Лизу это не остановило, а наоборот притянуло.
– Вам тут женщина не нужна, а то стоите как-то скучно втроём? – пробасила она с самоиронией.
– Н-нет, у нас мужская компания, – весёлый Лимонов был почти не слышен за её натиском и общим шумом хмельного зала, и я решил помочь:
– Мы бывшие феминисты, а теперь женоненавистники!
Лиза глянула на меня всё той же Горгоной, вычисляя долю шутки, и отошла вскоре.
что они так любят в нём? только ли текст? нет, реальность! точнее, самого его в тексте. совпадение нынешней реальности с книжным предисловием. увеличенного, растиражированного любят. тот самый сэлфмэйд любят. он смог, а они только учатся. да и многим ли выпадает такой шанс? маркером и спикером поколения становится один на сотни…
он оценил моё участие и нашёл ему практическое применение:
– Дим, не принесёте ли рюмочку водки? А то я тут и не найду…
и надо же – я будто только этого и ждал! поюлил к наливному столу, тем более, что моё красное давно кончилось. прихватил аккуратно, хоть уже и пьяно немного – ему рюмочку, а себе бокалище. какое-то особое чувство удовлетворения от этого испытываешь – не лакейское, а ответственное эдакое. словно подлил необходимую дозу горючего в литературный процесс. он ощущает себя расслабленно, в компании поэтов и бойцов, а потому и отвечает с охотою, и подхватывает очередное мягкое мясо, и они всё подходят, и здороваются, все деловые, заслуженные, гости, молодые и средние… но я сбиваюсь на читательское:
– А семинар Тарковского сюда приходил?
– Нет, Андрея я не… А, Арсения? Нет, на самом верхнем этаже он был, а сюда потом мы спускались, да, но не все, конечно. Всё так же было, только роспись другая.
– И тоже столы фуршетные у стен?
– Нет, столики как везде, на четверых. Бар был там же. Только на подносах бутерброды с красной икрой. Вот так, могли себе позволить молодые литераторы.
– Роспись сильно изменили, надписи?
– Да они просто некоторые поменяли, некоторые вообще стёрли – нахренА? Вот тут, например, Маяковский был – про жену…
«женой… со своей, а не с чужой». он уверен, что я знаю эту цитату, а я не знаю. у меня о Маяковском своя рифма имеется: «рядом с моющейся любящей женой/ нет, поблажки нам такой не позволит профсоюз поэтов». но сейчас не об этом. теперь замечаю, что действительно рукописно-цитатные островки этой пёстрой «бурёнки» – путешествуют по стене, и вовсе не по причине уже третьего почти допитого бокала красного. не напротив нас, а правее, за Прохановым – была рифма Рождественского «если тебе надоел ЦДЛ, значит и ты ему надоел», но сейчас что-то не видно. Проханов, однако, большой как пароход, на расстоянии метров трёх даёт воображаемый гудок Лимонову – вздымая руку с бокалом. без слов, но ясно: гудок про Мало-, то есть Новроссию. сбылись предначертания и не напрасны были красно-белые камлания: ты послал на передовую нацболов, а я сына пошлю… и круг его почтительно расступился для жеста, пароход широкие круги создаёт близ себя. белое он пьёт…
но мы не выходим из углубления во времени – направленный мною взгляд выкапывает следующий эпизод. вообще-то Лимонов считал себя тут изгоем до отбытия в свои палестины. и не Малый зал своего триумфального возвращения, о котором всякий читал, а этот подвал припоминает – какой-то праздник Руцкого, вон в том отдельном кабинете, что ныне закрыт. вообще, это рюмочное бомбоубежище таит в себе немало тайн – действительно, тёмные деревянные двери посередь зала имеются, значит что-то есть и за ними… но мэтр прервал воспоминанье – что-то там, видимо, было политически неприятное. девяносто третий? до октября? или, наоборот, сильно после, когда губернатор хотел вспомнить дни ратные с равными?
тут же, конечно, и Фефелов – с ним чокнулись. успел сказать переходящему в иной круг, что прислал рецензию Данилы Давыдова на стихокнигу, и Андрей ответил, что это хорошо… но всех их тянет Лимонов – не обязательно даже сказать что-то подходят, это определённо языческий акт. или просто, без предрассудков, человеческий: временнОе сопоставление себя с…
собственно, и мэтр тут не ради удовольствий – уж сколько таких пати, и даже до отъезда в США, на его счету!.. посольских пати – за которые и выслали, и с которых увозила окорочкастая Щапова его, блюющего и шепчущего ангелу в ушко про другое ушкО… по делам писательским тут мэтр. как и многие, званые Сергеем – не только рюмочку опрокинуть, но и делишки обтяпать. даже он – поёживается чуть-чуть при товарищеском моём интересе. мол, приходится дожидаться, никуда не денешься. взыскующую смысла младость мою ощущает, работает человеческий осмос в таких ситуациях: все мы немножко друг-дрУги. впрочем, вопрос молодости – слишком серьёзный. секрет-то в нём.
потому он стародавние времена неохотно воскрешает памятью устно для нашего воображения, что времена эти даже в воспоминаниях, на безопасном расстоянии – тянут. они гравитируют, требуют им оставить частицу себя. «всё это было, а значит были мы» – сказал стишком про восточный базар банальность Дима Быков. если тут курсивом взять второе «были», то становится страшно и беспомощно. «были» и «есть» вступают в конфликт. но побеждает настоящее – и тайна Вечного подростка Лимонова готова распахнуться из-за этой тёмной двери, притиснутой фуршетным столом… он жив не только своими книжными отраженьями, как другие генами живы в детях своих, но ещё и в нацболах, «щенятах», что ныне вновь на передовой. и фидбэки молодого внимания, не только ментального – вот незримые поддерживающие его силы. ты нужен, интересен, недочитан – значит, жив.
сильно ли старше его Мамлеев? но вон – сидит с женой согбенный и печальный, не пьёт. а Лимонов ни разу не присел, уже часа два тут на ногах, с рюманом, и весел, разговорчив…
что такое общественное сознание? оно складывается тут прямо на глазах – кружкАми, потом кружки начинают выгибаться, пересекаться. бросают отражения свои – пятнами на стенах, застывают цитатами… и образ настоящего взмывает из реплик – Россия, война, Украина… понятно, что конфликт на Украине в каждом розоватом или беловатом кружке занимает свой неизменный багровый «кружок». поговорили и о сложностях перехода границы – по просьбе другого «посвященца» из «Поэмы-инструкции бойцам революции», что был политзэком на момент писания её в 2000-м, из «дела НРА». полувойна подселилась и в сей безопасный подвал. и вдруг он говорит:
– Да… В общем, чувствую, и лет через двести тут всё будет так же!
– Если так, то плохо! – Ни черта не понимаю, потому что скорее пьян, чем трезв: мне представляются воюющие, междоусобные республики СССР.
– Почему? – Вопрос учителя не требует пояснений, и тут я догадываюсь, что он всё ещё в тех шестидесято-восьмидесятых реалиях ЦДЛ, куда я направил мысли мэтра, среди бутербродов и литераторов… – Да хорошо!
– А… Ну, тогда хорошо…
решаю всё же чем-то зажевать красное винцо, чтоб замедлить проспиртовывание внутренностей, – о, капусточка, огурчики, выручайте, родные! в этот момент замечаю Борю Купреянова, с аппетитом к жизни прихватывающего мясную закусь и перебрасывающегося с Лимоновым весёлостями… видимо, те самые guts, о которых писал нам Лимонов, вводя в образные закрома заграницы, – вполне буквально определяют стойкость и годность литератора. вот он – снова как льда кусок в бокале виски, в этой нашей комп