ании, не спешит он таять. леденящая, трезвящая начинка… Боря-то могучий, понятно – он только что пришёл, а я уже плаваю, счастлив и говорлив. на очередной волне алкогольной эмоции праведной – ябедничаю мэтру с разухабистым матом, который здесь не воспроизвожу:
– Вот будь я министром культуры после революции, я бы эту Валерию…
– А что она?
– Да забубенила фотосессию с флагом СССР для журнала какого-то, английского, что ли. И серп и молот на попе, а ещё вверх ногами. 3,14зды сквозь него, правда, не видно. Думала патриотизм, мля – или кто там думал, фотографы…
– Да, +уйня.
– Вот пусть песенки эмигрантам поёт после революции, про самолёт, вышлю к чертям! – Отеческое одобрение на подвиги толкает.
тяжело ему, наверное, со всеми этими табунами названных и незваных сыновей-дочерей. впрочем, с дочерьми приятнее – соки жизни поставляют, источник молодости. кстати, он жарковато для дня снаружи и, тем более, многолюдного подвала одет. плечистый серый пиджак, чёрная рубашка и белая тишотка – пасторским просветом… кажется, он дождался той, которую ждал – тётушка мамлеевского росточка и осанки явилась, этакой серой мышью, поздоровалась очки в очки…
– Дим, не принесёте нам? А то уж нам туда не пробиться. Мне водочки, а вам?
– Красного? – Вставляю свои агитационные пять копеек.
– Нет, лучше белого.
страдал Лимонов, работая нью-йоркским официантом – слезами истекал по Щаповой, пока она истекала «сосной» в объятиях бородача-фотографа. работая волонтёром-официантом при нём и Елене Ща… Щупова?.. (куда там пьяному упомнить) – я почему-то счастлив. каждому – своё, наверное. и как тут перепрыгнуть дворянскую, придворную нашу карму – быть рядом с великими, но не быть великими самим? бабушкин старший брат, как и я носатый брюнет, Василий Былеев-Успенский, герой Гражданской и друг Маяковского, и сам поэт – вот так же году в 1916-м не задавался ли вопросом где-то тут, внутри Садового? может, сейчас, словно молекулярный пузырь, я толкусь в этом подвале интеллектуальной протоплазмы, чтоб прорвать прежнюю оболочку (кармы – понятие чуждое, но для краткости годное), чтобы выйти на новый уровень?
подхватываю аж три бокала, испытуя хмельную моторику. проношу сквозь круги тостующих Сергия – слаломом, успешно. обогнув колонну, разворачиваю на столике ассортимент – водочка, белое и себе красное, конечно. пейте на здоровье, Елена Шу, Щю… а я почтительно отойдю – тем более, что столько интересных собеседников набежало.
в хмельном восприятии являются почти как во сне – и тот самый Барщевский, спустившийся на шум, и Венедиктов, «хиппи волосатое», и откуда-то невысокий лопоухонький Глазьев, прежде конкурент, а ныне советник Путина, с причесоном как у трактирного полового… ну просто вся элита тут – проще вычислить, кого нет. такому дню рождения кто из современников не позавидовал бы? они даже скандируют имениннику «ура-ура-ура». и я с ними. я с ними? что общего у меня с низеньким американским сангвиником За… Зу… Зы…? волосы ещё будто с бигудей только. у Прошутинской он был завсегдатаем – точно. об этом и перебросились парой фраз с очкастеньким «рупором Госдепа». где Кира, что Кира? Оксана Пушкина она – да… на последнем «Народе хочет знать» я поцеловал её прощально, плачущую тихо – случайно в самый микрофончик, приделанный к лицу. с каждым тут найдётся тема для разговора – подвал узок, но круги широки…
Роман встал из-за стола своего и поверг в радость за недалёким столом сидящих Мамлеевых, хотя уже пару часов они сидели от него в двух метрах – а тут такая встреча! герой и голос глубинки – Россия Вечная, тараканы запЕчные, обречённые Елтышевы… подтверждение и непротивление России Мамлеевской – в корне противоположной России Светской, выславшей его, диссидЕда… но я забыл – круги тут широки и винопОй общий, не кусаться!..
Михась спеть готов – со своей почти шнуровской мандалиною. мы все – внимание, хмельное незапоминание. в прошлом мае пел постмодернист лучше, и баба была при нём кстати: «Мы с тобою тут епёмся, лежим-лежим, а за окнами бушует режим-режим!». вихри болотные, эхо – братья мои левофронтовцы сидят, а этот иронично напевает. банальная рифма лежим-режим отсылала с матом в детский мультик, в другую реальность мою, сибирскую и нежную… хорошо им тут, успешным. желая высказать остроумие, настиг я за мамлеевским столиком Мишеньку, как медведя та Машенька:
– Ну что, фашизм-то действительно прошёл?
– Я б тебе въепал прямо здесь, за отрыжку Сорокина, да слишком Сергея уважаю…
– Ну, мы тоже не лыком шитые, – ответил медленно отходя…
точно: была фраза в интервью днепропетровскому журналу. что поделаешь – Захар-то только грозится за «совок» карать усечением языка, а я реагирую сразу. словом – на книгу, на «Мультики», слизанные с кенкизиного «Заводного апельсина». ишь ты, «на излёте совка»! назвал нашу родину бранно – получил сдачи. впрочем, на этих фронтах нам мир не нужен, новый реализм всё равно победит, со мной иль без, но «красные отряды – отплатят за меня»…
деловая дама от Лимонова ушла, призраком Пелевина явился Сибирцев, тёмные очки не снимающий даже в тусклом подвале. пока не отвлекли, улучая миг, я из последних сил разума прагматизировал момент в общем гаме, на ухо под дугиным очков:
– Мы тут книгу к пятидесятилетию Егора хотим… Надо бы и вам поучаствовать, там фотографии будут не публиковавшиеся, воспоминания, рецензии – поколения, что на его концертах росло и песнях Лимонова, ой, то есть…
– Да ясно. Ну так, Дим, берите из «Книги мёртвых» второй, нового не напишу…
– Это, кстати, та книга, товарищ Сибирцев, что ваш Рипол не взял!..
– Эх, Дим, если б ты знал, сколько он ещё не взял, – Сибирцев спешил перейти к собственной прозе и тотчас увяз в ней, мы как-то дружно с Димоновым, то есть, ну, ясно, воскликнули «Ну, чем кончилось – сюжет?!»…
нашлось место и для размышлений о стиле, хотя новых рюмок Лимонов разумно не просил – где останавливаются учителя, ученики продолжают ломиться. как же не выдать реверанс отцу-вдохновителю. Он: «Что за радикальный реализм?» Я: «Ну, Сергей, двухтысячный, и я, радикальный – ссылаясь, конечно, на вас»…
возникла дама – вероятно, из глубин антикварного прошлого, в которые погрузился подвал под весом вновь прибывших соседей по лимоновскому поколению. дама с вуалью и дорогущим фотаппаратом нарисовалась пока я отходил за новым, последним среди парбокалом красного, встретил Игоря Волгина в обнимку с двумя студентками (на переделкинской даче он и спит, поди, так же). лицо моё явно не выражало интеллигентности уже, поэтому на вопрос Волгина Сергей спешил его развеселить: «Это мой пьяный друг»… переход из состояния «это мой друг, писатель Чёрный» в нынешнее занял менее часа. и это не предел.
в таком состоянии лучше всего поработать конферансье, благо лакейские функции выполнены. вот Алиса на поклон подошла, глядит на неё Эдуард и чего-то им не хватает, заминочка. ну, я и бросился знакомить да рассказывать, что это чёрная жемчужина Кавказа, что именно она приняла в блёкло-жёлтом доме две тяжеленных пачки рукописи первого романа моего и отдала потом В. Гусеву, который тотчас жахнул штамп словесный на первые страницы «постмодернизм», печатать в «Московском вестнике» не стал (впрочем, взорвало бы журнал от таких объёмов). и спустя годы – она же первой поздравила лонглистера словами «рукописи не горят»… звезда Кавказа любит комплименты, глаза её разгораются от них, как костёр от ветра, это уже не та скромная секретарша Гусева, но что-то высокомерны вы стали, жемчужина, на Кропоткинской вечером встретились и даже не заметили, а ведь Хропотхинская это, где самая хулльминасыя романа…
повернувшись к Эдуарду, я застал нежный взгляд дамы в одеянии времён, когда была великая Эпоха. глаза карие, как перед исповедью, забраны крепом, лаконично выпущенным из-под красной шапочки-таблетки, шапочки на булавочке. фотографиня – самое подходящее ей имя. действительно, этакая графиня дэ Цэдээл. она фотографировала нас – на самом деле «снимая» только одного. ведь и Моррисона, кажется, «сняла» однажды фотодама в собственных мехах. в свете такого взгляда приятно находиться чисто физиологически – приятно обманываться, что немного притяжения для него приходится и с твоей стороны. но снимке на пятом (о, это же мой миг славы, я с бокалом красного и с Лимоновым!) понимаешь, что так экзотично кадрят тут точно не тебя. это во взгляде её, словно вздыхающем – она и на самом деле вздыхала тихонько, «вздыхала по нём». лет ей чуток за двадцать – костюм слегка взрослит. дама крепкого, годного для всех позиций и экспозиций тела.
– Девочка, чего ты хочешь от меня? – начал догадываться Лимонов и потянулся за тонко нарезанной ветчиной…
– Лимонов её хоочет, – со сплетническим смешком шепнул я Боре Куприянову, словно репортёр топовую новость, и Борис успел одобрить, мол, почему бы не хотеть, самое время для исторического события, и мы соучаствуем…
рваный и длинный кусок ветчины (эту нарезку ещё салом называют, хотя там мяса больше, чем жира) начал погружаться сверху вниз в рот фотографши. этакая проверка: если не только пофотографировать хочешь – подыграй. верен Эд богемным традициям. метафору я разгадал не сразу, а только на втором или третьем куске. он хотел бы погружать ей в рот другое, собственное мясо, тёплое и твёрдое, в прожилках… за этой картинкой стал наблюдать весь зал, и я даже предложил её же аппаратом запечатлеть, но дама тихо ответила: «Сама не фотографируюсь».
метафора, конечно, была шире – вот, мол, как я вас всех кормлю с рук, щенята и сучки… голос Лимонова, маленько ослабленный годами, но поразительно похожий (интонациями) на голос другого Эдика, моего дяди, художника, так и звучал ехидным вопросом к девочке. дядя мой, полуполяк Кржипов и внешне дико похож на него – но постарше, тридцатых годов рождения, и таких поклонниц не имеет, хотя срисовывал прежде и покраше…
хочет фотофемина, востребован! вот она, его власть!.. не носатого меня, не долговязого и белокожего карася Михася, не насупившегося водочно сибиряка Ромыча, не крылатого воронёнка-смуглеца Сергея желает дама. ну и, конечно, не популярного прежде у дам, «позволявшего себя любить» Бабурина, не многодетного Хлазьеуа (это Зюганов всё его рекламировал с таким прононсом). не за тем пришла и не с теми уйдёт – не за внешность, стройность и скорость эрекции они любят, нет! но сколько десятилетий и сколько десятков книг надо прожить, написать, а самое сложное – издать во всеуслышание, чтоб фидбэк тебя настиг. чтобы такой вот томный взгляд из-под вуали нащупывал и вытаскивал из толщ подземных, из кругов подобных – именно тебя. годам к семидесяти, в год по книге если – да, путь эпигонов нелёгок, как же долго надо жить писателю!.. Маркес нам примером.