бежать от бесполезности, а не от страха встретить – нет, не как в обычных снах, когда рука слегка придавливает сердце, а снится нечто ужасное и организм выбегает из любого сюжета, чтобы сменить бок… бежать – от понимания, что здесь не может быть её, что самое это движение детей, сама «реальность»… нет, конечно, не реальность, школа просто, сама школа – не содержит Её. сбегАть по лестнице через две ступеньки легче, чем подниматься, но именно это привлекает внимание – не ученическое, наверное, движение. так выдавливает, вычисляет время лишних обитальцев. так не выдерживает сон слёз. но только здесь я могу выплакаться – я же мужчина, мне скоро сорок, не плачем мы наяву…
снег, наверное, там снег, в него бы уткнуться – я с каждым шагом реву всё сильнее. выбегаю из той же, правой, а теперь левой от раздевалки двери. и давно забытое, потерянное детское ощущение просыпается: кажется, что только плачем, откровенным, громким можно помочь. там есть правда, в этих слезах, и только в глубине сочетания бессмысленных звуков – в глубине слияния воя и слёз можно укрыться от мысли, что Её нет вообще. последняя мысль и картинка сна – милиционер может задержать за такой экстренный, отчаянный рёв возле школы, может подумать, что внутри убили кого-то…
нет, не убили. проснулся… из сна сюда, в постновогодний полдень просочилось только несколько слезинок. последняя лишь начала стекать – живая вода правды, соль сна. Таня Бадьян её звали, умерла от передозы она. причём более десяти лет назад, я и не знал, когда вплетал коротенькой ниточкой её в роман – строкой, секундами. а её времени, её жизни не было уже – сообщил лишь после выхода книги одношкольник, подытожил. я же упоминал… только так и узнал.
это отчаяние посещает именно во сне, в этом промежутке между бытием и небытием – в задрёманном полубытии, из которого отдохнувший мозг стремится выбраться. здесь нет помощи рацио, не работает на полную мощь размышление, но длящееся переживание зато многое объясняет. непрожитая, упрекающая реальность, не наставшее время – настигает в том пространстве, где было оставлено. в лестничных пролётах девяносто первой.
знаю, так ещё сигнализирует организм, что хватит спать – а выспаться мечтал последние два месяца… но не стоит себя таким циничным считать: даже для сонного сознания не всякий побудитель слёз подойдёт. это странное желание выплакаться рвётся только из самых личных, интимных, как принято теперь говорить, сюжетов – и там, где что-то недосказано, недожито. я не знал, за чем, а точнее за кем иду, проныриваю в школу. даже сбегая вниз по лестнице – ещё не ощущал всего рвущегося из меня наружу гула отчаяния. словно колокол, накопивший колебания, но как бы крышкой закрытый…
Таня – имя несчастных. Бадьян – фамилия странная, трАвная, из тех, что легко передразнивать-рифмовать в школе. будь она замухрышкой, точно бы гоняли – не ограничивались бы только дразнилками. но она – красивая, русоволосая, с внимательными глазами, не допускающими никакого негатива. и ещё губы, широкие – созданные для улыбки и расцеловывания, нижняя побольше, ею легко обидеться. младше меня на два класса, да, как и полагается. и заметил только когда мы учились в предпоследнем, девятом.
здоровались на лестнице – вот было наше главное общение. всякий этот раз я словно бы замедлял время, вглядывался в её светло-голубые глаза, переводил её улыбку, трактовал и взвешивал… носатый брюнет, длиннохАйрый парень. тощий и смугловатый, а зимой зеленоватый за отсутствием загара. нравился? может, просто как старшеклассник, статус…
очень добрая и тоже вдумчивая в те секунды, что мы встречались на лестнице, – она окрашивала дальнейший урок в голубой цвет своих глаз, полупрозрачный, манящий какой-то стихийной, водной силой. казалось, сделать ещё один шаг к знакомству уже не только на уровне приветствия – легко, легче уже, совсем просто. но надо ещё немного поприсматриваться, поздороваться…
нерешительность, подростковая болезнь – вы верно поставите диагноз. оба девственны – как же ещё? восьмидесятые ещё не выпустили нас наружу. и кто должен делать первый шаг, на ступеньку ниже, к ней, или выше, к ней же – как не старшеклассник? а он всё с электрогитарами и рок-одноклассниками шастает наверх, в актовый зал. вот бы она туда зашла… но стесняется, да и не слушает музыку такую. нет, кроме этих ступенек, никакой иной территории, где мы могли бы поговорить. а какие слова кроме всех видов приветствий уместны на ступеньках – ещё?..
«Таня-Таня-Таня» – думал, прилаживал её имя к воображаемым ласкам, перед сном. сны были тогда не в пример нынешним торжественные и клиповые, часто завершались сиреневыми салютами – весна личная и земная сигналила, что пора, пора… завышенные ожидания? девственный максимализм… капризно казалось: лишь немного она повернётся, как-то не так глянется – и всё, рухнут надежды, запросто рухнут. вот откуда росла нерешительность. но не было никого смелее и приветливее мне взглядом. впрочем, нет, была её одноклассница – вовсе безымянная. вот она – на всё готовая шалава, и наш Некрасов умудрялся её на переменах выщупывать топлесс (два её «с», правильно писать сей англицизм с двумя «с»)… карие глаза, украинская спелая краса. нет, Таня была медлительнее и умнее. быстрей всех нас созревший гиперсексуальный подросток Некрасов утаскивал на чердачную площадку свою коханочку, пока мы делали вид, что говорим или курим. они ходили вместе с Таней, подружками были. Андрюхина коханочка и моя соглядАтайка, и это тоже что-то обещало, но…
что-то всё время сбивало. каждый учебный день почти – мы встречались на лестнице, сканировали друг друга очно, а я всё пробуксовывал. то прятал новый прыщ, поворачиваясь поскорее другой щекой, то ускорялся, притворялся, что на урок спешу. спасти могла только извне какая-нибудь неожиданность.
надо было действовать через коханочку? но Некрасов с ней сожительствовал сумбурно – то в детской подвальной раздевалке, то на чердаке – когда уж тут поговорить о счастье друга?.. да и друг всё скромничал. Таня часто прогуливалась со своим долматинцем вокруг школы после уроков, жила в соседнем доме – это тоже распаляло мечты. из-за собаки казалась она мажорной девицей из семьи «выездных» – по некоторым признакам одежды, по несоветскому плащу пастельно-серого цвета, в частности. было в ней и что-то простоватое, но не во взгляде. необходимо было сбиться с этого лестничного ритма, прыгнуть через три ступеньки. некая рокенролльность внеурочной жизни должна была случиться с нами – ну, например, если она придёт на первый, апрельский концерт нашей группы или пойдёт на кинофакультатив вдруг, на Кропоткинскую, пешком, через Арбат, разговорились бы… но она не ходит на кинофакультатив, маловата пока. а как её позвать на интеллектуальное кино, которым Таня не интересуется?
однажды случилась желанная ситуация – мы прогуливали урок, и я утащил их слушать нас вдвоём с Щиголём, вокалистом школьной рок-группы «Отход». над спортзалом, на лестнице – горланили наши песни под две акустики. и даже свою песенку исполнил – «Мы играем в любовь», много баре там было, группа в репертуар не взяла… но зачем, зачем с ними (Таней и коханочкой) была жгуче-восточная Анджелла из нашего класса? своим монголоидным восторгом и темпераментом она не давала нашим с Таней ритмам синхронизироваться – сердечным, мысленным… только взгляд Тани помню – может, уже даже и восхищённый чуть-чуть. но снова такой же молчаливый, почти грустный. и даже аплодисменты – как лепестками, деликатные. страшно было петь это при ней – как будто что-то о любви я знал, смешной романтик, нарочитый старшеклассник.
вот-вот могла схлестнуться, сщёлкнуться, собраться как модный тогда кубик Рубика – наша головоломка. мы частенько, по графику, с одноклассниками дежурили внизу, на первом, весь день – то слушали магнитофон, то сами пели, то белые мусорные баки из столовой волокли. но тут Таня, скорее, сторонилась – зычные забавы старшеклассников исключали присутствие нежности, хотя я каждую секунду держал про себя, как проект, как надувной игрушечный «язык», нашу с ней встречу без посторонних. вот-вот развернётся предчувствие-сюжет, район её распахнётся, и не только район… мечтать иногда вредно. и даже казалось – чем нахальнее и разухабистее будет проходить наше дежурство, тем больше шансов втянуть её каким-нибудь неистовым сюжетом брожений вокруг школы, в роман. но не было ни опыта, ни…
впрочем, пустОты весна всегда заполняет. встреча случилась вне школы – не с ней, в марте, на каникулах. со школой юного географа МГУ я поехал в Карпаты, и там на фоне весенних ручьёв познакомился с копией Тани, только постарше на годик. глаза её сияли менее прозрачно-голубым. и максимум, что мы себе позволяли с Юлей – пообниматься и поцеловаться, и то чаще в щёчку. маленькое, упитанное, но неприступное тельце Юли Валовой ждало ещё марш-броска ко взрослению и поэтому исследовать себя не давало. взгляд мягко-голубой из-под русых волос, и даже веснушки, как у Тани, – укором школьно-несбывшегося настигли меня на пограничных склонах весны девяносто первого года. по прибытии в Москву Юля сплела мне феньку – из голубого, розового и чёрного, цвета сам выбрал. Юля пару раз навещала меня в школе (как же! показать свою подругу одноклассникам, похвастаться!) – Таня, наверное, заметила… платонический роман наш с Юлей, однако, растаял летом, на следующей практике – по причине отсутствия углубления, – но феньку я ещё долго не снимал…
в сентябре я пришёл в школу совсем другой (и в другой, по сути но не по букве, стране). мягкий ёжик волос, отросший за пару месяцев после стрижки «под ноль», отличал не в лучшую сторону. на второй, осенний концерт «Отхода» Таня тоже не пришла. и снова, последний мой учебный год, мы регулярно здоровались на левой лестнице. только здоровались, и всё безысходнее…
но из школы я не ушёл – девяносто первый сменился девяносто вторым, волосы отросли, и, никуда не поступив в отличие от всех одноклассников, я вернулся, словно второгодник, в родные стены. похлопотали за детину своей программы Зинаида Николаевна и Галина Николаевна – а то вообще с дачи уезжать не хотел в сентябре, октябре… перекатывал угли в печи, привыкал к холодам. мама не настаивала на возвращении, но волновалась, и потому рада была привезти эту весть – что хотят видеть… Николавны вытащили, в домике напротив консерватории, на улице Герцена поговорили – о том, что лучше мне быть публицистом, со своей-то любовью к контрастам, и (затем уже – о, советс