кий такт интеллигенции!) о том, что можно поработать в школе лаборантом. в глаза отвык тогда смотреть, одичал пораженец, всё на угли смотрел в одиночестве, – поэтому в узком кабинете филиала Психологического института я общался очно исключительно со свежей фотографией на уютной стене. Ростропович, приютивший на плече спящего солдата и поддерживающий его АКСу – трогательно, демократично. воистину диссидентствовавшая и не очень интеллигенция тогда решила, что вайнеровская Эра Милосердия настала, что Ельцин с триколором и Гайдаром это именно её власть, и дальше будет только хорошо…
настал вскоре и наш с Таней час – причём буквально. именно столько времени мы провели вместе в половинке тридцать четвёртого кабинета, но этому предшествовало и зачисление на работу, и многая суета с перетаскиванием и продажей книг, описанная в другой книге – первом романе… Таня встречая меня на лестнице теперь приятно удивлялась – как будто мы оказывались в школьной вечности в тот миг, когда соединялись взглядами, и учебные часы не были властны над нами. а однажды ошибившись дверью – Таня просто вошла в мой кабинет. так бывает в мечтах, но здесь – признаюсь, когда у них шли уроки в соседней половине кабинета (из-за чего все ошибались дверью – номер-то один на двоих), я норовил ей показаться, и… спросив, где будет обществоведение, она было ушла, но я успел пригласить её – после уроков, навестить…
нет, она всё же вошла, и я успел раствориться в прекрасных глазах – это всегда происходило помимо моей воли… и зачем-то (куда денешь этот придурковатый подростковый форс?) пообещал угостить Таню травкой. знаю, откуда произрастает подростковая наркомания: обещая кайф, влюблённые просто стесняются предложить его в виде собственного естества. надо обещать не затяжку дури, а поцелуй… но соображать бы, знать бы всё это тогда.
тяжёлая, в коричневом дерматине, металлическая дверь, одна из немногих таких в школе – закрылась за Таней, но она зачем-то притащила с собой подругу, ту самую коханочку. она уж и не вспоминала о Некрасове, а он, должно быть, запомнил хотя бы её бюст. мы сели по разные стороны парты и я, притворяясь опытным забивальщиком косяков, стал много говорить – на самом деле много нервничая. момент это был желанный, но я сам отравлял его окольностями, да и Таня не решилась прийти ко мне одна, хотя звал-то именно ради… за стеной, в комнатке, где прежде хранились «калаши» в сейфе, меня ждал компьютер и рабочие дни без Тани. и частый в эти дни на этот компьютер визитёр, азербайджанский выпускник с фотопорнушкой на дискетах – а здесь… здесь ждала реальность, которой я не мог сказать главного, пускового, которой я не смел коснуться.
безразлично затянувшись слабенькой анашой, Таня подошла к окну и прилегла на подоконник животиком – так все выглядывают в школьные окна, возле которых прежде не оказывались. показала хвостик своих русых волос, забранный в болотного цвета широкую резинку. увидела вблизи, жёлтым углом – свой дом, а я увидел очарование её ягодичное под шерстяной, недлинной юбкой, какой-то плюшевой цветом. все тогда носили тёплые полосатые гетры, отголоски аэробики, сочетали их с такими зимними «мини»… лёгкая склонность к полноте нисколько не портила юную, неприкосновенную Таню. но мне надо было продолжать развлекать подругу, и ничего, кроме болтливой суетливости да потягивания косячка, чтоб не потух – с моей стороны не происходило. может, Таня ждала чего-то именно тогда – ведь это был открытый соблазн. но зачем нам была нужна рядом подруга-коханочка?.. прежде она могла бы нас сблизить, но теперь мешала сближению.
слова тут тоже помочь не могли. год назад мой многоопытный друг Дубровский со Смоленки советовал так охмурять одноклассницу Гордякову – мол, как отклячит в классе попу, ты погладь и скажи: «Вот это Жооора, мой сосед, вот это срааазу я приметил». шутка своей солдатской грубостью не годилась даже для не самой утончённой Гордяковой, а уж для этого случая… не случающего… очертить это манящее совершенство, этот мягкий магнит – главное коснуться, а там уж заговорим!.. пусть даже оттолкнёт – но отрицательный результат всё же результат, можно что-то думать дальше. можно позвать на видеофильм – вот рядом с Таней стоит телевизор «Горизонт» с подключёнными к нему двумя видакАми, на которых мы переписываем учебные фильмы, можно что-нибудь показать ей…
нет, все слова наши, ещё и с помощью коханочки, – уходили в область попсы и такой ерундистики, которой отговариваются и места в памяти не оставляют. докурив косячок на троих, мы разошлись – и не потому что боялись визитёров, я точно знал, что все мои два начальника ушли. разошлись мы из-за неразрешённости всё той же – как будто наше время ушло, и размагнитились мы, и никакие слова, ситуации не могут вернуть магнетизма. виновато, конечно, моё актёрство – попытка играть этакого нарика-анашиста, мастерски набивающего и раскуривающего, всё это от отчаяния, от неловкости, неспособности притянуть к себе Таню чем-то иным. там были свои хитрости, в этом анашизме: можно было бы предложить затянуться по-цыгански, это когда из губ в губы переходит дым. но это возможно было бы вдвоём лишь, без коханочки. и как было глупо высматривать приход кайфа в эти глазах, в которых я мечтал увидеть взрыв первого совместного оргазма… я конечно позвал снова – велел навещать, но Таня не приходила, она растворилась во времени – уже не нашем, всё более чуждом.
прикосновение могло бы прорвать пелену взаимонепонимания и даже боязни – хлынула бы нежность, началась бы история, увлекли бы переулки – Мерзляковский, Скатертный… но мы остались на пороге: я на пороге полукабинета, она – на подоконнике. иногда эти переулки снятся мне в параллельном измерении, как принято говорить: там обнаруживаются новые старинные дома и дворы, в них должна жить Таня, но она даже там не живёт.
эта шутливая тогда, игровая внимательность к наркотикам – оказалась роковой. как прошли её девяностые, я не знаю, но нулевые обнулили её жизнь. в каком вузе и в какой ситуации случился Танин передоз, я не знаю, но подозреваю, что какая-нибудь любовь к этой трагедии всё же привела, она притягивала любовь, хотя и боялась её…
жизнь, к которой я так и не прикоснулся, но прикоснуться хотел – оборвалась. я мог изменить ход её и своей судьбы, но не решился, не рванулся. и за это реву во сне, и поэтому, возможно, все мои любови не смеют долго жить – мной пренебрегают, на меня не решаются. прорыв ласк сквозь надуманные преграды, взаимолюбование с Таней – не случившиеся в начале девяностых, – превратились в нарыв, и вскрывается он только плачем, вытекает слезами несбыточности во сне. нет, там не ощущаешь ответственности (высшие психические функции почивают), но чувствуешь животную, детскую, девственную тоску – эту самую несбыточность. вину живых перед неживыми. там некогда и нечем подумать, что все линии и объёмы, всё непознанное мною, не расцелованное Танино тело, умственно-чувственное мироустройство – утратило свою конкретность и вообще материальность, она осталась эйдосом, связанным с топосом и хроносом… и с лоботрясом, подразнившим её травкой на заре расшатанного времени, и – получившим известие о смерти её на игле, как расплату.
то, что можно взять в свои руки – надо брать. хватать груди, взвинчивать соски, воспроизводить себя и свой восторг в любимых глазах, отражаться! нельзя отдаляться – это и есть энтропия, попадание в полон к времени, которое работает не на нас. далее будет только обман и лицемерие вместо любви (этому не хочет, но учит подростковый максимализм, увы), а магнитить уже не получится, как на старте – порастратится магнетизм. чем непонятнее будущее, тем смелее надо тянуть его к себе – пусть бы любовь наша и не вышла долгой, но открытие, цветение двух девственностей в данной разок (или два) весне, должно было сбыться. ибо несбыточность чревата небытием.
не знаю, чем пахнет бадьян, но для меня это точно запах отчаяния.
Турецкая свадьба(вояжизнь)
жена, тёща и невеста отправились прихорашиваться. это запланированные процедуры на два часа. я остался с малюткой в номере. на экране плазменного настенного телека, висящего напротив занимающей почти весь номер двуспальной кровати – синие смурфики, говорящие смешно на непонятном языке. надо дождаться выглаженной голубой рубашки – отдал гостиничной работнице… смурфики говорят мурлыкающими голосами: мне непонятно, потому что не знаю этого языка (кажется, и не турецкого вовсе), малютке непонятно – потому что ещё не разговаривает, но понимает, и обозначает слогами многое.
глядим с моих рук за окно, там близкая и низкая зелёная кустарниковая ограда территории отеля, а за ней романтическое трёхэтажное светлое здание, похожее на детский сад. и вот на этой территории моя малютка мгновенно разглядела «у-Ухх». горку мы так называем. сам гляжу в эту детскую даль низкоэтажного города, как будто там за детсадом и дорогой – моё додетсадовское детство. обещаю, что завтра пойдём туда днём. а сегодня некогда, сегодня – свадьба…
принесла посерьёзневшую рубашку дежурная по этажу (так бы её назвали у нас на родине), сунул ей «красненькую» турецкого образца. порадовала её больше не сама бумажка, а моя смущённость. теперь можно отправляться и на обед – это в плане действий, в распорядке дня. одеты мы почти подходяще, только надо малЫшеньке надеть розовые сандалики, а мои белые тапочки с зелёным вензелем MuglaHotel поменять на велокроссовки – вернее, это такая модная нынче имитация, кроссовки не для велосипеда, защитного цвета, линялый хаки. шагаем налево за ручку по этажу, никого тут кроме нас, направо… центральная синяя бархатистая лестница, огибающая прямоугольник лифта, по ней спускаться веселее, чем ехать в шикарно-зеркальном лифте, но надо с двух сторон оберегать, страховать – встречные умиляются, если попадаются. это очень смешная ходьба и суетливая со стороны «папства», но я привычный.
в ресторане кроме нас – никого. поэтому и идеально белый стульчик для питания детский – сразу наш, и заказа долго ждать не придётся. ей овощи на парУ и водички без газа, стаканчик с трубочкой, а мне… мне их обалденного крепкого турецкого чаю. остальное из сладостей, подобающих тут к чаю как на шведском столе – бери, сколько унесёшь. этот стакан-тюльпан словно создан, чтобы не только удерживать и чувствовать из него запах чая (ржаной и пряный), но и видеть почти рубиновый цвет напитка. который мы не умели заваривать в восьмидесятых правильно (фирму «Чайкур» списали на кур)… уже почти готовы – чувствую запах, – наши овощи на пару, а чай мой, собственноручно налитый из титана, как раз достаточно остынет. подливать чаю можно бесконечно, всё оплачено. сахар – на выбор, лучше тёмный. ещё есть масло и джем в отельных микроупаковках – на зажаристый хлебушек турецкий хорошо ложатся…