кружки – как этап взросления в лагере, – занимали как раз время тихого часа, таким образом поощрялась тяга к новым навыкам. шагая довольно как-то раз в корпус, где выжигали (продолжающий нашу «вдользаборную» линию движения в столовую), я заметил, однако, преинтересную особенность отдыха вожатых: наши Ирка со Светкой в самых своих лучших купальниках преспокойно тусовались на пляже возле единственного пирса (он же – волнорез) в компании нашего Боцмана! то есть их вот так запросто под видом кружков освобождали от тихого часа – ведь кружка «купание с вожатыми» точно не имелось в общем списке. заходя в тихий и узкий корпус «выжигания», которое обитало на втором этаже, я однако балдел от другого – от какого-то щекотного покоя, приятного течения времени, от обустроенности мира на данном участке Земли, где даже зависть к купанию девчонок не омрачает жизни, наоборот, добавляет какой-то непонятной свободы… вот, сейчас я прошагаю по лестнице, сбоку оформленной битым синим изразцом, «просчитаю» наверх свои личные десять минут пути от корпуса до кружка, а ведь могу и задержаться, но почему-то стремлюсь слиться с новым коллективом кружковцев… ведущим кружок «выжигания» был красавэц-брюнет украинского типажа, с ямочкой на подбородке, очень похожий на певца Серова. чтобы подчеркнуть свою солидность, он зачем-то носил синий атласный халат в помещении кружка, из-под которого выбивались модные грудные волосы. возможно, узбекский на вид халат, странноватый в здешней жаре, оправдывался ещё и близостью пляжа: ему кружок-то явно был в тягость, он быстро раздавал задания, оставлял кого-то старшим, чтоб без ожогов и пожаров, а сам шёл купаться с вожатыми и нашими беглянками. и, чтобы упростить этот переход и избавиться от переодеваний, просто накидывал халат на модные плавки…
между тем приближались лагерные торжества, планирующиеся на открытой бетонной сцене, которая торжественно этаким застывшим гребнем цунами выглядывала на нас со стороны Евпатории всякий раз, когда мы выходили на линейку. наконец-то назначение этого объекта нам предстояло познать на себе, и услышать в пустоте зрительского амфитеатра странно отдающиеся, как на любой сферической эстраде, шаги и голоса… на репетиции песен – мы ведь и в эти кружки записались, – пришлось бегать тоже с тихого часа, а ближе к празднику, так даже и с купания. с нами работал классический массовик-затейник с аккордеоном, и предстояло нам сыграть сценку с песенкой двух «коллективных собак», где мы, как бы от имени собаки-мальчика, пели девичей половинке отряда следующие строки: «Хочешь, миску оближи! Что на мясо косишься? Ты скажи, ты скажи, как ко мне относишься?». последняя фраза повторялась умолятельно дважды. пели мы это небольшим мальчишеским хором в унисон. но массовику не нравилось. и он требовал большего вживания в образ: «вы же в деревне!». пойте лучше так: «что на мясо кО-си-сся!»
когда пришло время праздника, и весь лагерь расселся на открытом, в древнегреческих традициях, амфитеатре, мы-таки спели в свою минутку капустника это «кО-сись-сся» и сорвали умножаемые эхом острого бетонного свода над сценой аплодисменты. сам свод сбоку напоминал заботливую ладонь «тоталитарной машины», которая как бы прикрывала нас от ветра со стороны моря. но на фоне «Европы» это всё наше поющее зоо-лицедейство казалось нам детским нонсенсом…
вышеупомянутый Боцман – явился к нам вожатым и был представлен на линейке позже прочих. видно, для него, местного, работа в пионерлагере была случайной и сезонной – по всем его татуировкам и пузатой стати было видно, что человек – моряк. вот и получил он такую кличку. Боцман, в вожатской оказываясь, скучал без музыки и завёл традицию врубать там проигрыватель. слушал он «Аббу» и «Арабески» (зелёно-полосатый конверт этой пластинки мелькал в вожатской, рядом с пионерскими и детскими, из серии «Сказка за сказкой», которые, возможно, лежали тут на случай дождливой смены) – пластинки «эстрадников», которые, конечно, продавались и в Москве в «Мелодии» на Калининском, но нам, металлистам, были принципиально противны. в тихий час Боцман завёл и такую традицию: приглашать в вожатскую (малюсенькую комнату с одной кроватью для вахтУющего), Светку с Иркой. они там вместе слушали пластинки – Боцман так культурно отдыхал, угощал их чем-то, наверное. ведь вожатская, в основном, была нам знакома по выдаче посылок или того, что хранилось в наших чемоданчиках на первом этаже. по второй лестнице, близкой к вожатской, мы поднимали чемоданы (по личному вызову в вожатскую – это могло быть письмо от родителей или посылка), открывали их при вожатых, брали горсть карамелек или баранок, укладывали, что не нужно назад, и относили обратно. это был миг встречи с запахами дома, по-прежнему трепетный, но уже не такой печальный, увлекающий отсюда мысли и желания прочь… и в этот раз, в этом лагере, никто не хныкал в первый сон, не отвлекался на своё-личное – все ржали вместе с Червонием… видимо, с этих визитов в вожатскую, о которых мы, конечно же, сплетничали со всеми возможными пошлыми домыслами, и открылся девичий путь избранных на пляж в тихий час. мы всё мечтали наябедничать другим вожатым о таком неравенстве, но уважение к Ирке-эрудитке не позволяло столь по-детски поступить. да и проблемы иного плана для работы ябедами нарисовались вскоре…
среди вожатых, с начала смены представленных отряду, был некий малозаметный Гриша. еврейско-окий долговязый тип с редкими чёрными усиками над узкой слюнявой губой. мы вообще мало внимания обращали на вожатых (снизу-вверх): видели их лишь по пути в столовую, на пляже и на линейках. поскольку все вожатые получали клички у нас – он стал Гришуней, ибо на вид был флегматичен и вял, а в пионерских шортах, полагающихся и вожатым, вообще напоминал маменькиного сынка-переростка из сказки «Конфетка» (так прозвала в немецкой сказке мать избалованного ею же сына)…
однако Гришуню нам ещё предстояло узнать. случилось всё ночью, когда мы после отбоя дали повод шумами своими заглянуть ему в палату и вызвать в вожатскую Антошку, не успевшего после прыгучести по кроватям приземлиться на свой крайний, соседний со мной, матрас. ну, вызвал, и вызвал… может, в угол на полчаса поставил возле столов для пинг-понга, думали мы. и даже заснули многие, большая часть палаты спала и видела первые сны, когда мы услышали всхлипы Антошки, нашего крайнего, оказавшегося крайним и в этой, обычной для нас, истории.
все собрались у кровати Антошкиной, пытаясь выведать, в чём дело. но он разревелся ещё сильнее оттого, что надо рассказывать. коллектив, однако, требовал не только рассказа, но и возмездия обидчику, и этим давал ему силы. переборов одышку всхлипов, Антошка рассказал, как было дело…
Гришуня поймал его на чувстве вины: это была классическая дедовщина, о которой мы пока только отдалённо что-то слышали. но даже для армейских «дедов» такое было бы «западло» – что мы узнаем, конечно же, гораздо позже. но пока нас распирал почти такой же, как у Антошки, страх от его свежего рассказа…
– Ты согласен, что серьёзно провинился? – глядел в вожатской исподлобья своими карими на выкате глазами Гришуня в свете луны.
– Да, согласен, – белокурый Антошка не понимал, где кончаются законы лагеря и начинается закон Гришуни.
– Согласен, что виновный должен быть наказан?
– Да…
– Что ж, раз ты это понимаешь, то сам и решай – как хочешь быть наказан?
– Не знаю, – от самого предложения такого выбора Антошка стал ощущать себя ещё виноватее…
– А я знаю, – перешёл к приговору усатый вожатый, – ты мне будешь +уй сосать!
в свои двенадцать лет мы, конечно же, знали, что к чему в этой сфере. и хоть свои пипирки и «волосню» над ними ещё не отрастили, но осведомлены были теоретически обо всём. тем не менее, рассказ Антошки мы уже слушали не как пересказы видеофильмов с соответствующими сценами, а как путешествие в ближайший ад, хотя и с долей дурного любопытства. как наказание осуществлялось, Антошка бесхитростно воспроизвёл словами, уже не всхлипывая, а наивно излагая в подробностях речевых интонаций Гришуни весь произвол – что орудие наказания было великовато для его рта, и как всё пытался он завершить непривычные действия, но Гришуня не отпускал, пока не окончил экзекуцию, принесшую ему удовольствие: «Вот теперь можешь идти спать, и не вздумай никому рассказывать, а то наказание будет ещё хуже». с полным ртом Антошка выбежал из вожатской в соседнюю, на той же стороне по коридору, туалетную комнату, где мы мылись по утрам у ряда раковин, и долго отплёвывался, мылся и ревел.
– Какая на вкус? – задал наш придвЕрный толстяк-очкарик неуместный вопрос бОтана-энциклопедиста.
– Как бараний кефир, – поморщился Антошка.
наш пионерский коллектив переборол, наконец, оторопь – мы поклялись, что так не оставим этого, хотя Антошка (поруганный Антошка, который любил в тихий час шутливо писклявить ангельским голоском цитату из неизвестного нам фильма «Вы не имеете права, я сын майора Гаврилова!») и просил нас хранить всё в тайне. однако коллективный наш разум сообразил, что сохранение этой тайны породит новые подобные экзекуции, а мы жертвами становиться не собирались. уснули с чётким решением отомстить, рассказать вожатым – но так, что когда Гришуня узнает, то ничего нам сделать не сможет.
нет, небо не заволокло для нас облаками с той ночи – мы жили всё тем же весёлым коллективом, как ни в чём не бывало. но и Гришуня, ощутив безнаказанность, продолжал вызывать в вожатскую, находя повод, по одному – при этом, подло понимая, что не с каждым можно проделать то, что с Антошкой. за какую-то провинность он вызвал ночью Славку – и мы чётко договорились, в случае чего, по первому же зову в ночной тишине, просто прийти к нему на помощь и ворваться в вожатскую, скрутить гада. однако рослый и крепкий Славка отделался лишь отжиманиями на полу вожатской. Гришуня явно был изобретательным и осторожным маньяком… это потом мы узнаем и про Чикатило, и что вообще этот пионерский рай и счастье для детей в развитой инфраструктуре – омрачались появлением в излишне благоприятных условиях всяк