стол, но и большую часть пола, батарею бутылок – на что принимавшая номер вовсе не обиделась, всё же тоже деньги, хоть и из стекла пока.
этим летом мы всё же сыграем вместе с Тюленевым, на дне рождения Осмоловского – сбудется моя мечта подбасить ему, однако в песнях не будет русских слов и слов вообще – это фирменное пение на праязыке, на рыбе, как Дима его называет. удивительно, что именно этот язык у Осмоловского вызывает слёзы понимания – под блюзовые квадраты самая оголтелая импровизация. без барабанов, в пьяном подвале ночного арт-клуба, в конце безбашенных девяностых, об этом есть подробнее в моей Поэме, которую вы не читали, Вторая часть, опять же…
понолям
потом мы потащили за собой «Цокотуху» при переезде из сухаревского подвала сносимого дома на Старопименовский… Дима и Феню этого давно потерял из виду, и Шару, ушедшего в рэп и помешавшегося на Дельфине из стародавнего «Мальчишника»… теперь с Димой играл умелый басист Ваня-Валенок, как прозвал его наш Мотя. Ваня любил не только репетировать в Движении F, но и матрас притащил, чтоб ночевать. старая и добрая Светлана Соломоновна, хозяйка этого островка демократии первой волны, доставшейся в бесплатное пользование от Музыкантского, – влюбилась в Диму, он часто пел ей на своём рыбьем языке. но кровь Рока уходила из «Цокотухи», паук времени высасывал…
лишь двух групп имена в этой коммуналке ещё вторили губы почитателей, её и «Ключевой». впрочем, мы редко теперь встречались – хотя давно обещанная песня о Кобэйне и была тогда мной закончена, сделанная для дрожащего вокала тёзки. наши встречи ограничивались рукопожатиями, иногда переключением проводов друг друга, ведь «Отход» репетировал часто за «Цокотухой» следом. Ваня-Валенок, сын некоего хозяина бензоколонки, лишь усилил провинциальный аутизм в окружении Тюленева. Дима что-то писал новое, голос его дрожал всё сильнее – но настроенный на прежнюю волну «Цокотухи», мой «приёмник» просто не ловил его сигналы, такие тихие после прежней громкости и роковости, гранжевости… потом, с нарастанием путинских нулей нашу репетиционную комнату в Старопименовском и вовсе опечатали – настала управляемая демократия, ударная установка Моти и комбы так и исчезли при ремонте и въезде туда юридической конторы Грефа…
они там кувыркались втроём, Ваня-Валенок, его Маша и Дима, на диване – так и альбом их лучший называется. вот о каком счастье он пел-говорил в доме мод. поколение такой вот проповеди, оно отгуляло как только перестало держаться коммуной, коллективом. одни прижились в семьях, другие спивались в бомжатниках. и обалдевший, напуганный какой-то всей нашей жизнью столичной Шара, и пробухавший с отцом московскую квартиру буквальный житель Подмосковья теперь Вик, где-то в собственной моче на лавке у стены Цоя ночующий на Арбате, и работающий подавальщиком микрофонов в студии на Новослободской Тюленев – утратили свой шанс, упустили тягу Рока. она уже втаскивала их в нарастающие аудитории, но сомнения и рассогласования сыграли роковую роль, вместо Рока и «Цокотухи» выступили на сцене жизни.
рок действительно наркотик. точнее – допинг, вещество из звука, из взаимопонимания гения и слушателя переходящее в крови в особый, ускоренный ритм жизненных процессов. ты становишься новым существом, когда тобой восхищаются – не получая расширения аудитории, ты начинаешь «расширять сознание», а честнее-то, просто расширять зрачки, ширяясь… не хозяин ты себе в прежнем смысле, и не умея организовывать своим талантом свой же коллектив, не умея слышать играющих с тобой или же слушая их более того, что нужно для рок-сплава, ты все децибелы направляешь внутрь себя, а не вовне. и они добьют тебя, пристукнут тем скорее, чем дальше ты отступишь от завоёванного саунда. ведь только он и только однажды даёт шанс прорваться в широченный мир через умножение копий твоих песен, альбомов… нужно соответствовать коду временного замкА, нужно развить правильный темп.
я узнавал о существовании тёзки Тюленева теперь только из «спешал сэнкс». например, на альбоме Виса Виталиса была такая благодарность Диме за помощь в студии. он как-то следовал и в дальнейшую жизнь нашу, с её революционностью и левизной, уже не звездой, которую готовы были держать наши руки, а подённым рабочим при других пытающихся прорваться в ширь народных масс своими песнями. Шару я встречал теперь на улице часто, на Садовом Кольце – оба шли с работы, он дарил на болванках свои демки, записанные с рэперами, но я их не слушал. от этих волн мой «приёмник» был ещё дальше, чем от «Цокотухи в валенках» даже времён заката Движения F.
2012
Дима уехал в далёкий провинциальный свой родной город, как и полагается неудачникам, Москва не давала теперь не только былой популярности и перспектив, но и работы для более скромных «завоевателей». Come out and play… не знаю, были ли у него там дети, жёны… обычно неудачники возвращаются домой к родителям. я ничего не слышал о нём ни во второй половине нулевых, ни после, пока не встретил Антона Николаева 12 июня перед громадной сценой, закупорившей Садовое кольцо со стороны Кировского проспекта, нынешнего проспекта Сахарова… мы побрели с ним к Цветному бульвару по историческим местам наших репетиций и рок-перипатетики, не оглядываясь на новое здание МГППУ, выстроенное вместо того, под которым жил наш подвал. Антон подарил мне свою книгу-комикс про суд над организаторами выставки «Осторожно, религия» (совместно с Викой Ломаско), я подарил оба своих романа… и вдруг, проходя у цирка статую Никулина у машины, Николаев глянул ошеломлённо:
– Что ж мы про какую-то фигню всё говорим? Тюленев второго июня умер!
– Как так?
– Да напился, видно, очень сильно, упал, ударился, потом нашли, записали дату смерти аж на шестое…
классическая «рокенролльная смерть» – это захлебнуться рвотными массами. как Егор Летов, как Бон Скотт. символично: если ты не поёшь, не выкладываешься максимально по собственным меркам или тебя не понимают, не слышат массы, то обратное течение Рока просто захлестнёт тебя. рот спевшего хоть раз такое, что другие хотят втащить на сцену и тиражировать – не смеет молчать, не смеет деградировать, его иронично затыкает изнутри переваренная еда будней.у Димы вышло иначе, но на эту же тему: мир ударил его, пьяного, наотмашь. каменная твёрдость Рока – по лицу, не ставшему матрицей для журналов и прочих обложек. это тоже самоубийство, это вероятность смерти в результате образа жизни. добивать может всё, что казалось спутником Рока – алкоголь ли, распутство ли, наркотики… высокомерное отношение к своему телу лишь как к пристанищу и уже пристанищу таланта-неудачника – будет заставлять спиваться, будет подтачивать, облегчать вес тела в субъективном ощущении и утяжелять удары по нему окружающих предметов, таких родных и домашних, но иногда способных на роковое предательство, удар… вкусивший поддержки горящих глаз зала, запечатлевший в своих глазах прожектора больших сцен и клубной славы – слепнет при отступлении, как те библейские герои, оглянувшиеся на Содом…
не могу сказать, что не удивился новости, но и не был потрясён – такие приговоры выносят себе сами и весьма заранее. правда, и приговор общества предшествует: будь рок-героем или же не будь вообще. из яркости в будничность не перейдёшь, это удаётся немногим, переходят только в невидимость, а значит в небытие.
«Наш собутыльник»
1
казалось, Историк получил шанс помолодеть… все наши встречи до сих пор проходили как бы в виде редкого исключения, и даже тогда он вёл себя как сильно утомлённый научный работник. сейчас же, пригласив меня в парк, а не домой, он курил на лавочке как-то по-весеннему, обрадованно, и постепенно становилось ясно, почему. намечалась работа – наконец-то он вырвется из своих панельных стен шестого, как и у меня, этажа! в Парке дружбы мы ни разу не заходили в эту сторону – к бывшему исполкому, где в прошлом веке и прошлой стране работал его отец. сели здесь впервые, и пиво, купленное заблаговременно за спуском в «Речной Вокзал», могло быть откупорено теперь, как шампанское, по торжественному поводу.
– Семанов зовёт, так бы я и не сунулся. Любовница Кожинова, говорит, совсем спилась, в редакции не появляется – и так на полставки работала… Пьющая баба с возу – журналу легче. Семанов будет на редколлегии меня рекомендовать на её место. Но пока не зарекаемся, там непонятная ситуация, может, ставку просто поделят.
– И всё же – «Наш современник», тебе там самое бы место после Думы!
– А-ай… да думаки эти, мудаки, им нос утирать велика честь будет.
эти слова Историк сказал не просто с отвращением, а с ненавистью, как бы выкашливая последние буквы. и тотчас затянулся «Петром первым» вместо того чтобы пополнить опустевшие лёгкие парковым воздухом. он хотел бы, вероятно, чтоб это был дым самой Госдумы, обстрелянной наподобие Верховного Совета, и горящей вместе со всей своей челядью, включая фракцию КПРФ на девятом этаже, холёных помощников депутатов… он работал там рангом пониже их, но имел свой кабинет, и лишился его в девяносто девятом, после выборов. подробностей того конфликта он не рассказывал ни разу, утверждал, что самовольно ушёл, презрев соглашателей, через пару лет и в партии приостановил членство своё. злые языки из Думы, правда, утверждали, что из тогдашнего идеологического отдела он был изгнан за откровенный антисемитизм. отдел вскоре стал информационно-аналитическим… свою навеянную скорее весной, чем последней мыслью задумчивую улыбку – перевожу в плоскость разговора:
– Если удастся закрепиться в журнале, может, и мои бы вирши опубликовать удалось… А платить будут?
– Четыре штуки, Семанов договорился…
Историк так многозначительно произнёс цифру, что я снова улыбнулся в сторонку, вправо, к метро. ощутил минутное рутинное превосходство в зарплате. впрочем, для две тысячи второго года это был сносный оклад, я и сам получал столько полгода назад а своей газете за функции рангом ниже тех, что светили Историку: разнося газету по депутатским ящикам в той же самой Думе и пописывая иногда в неё статьи в раздел «Культура».