Историк дополнительно ссутулившись, будто перед входом в парилку, распахнул слева по-зимнему оббитую дверь в коридорчик и тотчас задал мне задачу:
– Ну-с, найдёшь ли сам мой кабинет?
я пошёл сперва налево и мягко нажал вторую дверь, где оказались двое похожих на советских физиков очкастых мужчин, стоящих у конторского стола с наваленными книгами, в пылу своего разговора не ждавшие вторжения. из-за моей спины Историк тотчас забасИл:
– Извините, это молодой автор с детской болезнью левизны ищет понимания… Ладно, даю вторую попытку.
я ткнулся, обогнув стопки книжных пачек, в запертую правую дверь в самом конце коридорчика.
– Уже ближе, но снова мимо, тут сын нашего главного сидит, его никогда нет на месте. Я думал, ты более сообразительный!
тут ехидный Лёха вернул нас на дверь назад по той же правой стороне, крутанул под обивкой ключом и впустил меня в свой апартамент, довольный созданным у меня ощущением долгожданности – возможно, похожим на его обретение себя «в присутствии». прокуренная отделка стен «под дерево» и десятилетней давности календарь девяносто второго года с дореволюционным храмом Христа-спасителя повеяли женскими несчастьями предшественницы Историка на рабочем месте. из-за стекла книжной полки левее холодильника недоверчиво глянули две бумажные иконки, Богородица и Сергий Радонежский.
посреди небольшой комнаты с двумя окнами стоят сдвинутые жёлтыми столешницами письменные столы на чёрных железных станинах, Лёха садится за правую часть, придвигает пожелтевшую хрустальную пепельницу и докуривает свой бычок. вот когда он обретает целостность образа! на работу ходит теперь – есть же повод! – при галстуке и в серо-синеватом костюме-тройке, переданном ему мною с барского плеча Николая Васильевича Винника. в конце прошлого века друг наш Винник провёл в «Движении F», что в Воротниковском переулке, акцию по раздаче нажитого в Москве за десять лет имущества: помимо костюма мы с Минлосом притащили ко мне домой, поблизости, целую полку книг… знал бы сталинец Историк, что носит одеяние человека, приехавшего в Москву ещё до контрреволюции и мечтавшего создать с Сахаровым либеральную партию!.. но я не буду огорчать его подробностями биографии тройки-долгожительницы. впрочем, и не такие истории наследования под крышами нашей столицы случались: модерново-ориентальный, с резной круглой спинкой (из «Чародеев» и ещё ряда фильмов) стул авангардной актрисы и возлюбленной Таирова Алисы Коонен ведь стоял же в комнате Высоцкого на Малой Грузинской. стал рабочим местом, на нём, жёстком, сидел и писал ночами свои стихи сгорающий бард – строгие строки рождались на стуле-кресле, что родом из модерновых особняков вроде особняка старовера Рябушинского, за советскими стенами актёрского кооператива из генеральского кирпича…
– Ну вот, Дмит Владимыч, тут и работаем. Я пока ничего не трогал, иконкам не удивляйся, надо с уважением отнестись. И как к Гусеву зайдём – обязательно перекрестись…
– Ты крепко влип, брат безбожник.
– Да шучу-шучу. Но вообще – чего ты хочешь, женщины слабые существа, а любовницы – и подавно, им только молиться и остаётся да пить. Зато место освободила мне – по щучьему, то есть божьему велению всё вышло вроде даже… Ладно, уже поздно, эти наверху любят пораньше убежать – я гляну, у себя ли Гусев, и пойдём…
внезапно посетившее меня одиночество растянуло время ожидания, я осмотрел нелёхину половину комнаты – стол напротив его рабочего места завален брошюрками и рукописями стихов, пласты поэтических залежей говорят о редком присутствии его коллеги-соседа. шкаф, куда Историк повесил обязательную для него верхнюю одежду, кожанку, – хотя в сентябре можно и без неё обойтись, – самый молодой среди мебели. если столы – семидесятники, то глубокоуважаемый, в полстены шкаф-восьмидесятник, судя по выцветшему бордовому покрытию ДСП. помимо одежды и бесхозного алюминиевого электрочайника в нём лежат перевязанные грубой бечёвкой рукописи.
а ведь я был в этом домике, – вспоминаю пространственное ощущение, – только в правой половине, если бы от охранника мы пошли в другой коридор. в девяносто втором году, когда вот этот календарь с желчно-ностальгической фотосепией ХХС тут и повесили, – меня прислал сюда из девяносто первой школы весёлый завуч Львовский, закупить книг Кожинова пару пачек. мы тогда нелегально, не платя никому налоги (а кто бы спрашивал?) занимались книготорговлей в половинке бывшего класса НВП, и русские националисты от культуры запросто оказывались на наших партах-прилавках и в витринах-шкафах рядом с евреями от философии вроде Гальперина, Лесскиса, Эйдельмана. надо отметить, что кожаный зелёный переплёт Кожинова с тиснением выгодно, златобуквенно отличал его от богоизбранного народа, который издавался соплеменниками в ИЦ «Гарант» исключительно в бумажных, недокартонных обложках с синими буковками. я всегда заглядывал в продаваемые мной книги, не успевая их читать, но при этом всё же пытаясь составить о них представление. борец с русские корни культуры, Кожинов на фотографии был в кожанке, как у Историка, и в очках при толстенной оправе – типичный советский интеллигент, казалось мне тогда. постигнуть отличие ещё советских националистов от советской интеллигенции – уже в семидесятых начавшей расползаться по нацквартирам, по стыдным для интеллигенции Советского Интернационала швам, тогда мне было не по силам. я встречал по одёжке и всех уважал уж за то, что имеют обложки…
в здании этом, в точно таком же, как наш тайный школьный, книжном магазинчике – царило покупательское беспокойство начала девяностых, чем-то напоминающее похороны. будто вот-вот гроб вынесут, а книгами, как цветами – шелестят, хлопочут, украшают, украшают… в глазах покупателей читалось академическое, недоданное прежде уважение к уже покойным авторам, и ревность к ныне здравствующим – в отличие от них самих, издающимся неизвестно на какие деньги… имена ковались на новых коммерческих началах и старых печатных станках – подозреваю, немалая часть пресловутого золота КПСС перетекла через прикарманенные или пущенные вкривь и вкось фонды ВЛКСМ в такие новые литературные имена, и в имена критиков… задание мне Львовский дал – присмотреться, что, мол, это за Кожинов такой, много ли книг. теперь догадываюсь: Львовский национально беспокоился, точно так же, как вскоре в девяносто третьем, не ждать ли погромов и изъятия бизнеса… в магазине, занимающем первую же справа от входа комнату, толклись московские и иногородние кликуши, тётки в матрёшечных платках, мужики в советских очках и постсоветских куртяшках на рыбьем меху. царило то же голодное до прежде непечатного слова сумасшествие, которое знаменовало сошествие советской власти с вершин общественного сознания. продавались помимо книг какие-то казачьи газеты на ужасной, едва ли не обёрточной, бумаге с логотипами, набранными получитаемой славянской вязью, календари с Тальковым, царями, беляками и прочими героями «России без большевиков», много было интересного и непонятного мне в мои вполне сознательные семнадцать мгновений затянувшегося советско-школьного детства…
я сказал человеку за условным прилавком из редакционных столов, что ему должны были звонить из девяносто первой школы, с Арбата, чтоб отгрузил мне пару пачек Кожинова – он, недоверчиво глянув своим косоглазием на мой еврейсковатый нос и по-панковски расхристанное пальто правительственного уровня (фабрика им. Клары Цеткин, с плеча двоюродного брата), перетащил через стол жестом наподобие портового крана обе пачки, за что получил от меня советский жёванный четвертак… благо книги были небольшого, скорее, поэтического формата – я дотащил до нашего четвёртого школьного этажа заказанные пачки не перенапрягаясь. но Кожинов шёл не так успешно, как Гальперин с его «Мировидением» – скромность издания соответствовала скромности благосостояния наших покупателей, преимущественно учительниц с курсов повышения квалификации и семинаров по системе Эльконина-Давыдова (по системе, к слову, стопроцентного еврея и столь же стопроцентного, из семьи безграмотных крестьян, русского академика – им-то ничто не мешало сотрудничать).
и вот сижу я десять лет спустя у стола любовницы Кожинова, которая, как многие верные любовницы, стремится повторить своей смертью гибель известного любимого – испепеляющее изнутри курево и питие… трудно представить, но, видимо, даже становясь морщинистыми, заскорузлыми жаждут женской гладкости и кожного тепла шершавые некрасивые тела матёрых критиков-националистов под их прокуренными и истёртыми кожанками (не от комиссаров ли отцов их, интернационалистов, унаследованных?)… Историк вернулся резко и тотчас поднял меня из воспоминаний-размышлений:
– Пошли, представлю, Гусев ждёт!
мы зашагали по лестнице, встревожив карлика-охранника, а истоптанные ступени словно проговаривались: немало тут авторских надежд на известность восходило. но у нас шансы исключительные – нас ждут как обновление, вместо слабых спившихся богомольцев ждут бравых комсомольцев, ждут Лёхиной уверенности голоса, поставленного на рабочую столешницу, ждут моего авангардно-трибунного стиля статей и стихов…
две пожилых дамы за дверью большущего предбанника при трёх кабинетах, правда, не были похожи на заждавшихся нашей молодости – однако, громко представив меня им, историк вселил оптимизм и в тётушек, полускрытых стопками ими продаваемых книг да журналов. зачем-то Лёха, исполняя никому не нужный ритуал, постучал в первую направо дверь и, лишь услышав призывное «смелее!», шагнул в комнату первого зама главного редактора.
первым за дверью встретило с горчинкой улыбающееся с советской фотографии лицо Шукшина, задавая настроение общению. морщинистый, как Шукшин, но только с морщинами от бесчисленных улыбок, Гусев шагнул от своего стола чтобы пожать нам руки – Лёхе почему-то тоже. поднимая руку даже накрыл её ладонью левой и заглянул маленькими зрачками через толстые стёкла очков:
– Привет, привет, дорогой! Не удивляйся, о тебе тут немало уже наслышаны. Садись, светлый человечек, ты хоть Чёрный, но по рассказам Алексея явно светлый – садись поудобнее, закуривай, если надо…