поклажа наша громоздкая рассупонивается помаленьку, теперь надо не поддерживать, а постоянно держать – чтобы её затянуть снова, останавливаемся возле Даев-плазы, памятника первопроходцев коммерческой застройки девяностых. рассказываю это Лёхе и сам себе под руку. а дом чуть раньше что был, отступя, угловой – этот попозже, но цветами и пропорциями куда хуже. балконы – что круглые коробки из-под тортов. да ещё и разноцветные – оранжевые, голубые, даже сиреневые… смешно – у въезда на бизнес-территорию остановилась рикша. за забором, напоминающим посольский, глянцевое серое покрытие плазы – само слово поселилось у нас только вместе с капиталами и капитализмом. здание сие новое хорошо было видно из кравтиры – нашего студенческого пристанища, тут рядом, на Садово-Спасской.
теперь же серый остробОкий куб не так выделяется, обветрен нулевыми, обобщён клонами – подобного типа зданий понастроили за десяток лет десятки, если не сотни по Москве. а мы-то понимаем с Историком всё историческое значение этого процесса, и радикализации товарно-денежных отношений, что начинаются сразу за стеклянной будкой КПП тут. мы провозим мимо, в метре от коммерческих угодий и совершенно иначе просчитанных в целях прибыли причёсок, одеяний, времяпрепровождений, – другой мир, увязав его попрочнее на моей могучей телеге… провозим в рабочее для нас обоих время. деревянную мебель – мимо коммерческой стекло-серой глыбы отчуждения…
миновав ускоренно, колбаской Малую Спасскую (движение тут от Садового буйное), проезжаем далее и «Лисью нору», ресторанное пристанище криминала с тех самых девяностых, когда по пропаханной нами сейчас левой уличной линии было выстроено четыре здания, но одно до сих пор не заселено (цены образцово заломили, видимо) – оно как раз после Малой Спасской первое, светлое, с нелепой крандашной башней. от криминальной норы – на другую сторону переезжаем, и тут уже на тротуар не залезаем, чтобы меньше трястись, поскольку вскоре опять пересекать проезжую. стоящие редко иномарки говорят о спавшей популярности этого лукойловского фитнеса, выстроенного тоже в конце прошлого века для студентов. гламурные физкультурнии обронили длинную сигаретину «Кэптан Блэка», которую я поднимаю, давая отдохнуть имнутку таким образом и Историку. конечно, если б валялась обычная сигарета, не остановились бы. нотут длинненькая, тёмная, сработал рефлекс начала девяностых, самого-самого. сигналом для перекура, однако, это не является. автор авантюры я, и темпы тоже мои – да и Историк боится не успеть привезти скарб до ухода сторожа-охранника. поэтому штурмуем с набега Сретенку, что нам удаётся на редкость быстро: тут поток ещё не прихлынул со светофора ближайшего, за квартал от нас. дальше уже под горку.
проехав помойку и небольшой магазинчик, раскрашенный в зелёном стиле помойки, делаем перекур – теперь и я присоединяюсь, от огонька зажигалки раскуриваю свой ароматный уголёк…
– Что ж, Лёха, дополним образ бомжей-новосёлов – испепелим подхваченного «капитана»?
– Вваляй!.. Только я свои, лично. А ты как бы не подхватил чего с земли, Дмит Владимыч, геппатит иногда так и валяется. А у меня стерильная, из пачки, явка. Не хошь? Зуолотая Ява зуалатая!..
– Нет уж, спасибо. У меня чёрное золото.
– Кэптан Дмитрий Блэк, вот это ты, да… Капитан навигации от Мыл… нос… как его? В общем, от твоих жидят до нашей Вест-Индии.
дым сигарного табачины и лёхиного лёгкого табачка окутал нас, кофейно сочетаясь со снежными и помоечно-весенними запахами газонов. школьными сразу повеяло временами – сквозняком от здания моего института, уже перестроенного, МГППУ… там у забытого впало-угОльного крыльца мы тоже частенько после репетиций «Отхода», «Безумного Пьеро» и «Цокотухи» кУривали крепкого «кэптана» с обманчивой сиропной сладостью фильтра. вели себя разговорчиво и заносчиво, как без пяти минут звёзды ротации на «эмтиви» или Мксидрома, как туземные дети Сиэтла… мне всегда было многовато этой длинной крепкой сигареты, иногда делился с Артурчиком Смоляниновым (мягкого знака тогда не расслышал в фамилии, саксофонщик был самый младший)…
– А знаешь ли, друг мой, что вот этот ларёк не даром носит историческое название «Квас»?
– И не ларёк, пожалуй.
– Был именно ларёк, типовой, разросся теперь в магазинчик. Разливной квас тут был, летом очереди отстаивали, зато пили – ледяной, свежий. Три было таких ларька в моей центральной округе – на Краснопролетарской, на Петровке у Ворот, и тут уже. В год поступелния наш с тобой, в девяносто втором в жару выстаивал тут с бидоном и надувной такой канистрой минут по сорок, забыв про подготовку, мозгами отдыхая от физики-шизики…
– Да, страны уже не было, а квас остался и система распределения работала. Теперь проще в бутылке взять, только дерьмо порошковое, конечно, лучше или хуже. Ну давай-ка, как бы не опоздать, а тащить ещё порядочно!
– Давай-давай, зато теперь только сплошной Малый Сухаревский, один перекрёсток и – у цели почти.
бычки разных рас полетели в талый снег, теперь за ручку телеги взялся Историк, а я придерживаю спереди. само сложное и неприятное – автовыезды, дробящие тротуар, надо колёсами аккуратно спускаться, потом обратно подниматься на высоту тротуара. и наиболее частые эти встряски пошли уже на приближении к зданию ЦК КПРФ, у кафе «Абажюр». Лёхин пот из-под меховой шапки стал по-советски смешиваться с весенними сквозняками переулочными. он снова запыхтел, но сознание того, что это финишная кривая (потом только направо), не позволило остановиться у заборчика партийного двухэтажного здания бывшего детского сада. Историк лишь процедил сквозь наши дружные усилия:
– Ну что, когда переезжаешь, Дмит Владимыч?
– Да уж, считай, соседи, официально – с перовго апреля, реально уже там сижу, комп свой поставил, интернет с трудом, но провели. Вообще за нами с Барановым тут целый кабинет числился, вот этот, крайний, к калитке ближний.
– Свой кабинет! Мечта поэта, как у меня, прям.
– Да не спеши радоваться. Работал там один Трубицын.
– А… Инженер Трубицын, есть такой в «Дуэли», кажется, муж Жанны Касьяненко.
– Он международку, ленту новостей у нас вёл, но что-то с заголовками одна арифметика у него выходила.
– Ну так – инженер, формулы…
– Вот-вот, сидел такой начальственный за столом там один и банка бычков рядом, курил непрерывно. А потом перестал туда ходить, кабинет забрали, и уже меня с трудом напротив вписали к юристам в уголок у окна. Зато сижу там в наушниках, работаю как бог…
– Или полубог, что почти одно… Так, тут прямо почешем или срежем за рестораном?
– Лучше срезать, меньше толкотни с прохожими у светофора.
уже сработавшись на подъёмах и спусках, мы быстро домчали нашу антикварную ношу, были встречены искренним удивлением чахлого охранника (надо же: кто-то сюдачто-то своё ввозит!), сгрузили её в кабинете, и вот тут-то Историк перекурил от души, и чаю под коньячок приняли благодатно. расставлять мебеля постановили в следующий рабочий день Историка, которых в неделе было всего лишь три: понедельник да четверг с пятницей.
8
правда, пятницу он чаще прогуливал, либо же («только ради тебя») проводил в своё удовольствие, в отсутствие «верхних людей» со второго этажа.
Историк позвонил мне домой в пятницу днём грозно и беспрекословно:
– Ты мне что за гарнитур генеральши Поповой подсунул? Ящик в комод не влезает.
– Какой?
– Нижний, третий.
– Их надо попробовать поменять – может, просто не тот, а они не одинаковые, нижний, вроде, самый большой был…
– Пробовал, ни один туда не входит. Давай, шагай сюда если не занят, сам разберёшься. Жду!
бросив в сумку рубанок с напильником и дописав новость с комментарием в компе, я двинулся к Цветному Каретными переулками. проходя то от Газетного через Трубную, то от Каретного напрямки мимо метро через Цветной бульвар к флигелю-собутыльнику, я всегда удивлялся удобству расположения судьбою, так сказать, наших рабочих мест. путь с Газетного занимал пятнадцать минут, из дому – десять. в этот раз весна уже честно развязла окружающий мир, поэтому желание Лёхи ухватиться за мебельную твердь в ней было мне понятным. и ещё это поторапливание: как же, непорядок! несобираемость гештальта, глубокоуважаемого шкафа, когнитивный диссонанс…
открыв мягкую дверь я обнаружил Историка не суетящимся у мебели, как предполагал, а за своим столом в типичном чиновном спокойствии и с типичным приветствием-цитатой. медленный поворот лица от окна к двери напротив, «лановой» взгляд исподлобья, за грозностью которого кроется дружелюбие:
– Ввваляй!
хотя, никто тут не спрашивает «разрешите войти». комод Минлосов Лёха уже вдвинул как бы за спину Кузнецову, своему покойному визави. в каком-то смысле комод красным интерфейсом стал заменять поэта. и нижняя челюсть интерфейса, невидимая, ниже линии стола – осталась на четверть торчащей. я вытащил ящик, поиграл в комбинаторику, но не лучше Историка в этом преуспел. тогда, продолжая спорить привычно об актуальной политике, презираемой Лёхой, – прошёлся рубанком по верху и по боковинам стенок ящика. свежая стружка упала на древний, советский линолеум. запахло приятно – это не ДСП, цельная деревяшка, ещё пахнущая своей прошловековой молодостью, а не бабушкиными нарядами.
подрихтовал напильником и – решительно, как в ненавистное Лёхе женское, вдвинул. ящик уступил пару сантиметров, но теперь застрял так, что вытаскивать, казалось, это уже ломать.
– Можно, конечно, и дальше так обтёсывать, подгонять, но вряд ли он после этого станет свободно открываться, скорее, застрянет в состоянии «закрыто» и придётся фомкой…
– Да ладно, брось уж как есть, главное, чтоб проходить к окну не мешал. Рука влезает – и ладно. Буду папки туда класть, потоньше.
мы обкурили, – он сигаретой, я сигариллой, – сидя визави, это дело: действительно, мистика мебели не поддавалась никакой рациональной трактовке. полтергейст? ящик, безусловно, от этого комода – ничего похожего по габаритам не было ни дома у Минлосов,