– Будьте вы прокляты!.. С праздником, дорогие товарищи!
сперва она яростно смотрела правее, потом благостно левее. мы втроём сошлись во мнении, что сие сложное послание адресовалось её острым взглядом двум разным заседателям в президиуме. первая часть – явно Зюганову, который до этого чувствовал себя вполне уютно, а теперь побагровел и лоб опустил, в остальном оставаясь «на своём месте». только вот без закрывающего пузо стола было как-то неловко, непривычно. на ногах вождя помимо серебристых костюмных штанцов были востроносые, как у Маленького Мука, бежевые туфли, и он ими попеременно постукивал, широко расставив ноги для брюшного удобства. наблюдая за сложными ритмами туфель папы Зю, которые, словно азбукой Морзе что-то куда-то транслировали по линии Коминтерна прямо со сцены, я расщекотал готовых поржать соседей:
– Да он же прирождённый двухбочечный барабанщик!
– сепАлчаа! – ответил только доселе, до старшеклассного сленга компетентный Историк, а Репников мышино захихикал:
– В «Коррозию Металла» бы его!
– Лучше сразу в «Слэйер» вместо Ломбардо.
– Я б самого Зю заложил в ломбардо, на золото партии обменял бы, – подытожил хэппенинг своим приговором внук чекиста.
вскоре начались поздравления. освещение непрестольного президиума притушили, и в центре сцены явился Куняев, при красном праздничном джемпере под пиджаком – вполне в этот момент актёр, пристально разглядывающий сквозь фирменную оптику робко, но всё дружнее ему аплодирующую публику. представили президиум, близкосидящий к Зю седоусый путинский полпред Полтавченко нисколько не смущал госслужащего низшей категории – своим упрямым лбом Зюганов как бы отвечал и на этот вопрос. мол, куда ж тут денешься – хорошо сидим, протокол, пригласили… а вообще-то одно дело делаем, Россию любим да СССР поминаем…
первым было зачитано принесённое Полтавченкой поздравление от самого Владимира Владимировича – так и оставшийся в центре сцены Куняев выслушал оное с чувством глубокого, демонстративного удовлетворения, не без ритмичнной критичности в киваниях, всегда разрешающейся улыбкой. слова Путятишны действительно были подобраны искусно, духоподъёмно, нежно – что и позволяет политику занимать взятую разок высоту. подбирая свиту, которая умеет подбирать слова… Поллыева какая-нибудь, которая песенки про гладковыбритых змей пишет. получая с президентского плеча в год не менее миллиона, можно и словеса научиться складывать так ювелирно, чтоб казалось: «как он нас понимает!». чтоб думалось: «пусть дальше царствует, заслужил»…
появился и спел под фанеру иссушенный астмой Ножкин. повеяло берёзами, срубами – имелся комплиментарный видеоряд. вышла, конечно, матрона Доронина – матушка-настоятельница всех подобных юбилеев, кто ж их ещё пустит?.. она потребовала бОльших аплодисментов и заставила всех ощутить себя напросившимися гостями. сама вручила Куняеву весенний букетище едва ли не с себя величиной, но его матрона затмила белым и румяным сценическим макияжем и мимикой. в нашем ряду повеяло мрачной закулисой театра, где полнокровная Доронина вампиризировала Миномётову, как прозвал ещё недавно подающую надежды ведущую молодёжной полосы в «Советской России» Машу Мономенову саркастический Лёха. беседы сменившей тут Жанну Голенко на посту литредактора Миномётовой с обожаемой работодательницей аж до полуночи, при самой низкой зарплате, делали два года назад ещё вполне аппетитную крашеную блондинку Машу – бледной спирохетой с угасающими вторичными полопризнаками и ненарисованными тенями под глазами…
кульминацией стало явление на сцене невысокого и как-то расширившегося в боках, но не животе, наверное, Николая Бурляева. кавалеристской походкой он дошёл до микрофона, улыбаясь заранее и как бы договаривая думавшееся с неизменными перебивками, знакомыми по фильмам:
– Г-господи, к-к-как м-м-м-много юн-ных лиц!
глуповатая, но искренняя улыбка сперва вводила в заблуждение: всё казалось фарсом и стёбом, но он не шутил. о молодости души говорил. и вскоре вручил Куняеву вынесенную ассистентом-студийцем (коим и Лёха был в девяностых) настенную расписную казачью саблю – чтоб и дальше рубал словом врагов Россиюшки, её ж некому больше защищать… подарок посеребрился в лучах рамп и ушёл вместе с Куняевым за кулисы…
визиты мои во флигель-собутыльник не были так уж часты с весенним потеплением, однако я успел в кабинет Историка привести и поэта Кольчугина, рассчитывая что уж он-то точно подойдёт журналу с его любовью к земле и Руси. впрочем, даже выпив с ним и с нами в кругу его же коньячку, Куняев-младший не пролоббировал стихов – которые теперь скапливались уже на его столе. и вот тут-то как раз недавно нами обустроенный кабинетный уют пришлось покинуть. неужели это плакаты, явно заспорившие с попрятавшейся за стёкла книжных полок иконно-церковной тематикой, так плохо подействовали на начальство?
впрочем, мистика тут не при чём. «верхние люди» сочли просто такой большой кабинет слишком большой роскошью для одного работника – хотя Лёха и выполнял работу за двоих, а иногда и за троих. он разгребал наподъёмную корреспонденцию, писал ответы, рецензии на идущие валом непролазно-реакционные книги. ну как же: народ наконец-то нащупал Русь Православную под раздолбленными плитами Днепрогэса!.. каждому хочется что-то спеть в это ставшее настоящим позапрошлое. Лёха умудрялся сохранять объективность и даже после того, как сам мне показывал «сенсацию» – якобы ксерокопию документа НКВД и Рейхсканцелярии (дополнение к пакту Молотова-Риббентропа), который повелевал в СССР не брать на работу расово неполноценных, горбатых и рыжих… вот сие после он сам и признал фальшивкой, а обрадованных кретинов-антисоветчиков, которые нащупали наконец-то «арийскую суть» советской власти и свой Рейх – поставил к позорному столбу. такого рода работы было там много – и вряд ли кто-то из руководящих поэтов с их фрагментарными знаниями смог бы тут разобраться. по сути Историк работал как ВАКовская комиссия – тем более что ему и предстояло с ней общаться в ближайшее время, его «погоны» манили, и кандидатская вот-вот должна была прогреметь, что твоя свадьба…
но тут-то его и выселили. после разговоров о том, что зарплата в семь тысяч всё же маловата для такого объёма работы, и самому писать, и разгребать корреспонденцию, и даже редактировать (часто – со смысловыми правками) чужие статьи, а так же о грядущей кандидатской, – Куняевы приняли ехидное решение. перевели на полставки и дали полкабинета, чтоб не мешало заниматься наукой – к Буратинке. а столь комфортно и в духе интеллигентской старины обставленный нами кабинет – сдали в субаренду некоему издательству вместе с соседней, первой по коридору узкой комнатюлей, которая стала тайно магазинной для книг издательства.
теперь-то Лёха оказался в самой крайней комнатке справа (если глядеть из коридора) – в угловой, выходящей как раз на Цветной бульвар, на тротуар и в сторону Самотёчной. его буквально в оконный угол и поставили носом – за маленький журнальный столик, нечто вроде места ординарца подле широкого стола Буратинки. именно тут с ним сидя спиной к пешеходам и прошедшим вместе с ними мимо годам, глядя на архивные подшивки в пожелтевшем пергаментно картоне лежащие на шкафах Буратинки, – я стал ощущать, как глупо было пытаться тут что-то сдвинуть вперёд, влево. впрочем, главные составляющие журнального быта остались при Историке: маленький чайник, рядом розетка, стаканы в нижней части шкафа, тоже рядом. что ещё нужно джигиту 93-го чтобы встретить раннюю старость? ну, разве что степень кандидата…
10
научная работа Историка проходила в неизменном затворничестве – благо являться в «Наш Собутыльник» ему приходилось меньшую часть недели. по жалобам Лёхи на вАковские расценки публикаций, что вся, мол, зарплата уходит, становилось ясно: цель лучшей половины жизни почти достигнута. диссертация росла, и даже мне удавалось порой подкинуть цитат, книг, журналов – насчёт патриотизма пополам с пролетарским интернационализмом в 1930-х, но (что Лёхе и было нужно) с преобладающим национализмом, правда, тоже по мнению Историка «классовым», как и его антисемитизм… на помощь мою материалами дом Историка отзывался благодарными приёмами, щедрым убранством стола, и вновь мы встречали закаты Эпохи возле Лёхиного глубокоуважаемого шкафа – светлой прибалтийской стенки, далёкой родственницы моего кухонного настенного шкафа, собранного отцом.
в стенке, забитой книгами и с пристально глядящим из-за стекла Ильичом, выразились, между прочим, прогрессивные тенденции восьмидесятых, а стоящую в крутящемся подкассетнике жёлто-чёрным корешком к нам кассету «Басф» так и хотелось по прошловековым навыкам выпросить, чтоб «оплодотворить» каким-нибудь металлом. но вот беда – не его стиль, нет, даже Jethro Tull (причём самый диско-попсовый альбом «андерАпс», с просоветскими песнями о «Голосе Америки», Тундре, чёрной «Волге») он слушал только при моём прямом внушении и присутствии, не изменяя Полю Мориа…
на фоне армии книг и своего, как-то всё же отпечатавшегося на этой детсковатой цветом стенке – мы и ударяли по нашим здоровьям. он, брезгливо и смело закуривая – мол, не кичусь здоровым образом жизни, за что цепляться в Постэпохе, можно медленно саморазрушаться… я – за компанию дымя «Кэптан блэк», купленный в его же «Седьмом континенте». встав однажды на фоне этой стенки, когда мы уже приняли первые сто грамм на этот раз вина, Лёха зачитал мне письмо Белинского к Гоголю.
мост аж через век, в серёдку девятнадцатого – перекинулся тотчас. язык, в котором ритмично и с ускорением, с укором не только великому прозаику зазвенели созвучия нашим дням, будням социального регресса – нервный язык Белинского (мой дачный адрес – улица Белинского, 9) овладел закатом. медленно сползающие с деревянного глянца пламенные блики подыграли с небольшой, но вдохновенной одышкой читающему и покуривающему Лёхе. наконец-то его собственная укоряющая интонация стала ясна и мне: ведь я до сих пор этого письма не читал, хотя и по нашей экспериментально-школьной и по вузовской экзаменационной программе – был обязан. Лёха работал со мной все эти годы как со второгодником, с высокомерием порой, но усидчиво – вот, даже припомнил актёрское мастерство ради доходчивости.