Сергеев тут взял слово, и уточнил, что не исключает поисков финансов поближе к Кремлю. но готов и к нашим предложениям, советам: всё в наших руках и пора нести материалы…завершив встречу чаем с твёрдыми редакционным конфетами (карамель в шоколаде), мы покинули стол планёрок и растворились в весенних окрестностях Арбата.
вскоре и.о. уже звонил мне буквально с сигналом SOS, после брезгливого предисловия Историка: дело, ради которого Бородин и поставил Сергеева на руководство, явно провисало. зарплата сотрудникам «Москвы» не выплачивалась за последние месяцы, и.о. Сергеев судорожно искал любой поддержки. мы поговорили, я устроил ему аудиенцию у давно и успешно фрондирующего экономиста, близ Курского вокзала.
весна вступила в финальную фазу, поэтому похолодало, и ветер, хоть и тёплый, но сильный обдавал такой влажностью, что все прятали лица. хмурым утром я вышел из массива домов напротив Курского вокзала, стекло и козырёк которого отделила глупая монолитная новостройка торгово-развлекательного центра. Сергеев уже пару раз звонил, не в силах отыскать подземный переход. и вот он всё же появился из-под земли со стороны Садовой-Черногрязской – закутанный в капюшон «Аляски», словно сельская бабулька и одновременно напоминающий отступающего от Москвы солдата вермахта (из-за очков). образ замёрзшего фрица дополняла порядочная щетина. поздоровались и ускоренно зашагали.
в кабинете экономиста подали чай с апельсинами и конфетами, чему озябший и.о. был несказанно рад, к разговору присоединился ещё один товарищ, и Сергеев внезапно для себя оказался на мастер-классе по оптимизации неприбыльного предприятия. Т-образный стол был иного, офисного поколения и шарма, чем в «Москве». уж не знаю, со злорадством или презрением, но любопытно было слушать, как Сергееву приходится взвешивать на одной чаше весов зарплаты сотрудников, а на другой вопрос выживания «Москвы». защитник начальственных джипов… позицию коллектива он представлять не пытался: её не было. воевавшие против «совка» с разными злобами – оказались после этой войны челядью, судьбу которой вот так запросто (правда, пока теоретически) решали какие-то посторонние люди. Сергеев, однако, вёл себя осторожно, сообщив цену вопроса, честно добавил, что имеется в заначке и – про магазин, непрофильный актив. экономист ухватился за магазин и выстроил суровую схему: коллектив уполовинить, журнал уходит под полный контроль к его знакомому буржую, который, правда, страдает любовью к Власову и РОА, а магазин перепрофилируется. тут Сергеев засуетился: правительство Москвы, мол, не даст, это всё полулегально… в общем, выяснилось, что и.о. от гуманитарной деятельности так и не перешёл к оргработе и некомпетентен принимать решения.
в сущности, по разные стороны стола сидела одна и та же советская интеллигенция. нищая, плохозубая, заросшая и тревожная – с моей стороны. алкал коммерческих знаний и хитростей выродившийся в националиста пионер и комсомолец, сидел и благодарно грелся чаем – напротив вполне благополучной и при этом оппозиционной части всё той же советской интеллигенции, вовремя ушедшей в экономисты и столь же вовремя затем покинувшей корабль реформаторов…
Сергеев ушёл из тёплого офиса интеллектуально взмыленный, словно в проруби выкупанный. не воспользовался советами, не стал продавать журнал власовцу, а побежал в Администрацию президента, к родному триколорному государству, и нашёл денег там – правда, тоже ненадолго. при нём Капитолина Кокшенёва во время задержки зарплат демонстративно не приходила на работу. и именно уже благодаря ей, а не его усилиям удалось позже выпустить в «Москве» единственную мою публикацию о поэте Алексее Суханове. поглядев, сколь безуспешно Сергеев занимался фаундрайзингом и интригами, Бородин его с этого высокого насеста и выгнал вон. тот подался к Косте Крылову, но и «Вопросы национализма», выходившие при поддержке всё той же Администрации, прожили недолго…
Историк, впрочем, тоже досиживал последние месяцы на полставки (и той-то нищенской) в «Нашем Собутыльнике»: отношения с начальством портились. как-то мы поднялись к Чеширскому попу в его длинный угловой кабинетик, уставленный дарственными книгами – преимущественно священников. улыбка над седой боцманской бородой расплылась и стала степенно повествовать в ответ на наши марксистские уколы:
– Ну, что вы, будьте благонадёжны! Всё напечатаем, дайте срок… А с революцией не спешите, не тревожьте партийных отцов, мы вот гордимся, что благодаря нашим публикациям и общению, Геннадий Андреевич всё чаще упоминает Леонтьева как своего духовного наставника…
– Ну, всё же его нет в Программе КПРФ.
– Дайте срок, будет, – улыбнулся ехиднее обычного Чеширский поп, – а я вот, ребята, вспоминаю курицу, большую, жареную, которую мы с Геннадием Андреевичем ели в поезде, в купе, сразу после выборов девяносто шестого: он мне под курицу и говорит, что написал, мол, книгу, неплохо бы рецензию…
Лёха тут зыркнул на меня сигнально – явно уже слышал эту историю, а поп выдержав театральную паузу, словно дожёвывая ту ещё курицу, продолжал:
– Я смотрю на него: вот же политик! Ты только что выборы проиграл, судьбу страны на долгие годы просрал… А он – книгу, главы публиковать смиренно просит, рецензию прочесть жаждет…
– Вот такое каждому своё, Алексан Иваныч!.. – зло выдохнул Историк и захотел курить.
Чеширский поп обещал и в следующий раз всё напечатать – и сделать из Чёрного Белого при публикации репортажа с соцфорума из Афин. хитрец чуял знакомства в посольствах, Лёха его подзадоривал рассказами, и поп со временем перестал стесняться своих целей: «Ооо, если там не только ром, но и виски, точно приду!». однако с переездом посольства Кубы из Леонтьевского переулка на Ордынку (подальше от заблёванного алкомольцем Ковалёвым туалета) угощения «Гаваной Клаб» с сигарным дымом в придачу и коктейлем «Куба либре» закончились, туда лукавый поп за нами следом не поспел. потихоньку сворачивалась и наша судьба в «Нашем Собутыльнике».
стало ясно, кто рулит журналом: Чеширский поп не ведал только поэзией (ибо тут имел пристрастия, неприятные Куняеву-старшему: Мандельштама), а судьбу остального решал единолично. поскольку он же ездил на поклон к губернаторам «красного пояса» и прочим желающим прозвучать в солидной «толстушке» – содержание на предмет конъюнктуры решалось Чеширским попом. при этом (что станет известно позднее и скандальнее) из Литфонда его шеф получал ежемесячно более ста тысяч рублей – а зарплаты у девушек из техотдела (верстальщиц) и у Лёхи, перелопачивавшего всю Авгиеву корреспонденцию, были ничтожными. при этом Куняев имел личного шофёра – правда, на скромной «шестёрке». как-то мы наблюдали «вынос»: пьяненький главный с двумя своими замами, ведомый под ручки шофёром, услышал на лестнице мои слова о белокурой музе, имеющей славянскую внешность (и ожидающей публикации!) и тотчас пожаловался «Даже я не имею тут славянской внешности, но не по внешности стихи»…
то ли от безденежья, то ли за широкими перспективами, сбежал из отдела прозы Воронцов – прямиком в Литгазету, где получил полтинник-оклад от благоволившего его прозе Полякова. бросил Воронцов отдел прозы на тихого Шишкина и его подручного евнуха… правда, и в Литгазете Воронцов продержался недолго: по саркастическому сообщению Историка, завернул свою воблу в интервью Проханова, которое срочно потребовалось Полякову и был изгнан тотчас за пьянство.
летом Лёха уговорил поехать в своё Храпуново – говорящее название станции по Курскому направлению потребовало около часа пути. второй раз ехали весело: втроём с Репниковым. они – с банками, я с бутылкой пива, в полупустом и тёмном на старте вагоне, читая чьи-то беляцкие воспоминания о Ленине, принятом за Кшесинскую в её особняке… мы выезжали из индустриально-бомжовых кварталов как раз к «Серпу и Молоту» – месту наших разовых зимних утех с блОндушкой. по прибытии в Храпуново в первый раз, вдвоём – прогулялись до трогательного русского поля, продрогли и принялись за водку «Старая Москва».
одноэтажный финский домик, унаследованный от деда-чекиста внутри был затхл и влажен. семья тут летом не жила, оформление стен сохранилось с дедовский времён и наволгло. именно эта предметная влага перекинулась на наши суставы и нам пришлось под жирную закуску пить долго, практически до беспамятства. за это время мы поймали несколько просветлений – Лёха спаивал меня с отеческой нежностью, которую Репников, будь он рядом в первый раз, мог бы принять за голубизну… музыка из любимых кинофильмов с кассеты Sony EF-90, бутерброды с копчёной колбасой промерзшие в только что запущенном холодильнике, Липтон-чай, утепливший водочные слои в наших нутробах… сквозь алкогольную рябь наши восьмидесятые виделись ярче и честнее, а едкие фотопейзажи с берёзками на фоне ультрамарина казались не дедовым моветоном, а патриотизмом, советским… мощь индустрий, домов культуры, династии НКВД, Электроник, Олимпиада, наши белокаменные школы, перестройка, влюблённости, Минск, куда обязательно надо поехать хлебнуть советского воздуха – всё казалось близко и реально, за дачным окошком в некошеной траве и запущенных яблонях. обильно отлив за вишнёвым углом домика на кучи гравия и песка, мы доковыляли до пружинных кроватей, стоящих через тумбочку, как в деревне – дед ведь и был из деревни, классический рукастый чекист без тёмного прошлого…
Историк всё никак не мог остановить свой педагогический процесс, пользуясь моей пьяной доверчивостью и полусонной отстающей речью. всё нависал аки страстный любовник и цедил свои истины, а я, обретши горизонталь, проваливался в яму подпружиненного влажной постелью сна. сердце билось протестно, часто, горячо – но алкосон оказался сильнее.
проснулся я даже не от побеждаемой спиртоиспарениями моей кожи влажности простыней, отступавшей не слишком быстро, – а от мучений Лёхи. во сне, а точнее вместо сна – он мучительно, азартно стонал и ступенчато откашливался. когда стонал – ещё спал, а вот когда начинал выдавливание из лёгких смолистых накоплений – просыпался. да так выкашливался, что это казалось астмой… а в стонах же раскрывалось всё то, что он днём прятал под замками своих комплексов. что исповедально не выстонал оргазмами на алтаре женском, телесно-белом. телу и мозгу Историка было что рассказать ночной тишине, чем заполнить её – невысказанного, живого, а не архивного таилось много. и водка, видно, приоткрыла эту дверцу… задавившее и без того прищемлённую научным долгом сексуальность «Оно» ночью отступало – и всё существо его стонало.