всё той же осенью две тысячи шестого мы заглянули в комнату вёрстки на втором этаже «Собутыльника», там работали дамы, как раз похожие на Лёхину «невесту». чаще мы забегали в комнату справа, в туалет, и меня всякий раз умиляла надпись на бачке:
«Уважаемые литераторы, не бросайте ваши отвергнутые рукописи в наш унитаз! Спасибо»…
ну, это я додумал, конечно: надпись была трафаретнее. за клеёнчатым импровизированным столиком слева от входной двери собрались грузный Сегень, иссохший после операции Гусев, мелкий ссутулившийся Шишкин и дамы-верстальщицы. мы с Историком называли таких Грушеньками, по форме ягодичной композиции. безмужне материнствующие и православные, они были рады таким гостям – учитывая, что Сегень тут недавно работал. он-то, бородатый и щедрый, и принёс дамам фрукты – томный виноград, темнобокие персики, длинную дыню, все дары запоздалого лета. Гусев был грустен, поднимая очередной тост водкой, хотя имелся и церковно-праведный кагор. говорил он про здешних женщин, на которых держится журнал: что без их дисциплинированности ничего не получится. после тоста я долил нашему недотёпному «крёстному» светлой печали:
– А моя-то муза, которая блОндушка, ушла…
– Да, ушла… Музы всегда уходят.
чувствовал ли он вину, вспомнил ли, что не напечатал её, вопреки нашей договорённости? может, принеси я ей номер со стихами её, муза бы и осталась, и иначе развивалась, и кризис блондушкиной личности не грянул бы летом? взгляд впервые за последние годы у Гусева был прямым и понимающим. очки – как линзоэкраны телевизора КВН, с увеличением. может, многим он поэтам так сочувствовал по должности своей? за спиной его – здание-комбинат «Литературной газеты», кирпичная проза десятилетий, ныне забитая субарендой… даже захотелось с ним выпить неактуальной в жару, горькой, наверное, водки. но я закусывал сладкий кагор сладким же виноградом, который водянисто оттенял бочковой привкус вина…
за разговором фаталистов, потянулся я рукой убрать щекочущий волос с шеи и… вонзилась в шею сзади оса. зло и заслуженно: не жалься на судьбинушку, Чёрный, не твой это стиль. осу, небось, с винограда сам и принёс. от верстальщиц мы вскоре сбежали. невесело и небогато им там жилось: получая в месяц от загадочного Литфонда более ста тысяч, верстальщице и наборщице (а большинство текстов приходило на бумаге, а не в электронном виде!) Волчара платил, как Лёхе, по семь тысяч. вот они и работали параллельно на двух-трёх ещё ставках, в глянце, в туризме… а ведь как бы мог расцвести журнал, когда бы в нём, в коллективе, торжествовали те самые благие истины, которые верстальщицы и наборщицы невольно вычитывали в макете! а про социальную справедливость и против олигархов там хватало фраз. однако капитализм, обман и рвачество, будучи на словах заклеймёнными, торжествовали на деле, в трудовой реальности: низкооплачиваемый пролетариат работал на дядю, а дядя катался по рыбалкам и охотам, как и полагается эксплуататору.
этот голубой домик, как пункт преобразования действительности в лучшую, революционную сторону – оказался внутри пустым, будто гнилой орех. уж какая это точка опоры для рычага, способного вернуть Советскую власть в умы? наши с Историком мечты развеялись, как струйки его «Явы», выпускаемые у входной двери – вверх, к туалету и предбаннику… нулевые, в которых чётко обозначилось общественное сопротивление капитализму, качнулись сперва в сторону просто государственничества – необходимого, спасительного, аварийного, – а затем как-то и смирились с тем, что государство уже кем-то возглавлено и от социалистического далеко. действительное показалось разумным. попёр и в «Собутыльнике» консервант – монархизм, конформизм, домашние церковки. год спустя на прощальной, новогодней пьянке в офисе Партии социальной справедливости один щекастый господин утверждал, что Путин проводит социалистическую политику, и он пришёл помогать ему в этом. в спойлерской партии, на выборах «своих» в Думу. круг абсурда замыкался: и так насквозь лояльная КПРФ обсаживалась вокруг спойлерами вроде «Справедливой России», и всё это было, конечно же, выражением «социалистической политики»… Путин просверливал своим шилом-Сурковым повсюду дырочки для выпуска пара социального гнева – это верно, и это было его борьбой с социализмом в самом зародыше, а не за.
за время работы Историка на Цветном выросла за окном его прежнего и нынешнего, углового кабинета новая реальность, победившая недавно ещё ей сопротивлявшееся собрание умов под голубой обложкой, – серая глыба Московского кредитного банка. в стиле конкурирующего с Литгазетой конструктивизма. настала пора и Лёхе отчалить: капдействительность буквально выдавливала из кабинета. вышло так, что работа «Собутыльником» всё же подготовила запасной аэродром, и один из напечатанных благодаря Историку персонажей молодёжного и последующих номеров, оказавшийся деканом, позвал к себе преподавать политологию. во-первых, уже статус кандидата позволял, во-вторых – преподавание возвращало Лёху в вузовскую атмосферу, которая и была его лучшим воспоминанием молодости…
каждую зиму, после Нового года Историк обязательно становился на лыжи. на свои подростковые лыжи, сохранившиеся со времён школьных занятий физкультурой – вырос он с тех пор не очень сильно. хотя, сине-зелёные лыжи Karjala были всё же коротковаты, как и палочки – они даже хранились все вместе в ещё советском пакете в цветочек, этакой шапкой покрывавшем острия. пакет со знаком качества, ГОСТом и ценой в копейках пожелтел, но не сдался – не рвался и не рассыпался.
я традиционно сопровождал Лёху в январском спортивном начинании – но как репортёр, делая снимки и помогая встать на алюминиевые крепления. в том же самом парке, где состоялся наш стартовый в данной истории разговор, но ближе к дому – Лёха сутуло накручивал круги по заснеженному льду сообщающихся прудов. покурил-покатался-покурил – вот такой странный вариант занятий спортом избрал Историк. выигрышный снежный фон, свежий воздух, чёткость микрорайонного мира вокруг и ясность обеспеченных перспектив – вот что зарабатывал, заслуживал Лёха, выполняя лыжный ритуал.
мы точно знали, что дома ждёт сорокоградусный сугрев, салатная и колбасная закуска. на новой должности Историк стал получать двадцать, а затем и тридцать штук, встал твёрдо на ноги. правда, работа была более суетна: приходилось вставать рано, ехать на маршрутке, электричке и снова маршрутке, чтобы лицезреть глупеньких студенток, мечтающих стать туроператорами.
– Опять в субботу переть эту лженауку преподавать, – цедил сквозь прокуренные зубы Лёха, открывая коньяк.
однако питие и житие его продолжались: вместо старого лампового цветного «Самсунга» появился плоский жидкокристаллический Daewoo, а благодаря моим советам – и кабельное «какаду». множество ностальгических каналов в пакете за тысячу рублей – советская эстрада, даже документалка, новости восьмидесятых. Историк стал властелином времени в своей гостиной – руководил с помощью пультов информационным потоком. и когда мы садились за стол, транслировалась только самая ему дорогая совЕтика…
ранним летом две тысячи восьмого мы пили уже не дома, но по другую сторону от «Речного», от метро: по такому случаю Историк повёл в ресторан. это была уже моя «диссертация» – моя первая книга прозы, «Поэма Столицы», где нашлось место и Лёхе в паре эпизодов. ресторанчик, а по размерам-то кафе – разместилось справа в фойе кинотеатра. называлось то ли «красное и белое», то ли как-то похоже. на стене типового микрорайонного кино (в таких зданиях мы не раз выступали с ГО), угловато перекроенного под прибыльность – красовались атрибуты Гражданской, шашка, кинжалы, портреты Чапаева и менее известных, белых. Историк заказал обоим суп-солянку, маслины и графинчик местной водки «Товарищ». подаренный томик – держал под рукой, и поглаживал, и обкуривал, и заглядывал внутрь, уважая объёмы. и поздравлял практически непрерывно – по деловому затягиваясь и стряхивая пепел возле литературного груза…
жаловался, что в знойную сессию студентки совсем теряют стыд. одна, видимо надеясь получить зачёт задаром, расселась на высоком месте аудитории перед ним без исподнего:
– М-гм, тебе бы это понравилось, м-м, ммотылёок!..
– А тебе – нет?
– Я того добра много бачив, – дежурно отбоярился схимник, – ты свинину, хрюшу-то ешь!..
в этой заботе была, конечно, и правда нулевых: испытав за девяностые практически уже физический страх недоедания и вымирания в силу ненужности родине, мы медленно разворачивали свои права, свои аппетиты. и Историк был рад возможности так вот посидеть в ресторации – и наличию у себя состоятельной зарплаты, и наличию у меня объёмного тома, запечатлевшего нашу комсомольскую деятельность начала века… он не привык ещё оставлять чаевые, чему пришлось его буквально раз за разом обучать личным примером.
жизнь действительно налаживалась после «Нашего Собутыльника» – неугомонный Семанов призвал Лёху, но уже не на бумажную службу отчизне, а на телеэкран в качестве эксперта. мы и так почти ежемесячно бегали к Кире Прошутинской и Андрею Демидову (ещё, сперва) в «Народ хочет знать» отсиживать массовкой ради одного вопроса или реплики, с две тысячи третьего. приучали к себе. тут же нарисовалась более плодотворная перспектива: проект «Кремлёвские похороны», затем «Кремлёвские жёны». в здании киностудии имени Горького, средь легендарных вгиковских павильонов мы порознь отсиживали по часу-полтора в комнатушке, нарратируя на две камеры в тусклом свете. те передачки настолько прижились на экране, что частенько заходя домой мы видели на кухонных экранах самих же себя в прайм-тайм выходных на НТВ… всё-таки гоголь-моголь, что взбивали мы вокруг «Собутыльника» в течение первой пятилетки из персоналий нашего поколения, – начал вырастать в новые формы, а содержание горячих бесед перелилось через края заросших чайной гуашью стопок Лёхиных кабинетов. я позвал туда же бывших однокурсников по журфаку – Федосеева, Шаргунова… потом итоги наших зимних записей попадались мне на ДВД в ГУМе, но быстро расходились…