— Как там директор? — спросил Рябинин.
— Сидит у себя в кабинете.
— Интересно, зачем?
— Размышляет.
— О стиле своей работы?
— По-моему, он заурядный лодырь, — усмехнулся инспектор.
— Думаю, что лени, как таковой, не существует. Ты можешь себе представить человека, лежащего весь день на диване? По-моему, лень — это когда человек делает не то, что надо. Вроде бы работает, а по существу пустоделанье. Директор-то ходит на завод, руководит, издает приказы...
Рябинин поискал глазами чистую бумагу. Для дневника была бы хорошая мысль. Так... «Почти нет людей, которые ничего не делают, но полно людей, которые делают кое-что».
— Все от воли, — коротко бросил инспектор.
— Все от ума.
— Твой ум без воли — что бульдозер без солярки.
— А твоя воля без ума — что твой бульдозер без водителя.
— Нет людей, не понимающих своих поступков. Башаев знает, что керосинить плохо. Директор Гнездилов знает, что ни черта не делает. А ничего не меняют. Воли у них нет. Миром правит воля...
Зазвонил телефон. Рябинин поднял трубку нехотя, ибо у него было возражение против элементарной воли в защиту многогранного ума.
— Слушаю.
— Сергей Георгиевич, эксперт говорит. Всю автоматику, все агрегаты мы проверили до винтика. Будем готовить заключение.
— Ну, а на словах?
— Линии и печи работают как часы.
— И не было поломок?
— Следов серьезного ремонта мы не обнаружили.
— Значит, хлеб гореть не мог?
— Только в порядке исключения.
— Механика подключили к экспертизе?
— Его нет на заводе.
— А где же он?
— Никто не знает...
Рябинин положил трубку и глянул на инспектора удивленно — почему он сидит? Почему не срывается с места и не едет за механиком?
— Говоришь, воля? А я вот тебе сообщу вывод ума — хлеб никогда не горел, а...
Распахнутая дверь оборвала следователя на полуслове, на полуфразе — привезли Башаева. Рябинин опять увидел перед собой узкий лоб, красное лицо и курчавые волосы. Башаев щурился, словно отвык от белого света.
— Не понимаю, как можно допиться до такого образа жизни, — тихо сказал Рябинин.
— Наоборот, — сразу отозвался Башаев.
— Что наоборот?
— У меня не образ жизни от пьянства, а пьянство от образа жизни.
— Загадочно, — решил инспектор.
— Никакой загадки. Жизнь-то моя что? В детстве бедность да голод. Война. Потом опять голод. А потом вкалывал, как автомат. И что имею? Шоферюга чистой воды.
— И поэтому надо пить? — брезгливо спросил Рябинин.
— Да я в своей жизни ничего слаще водки и не видел. Должна быть у человека радость?
— Какая же от нее радость?
— Меня не обманете.
— А в чем я вас обманываю? — не понял Рябинин.
— Кто водочку любит, тот жизнь свою губит. Так, что ли?
— А разве не так? — спросил Рябинин.
— Ну да, — усмехнулся водитель. — Мозг от нее сохнет, печень распухает, нос синеет, а жена уходит. Будто сами не остаканиваетесь.
— Башаев, да у тебя от водки глаза синим огнем светятся, — вмешался инспектор.
— А почему же люди ее пьют? Дураки, что ли? Трепачи вы, ребята. Водка-то вливается в человека, что святая вода. Скажем, едет в своей машине большой человек. Смотрю я на него и дистанцию чувствую. А выпил грамм триста — и тоже себя большим человеком осознал и как бы прибыл к его компании. Ученый сидит, допустим, академик — все у него есть, а у меня ничего. Принял я водочки. И я академик, и у меня все есть, и я очки натянул в импортной оправе. Женщина идет, красавица в мехах, которая на меня и не глянет. А я выпью. И вроде бы мы идем рядом, я тоже нюхаю ее французский одеколон и поглаживаю ее сибирский мех. Что там женщина... Космонавт полетел в ракете. Вы, ребята, только глянете, вослед. А я выпью — и там кувыркаюсь, интервью говорю, куриный суп из тубиков давлю. Народы приветствую.
— Как же вы работаете? — ужаснулся Рябинин.
— Кручу себе баранку и кручу.
Башаев говорил охотно и спокойно, как человек, скинувший с плеч надоевший груз. Рябинин знал это состояние людей, очистивших свою совесть. Но водитель не был похож на каявшегося преступника — слишком уж беспечен и болтлив. Видимо, бродили в нем остатки алкоголя.
— Ну, а работа нравится? — спросил Рябинин.
— Как вчерашнее молоко.
— Есть же у вас какие-то цели, увлечения? — Про свои увлечения я поведал.
— Может быть, интересуетесь женщинами, семьей, детьми?
— Только щенком одним интересуюсь.
— Каким щенком?
— От второй жены, скоро в школу пойдет...
— Башаев, в конце концов есть же у вас какие-то желания, не связанные с водкой?
— Есть, — улыбнулся он сухими губами. — Приходить бы на работу, вставать у кассы, глядеть в ведомость, находить свою фамилию, расписываться и получать деньги. И так ежедневно.
— Неплохо задумано, — согласился инспектор, который скучал, ожидая главного разговора.
— Глупая мечта, — буркнул Рябинин.
— Не глупая. Пусть эти деньжата пришлось бы сдать. А удовольствие-то человеку стопроцентное...
— Алименты на ребенка платите?
— На двух.
— На что же пьете?
— Сам делаю напиток. Закладываю в стиральную машину пять килограмм конфет «подушечек», заливаю воду...
— А стиральный порошок? — перебил инспектор.
— И включаю. Потом слегка заправлю бутылочкой водочки. Выходит напиток, под названием «косорыловка».
— Какие у вас отношения с механиком? — начал подходить к делу Рябинин.
— Чай, он не баба, чтобы отношения, — усмехнулся водитель.
— А с директором?
— Я встречаю его во дворе раз в месяц и слов без буквы «с» не говорю.
— То есть?
— Слушаю-с, готов-с, так точно-с.
Рябинину показалось, что инспектор от нетерпения присвистнул: Петельникова тянуло к главному, к разговору о сути преступления, к механику, которого почему-то не было на заводе. Но следователь к этому главному шел исподволь, словно подкрадывался. И все-таки, давимый молчаливой силой инспектора, Рябинин сказал прямо:
— Теперь рассказывайте про хлеб.
— Про какой хлеб?
— Начните с горелого.
— Я ж говорил... Во дворе хлеб горелый рассыпан. Дай, думаю, соберу да кому-нибудь продам на бутылку пива...
— А зачем понесли его в подвал?
— Спрятать пока.
— А в подвале лежал другой хлеб, хороший.
— Я и сам встал обалдевши. Смотрю, ё-мое — гора хлебца навалом. Только начал высыпать, а этот зубр меня клешнями поддел под селезенку.
Рябинин встал, подошел к сейфу, вытащил оттуда черную буханку и положил на стол, на чистый лист бумаги. Хлеб замерцал антрацитным блеском. Башаев прищурился раздраженно, точно следователь сделал что-то неприятное или незаконное.
— Этот хлеб сгорел не в электропечи, — сказал Рябинин.
— А где же?
— Он обожжен паяльной лампой.
— Мне это без разницы.
— У вас нашли паяльную лампу...
— По работе нужно.
— На верстаке нашли корки хлеба...
— Ел.
— На прошлом допросе вы сказали, что хлеба не едите...
— Когда ем, когда не ем.
— Там же нашли сухие корки в копоти...
— А может, я сухарика захотел? — разозлился Башаев. — Могу я сделать себе сухарик, а?
— Отвечайте не вопросом, а определенно.
— Определенно: захотел сухарик и спек путем паяльной лампы.
— Так и запишем в протокол — для смеха.
— Я смеху не боюсь.
Петельников вроде бы ничего не сделал, но Башаев повернул к нему голову с угодливой готовностью. Инспектор тяжело и предвещающе вздохнул:
— Вот что, мужик. Ты здесь туфту гнал про свою сермяжную жизнь, с чего, мол, и начал керосинить. А ведь ты «крапленый», «сквозняком» в молодости согрешил ради трех кусков «шуршиков». А?
— Не понимаю я вас, — неуверенно отозвался водитель.
— Что, жаргон забыл?
— Дела давно минувших дней...
— Конечно, минувших. Но не решил ли ты, выражаясь забытым тобой жаргоном, «слепить нам горбатого», а выражаясь культурнее, «заправить фуфель», что в переводе означает «мазать чернуху» или «гнать туфту»? А?
— Чего?
— Да ни один вор «в законе» не будет темнить, когда взяли с поличным!
— А, так-растак! — опять разозлился Башаев. — Пиши! В подвале хлеб беру на себя. Пиши: хотел вывезти его и забодать за полсотни любителям-животноводам.
— А первая машина? — вновь вступил в разговор следователь.
— Пиши, и тую беру. Две машины, и с концом.
— Где взяли хлеб, кому продавали, как выехали с завода, кто соучастник?
— Э-э, ребята... Тут я помру, а никого не выдам. Один пойду. Не обидно ль? Сам хлеб не жру, а за него страдаю.
Буханка черного хлеба стоит четырнадцать копеек. А это значит: удобрить землю, вспахать, подготовить семена, пробороновать, посеять, вырастить колос, сжать и обмолотить, зерно доставить на элеватор, хранить, с элеватора привезти на мельницу, смолоть, муку привезти на хлебозавод, проделать сложный цикл и выпечь хлеб, готовый хлеб доставить в булочную... Это человеческая сила и время, бензин, электроэнергия, транспорт, машины... И четырнадцать копеек?
Да мне ни один экономист, ни один социолог не докажет, что буханка хлеба должна так мизерно стоить! Пирожное, сладкая фитюлька для баловства оценивается в двадцать две копейки. А вот буханка, которой можно накормить несколько человек, — поди же.
В небольшой комнате, обставленной самым необходимым, двое смотрели телевизор. Она сидела на табуретке, то и дело трогая руками бигуди, словно боялась, что они осыпятся с головы. Он был в выцветшем тренировочном костюме и с газетой на коленях — старое деревянное кресло, собранное из тонких реечек, поскрипывало под ним часто и старомодно.
Экран телевизора иногда рассекала белая прожекторная полоса — тогда она двумя руками ощупывала бигуди, он морщился, а кресло скрипело особенно тягуче.
— Ань, если муж не ест женин обед, то что?
— Пересолен.
Где-то на кухне лилась вода — ее однообразный звук вплетался в бормотанье телевизора, как ненавязчивое музыкальное сопровождение.