— И не жалко? — спросил Рябинин, сдерживаясь.
— Кого?
— Жену.
— Зинку-то? Это не имеет роли.
Усолкин глянул на следователя нахально — его глаза были пусты, как окна в незаселенном доме. Рябинина вдруг прошила яркая, какая-то высвеченная мысль, не требующая никаких доказательств...
Боже, они ищут убийцу Слежевской... Вот он, убийца, рядом сидит, пьяный, неуязвимый. Допрашивай его, суди, наказывай. Только он убивал не Слежевскую — он ежедневно убивает свою жену, и со временем добьет-таки. А Рябинин, следователь прокуратуры, отпустит его домой, к той самой жене, смерть которой он сегодня же приблизит своими издевательствами.
— Товарищ Леденцов! — зло бросил Рябинин.
— Слушаю, Сергей Георгиевич.
— Гражданин Усолкин расхаживает по общественным местам в нетрезвом состоянии. Отправьте его в вытрезвитель.
11
Угрюмый Рябинин надумал прогуляться. Его ноги, в отличие от инспекторских, затекли бездельем. Но, выйдя из клуба, он ссутулился, встреченный природой сразу же, за порогом.
Поселок утопила ноябрьская тьма. Казалось, что к редким освещенным окнам она стекалась поплотнее, намереваясь их занавесить. Где-то над головой костянисто пощелкивали ветки высоких тополей. Ветер, как ледяная вода, хлестал отовсюду. Рябинин шел, и ему казалось, что тьма и холод каким-то странным физическим способом соединились в новую субстанцию, вроде жидкого черного льда. Вот и хлещет, вот и хлещет.
А в забытой богом и людьми избушке сидит человек и думает о странностях любви...
Рябинин хотел взглянуть на часы, но только шевельнул рукой — не с его зрением рассмотреть стрелки при звездном свете. Наверное, часов десять. Впрочем, можно пройти по той улице и кинуть взгляд на игрушечные окошки.
Что тянуло его туда? Жалость к хозяину избушки? Обожаемый Рябининым чай? Интерес к странной любви Слежевских? Или тянуло то, чего не знал и сам следователь?
Игрушечные окошки желтели далеко, как в поднебесном самолете. Рябинин еще раз конвульсивно дернул рукой с часами. Наверное, десять...
Теперь стучался он подольше. Но ответа, как всегда, не последовало. Рябинин вошел.
Время тут остановилось. Он непроизвольно обежал взглядом стол, лавки и печь, выискивая хоть какое-то движение. Но время стояло тяжело и ощутимо. До сих пор он считал, что лишь счастью под силу остановить время. Счастливые часов не наблюдают... Остановись, мгновенье, ты прекрасно... Но вот горе остановило его скорее и надежнее.
— Второй раз на дню пришел, — улыбнулся Рябинин.
— Чаю хватит, — тоже вроде бы улыбнулся хозяин, автоматически двигая чайник к жару.
После пронизывающего холода пронизывающий жар разморил мгновенно. А впереди был чай, размаривающий посильнее любого жара.
— Древние говорили, что чай якобы укрепляет любовь, — сказал Рябинин, где-то далеко удивившись самому себе: когда и кому древние это сказали?..
— Как видите, чай я пью чайниками, — усмехнулся Слежевский.
— У вас любовь и была.
— У меня — да.
— А у нее?
— Моя любовь была сильнее.
— Отсюда что-нибудь последовало? — Рябинин имел в виду теорию Слежевского о губительности неравномерной любви.
— А когда мы женщин уравняли с мужчинами, отсюда что-нибудь последовало? — неожиданно вспыхнул Слежевский.
Рябинин замешкался с ответом, думая, к чему этот разговор. Олег Семенович не вытерпел:
— Что оно дало, это равенство?
— Странный вопрос для человека с двумя высшими образованиями...
— Не ответ, не ответ.
— Хотя бы свободу в той же самой любви.
— Любовь не зависит от свободы. Ей душа нужна, душа.
— Но душе нужна свобода.
— А вы считаете, что если женщине дали свободу, то она научилась любить? Чепуха. Теперь у нее вместо любви свобода выбора. Всего лишь свобода выбора.
Противники они были не равные. Следователь допрашивал людей, работал с инспекторами, сочинял версии, думал о мотиве преступления... Слежевский размышлял только о любви да пил чай.
— Неужели вы считаете, — обрушивал он на Рябинина свои выношенные мысли, — что после этого равенства ничего не случилось?
— А что могло случиться?
— Мы же потеряли женщину, мать и семью.
— В старом их понимании.
— Ах, в старом... А что же в новом? Вместо доброй женщины, окруженной детьми, хлопотавшей на кухне и ждущей мужа, мы видим шныряющую разбитную бабенку, походящую на нас, на мужиков. Деловая, в брюках, с сигаретой, нахальная... В общем, уравненная.
— Да вы отсталый человек, — усмехнулся следователь.
Олег Семенович не ответил, принявшись готовить чай, Рябинин следил за движением его рук и чашек, и все-таки не мог взять в толк, к чему затеялся этот разговор. От тоски? Слежевский убивал таким образом ненавистное ему теперь время? Так он боролся с одиночеством? Или вел эту нервную беседу к ведомой ему цели?
— Ваши мысли... не добрые, — досказал Рябинин.
— При чем тут доброта?
— Вам хотелось бы женщину обездолить.
— Обездолить? Да они теперь спихивают мужчин и берут их роль на себя.
— Потому что роль мужчины интересней.
Об этом Рябинин догадался еще подростком...
Как-то ему пришлось вместе с женщинами работать на прополке. Он месяц остервенело дергал жесткие шнурки стеблей из глинистой земли. Высох от солнца, исколол руки и отупел от бесконечной работы. И тогда его, как единственного мужчину, как сильного, бросили ставить забор.
Он пилил, строгал, тесал... Он размечал, мерил, соображал... Пахло деревом пряно и загадочно. Щепки летели, как живые. Опилки припорошили траву золотцем. Гвозди шли в доски мягко, чуть не с одного удара. Забор рос на глазах сказочно.
Тогда вот Рябинин и усомнился, что женщины делают работу легкую, а мужчины — тяжелую; тогда он догадался, что мужчина взял себе работу не тяжелую, а интересную; тогда он догадался, что тяжелая работа та, в которой нет творчества.
— Женщина стремится к мужской роли потому, что эта роль интереснее женской, — повторил Рябинин убежденно.
— Да ведь есть биологические законы! На мужчин и на женщин нас разделила природа. Если хотите, активную роль мужчины в обществе определила его сексуальная роль. А всякие там амазонки — чепуха, зигзаг истории.
— Общество живет не по биологическим законам, Олег Семенович, а по социальным.
— А как же семья?
Слежевский отхлебнул яростный чай, не поморщившись. Тугая кожа на сухощавом лице не поддавалась ни печному жару, ни яростному чаю. Выпукловатые глаза поблескивали почти кошачьим блеском. И Рябинин понял, чего еще не хватало этой избушке, кроме курьих ножек, — кота, черного и блестящего кота, как и волосы хозяина.
— Что семья? — не понял Рябинин.
— Из-за этого равенства семьи разваливаются.
— Только из-за равенства?
— Женщина взяла на себя мужскую роль... А что остается мужчине? Ходить на работу? Тогда зачем ему семья? А к кому прижаться своей сильной мужской головой, чтобы набраться новой силы?
Рябинина коснулось запоздалое прозрение.
— Олег Семенович, разве ваша жена ходила в брюках и курила сигареты?
Слежевский залпом, не поперхнувшись, выпил огненный чай.
— Она не ходила в брюках и не курила сигарет...
Встретившись со ждущим взглядом следователя, он улыбнулся одними усиками и добавил:
— Но была не женщина, а самодержец.
Над поселком пролетел бой полночных курантов — по улице кто-то прошел с включенным транзистором. Уже поздно. Он поднялся под взглядом взвинченного Слежевского, готового проговорить всю ночь. Но Рябинину опять нужно было подумать — над словами о женщине-самодержце.
12
Все живет своими ритмами — вселенная, человек, расследование преступления... На девятый день Рябинин почувствовал в работе оперативной группы валкую прохладцу, как в отлаженном механизме, который будет крутиться и на упавшем напряжении.
Макароны ели вяло, без добавок. Чаю пили мало, без шуток. Грязная посуда долго стояла на неубранном столе — повар смотрел на нее непонимающе. Старший инспектор Петельников прохаживался по сцене, у самой рампы, словно проговаривал беззвучный монолог. Хозяйственный Фомин чинил рубашку. Двое инспекторов сели играть в шахматы... Даже рыжий кот потерял интерес к тушенке и бродил по зрительному залу, хлопая сиденьями.
Лишь не было Леденцова, которого послали на поминки, все-таки устроенные Слежевским на девятый, положенный день.
Рябинин прошел в свою комнату...
Следователю казалось, что перед ним есть невидимое зеркало, и он присматривается к самому себе, к той своей сущности, которая скрыта от посторонних глаз и от его глаз скрыта тоже. Почему он так вял на месте преступления, на самой жаркой точке следственной работы? Почему не спросит Петельникова, о чем его беззвучный монолог? Почему не даст заданий инспекторам? Почему сам не работает по разным версиям, как это предписано всеми инструкциями?..
То невидимое зеркало, которое отраженно заглядывало в его душу, могло бы высветить ответ на все вопросы. Но Рябинин не дал пути этому свету — как набросил на зеркало черное покрывало. Зачем? Пока он не знал. Может быть, не хотел опережать естественный ход событий.
Рябинин остановился у лешего, плясавшего на моховой кочке, — тело из полешка, голова из березовой чаги, ножки из сучков, нос из рогоза... Ему показалось, что лешевы травяные усы вздрогнули. Но вздрогнул весь клуб от мужского хохота и какой-то нервной энергии, захлестнувшей комнаты. Рябинин поспешил на сцену...
Леденцов стоял в дружном кольце инспекторов обескураженно — только он не смеялся.
— Чему радуемся? — спросил Рябинин.
Инспектора разомкнули круг, давая подход следователю. Леденцов пожал острыми плечами, как бы показывая, что за информацию он не отвечает.
— Нечистая, Сергей Георгиевич...
— Где?
— Я с поминок. Сидим, поминаем, не чокаемся... Мне товарищ капитан разрешил рюмку выпить. Вдруг одна тетка и говорит... «Вот вы тут поминаете, после смерти пришли, а меня Аня самолично пригласила». На нее зашикали, но она стоит на своем: мол, Аня знала, что ее убьют.