— Тоже мещанка, замужняя, бездетная...
— Я продолжу, — остановил ее Рябинин. — Глаза серые, стрижка короткая, нос тонкий, духи французские, бусы коралловые, шуба белая.
— Вы про меня? — постаралась удивиться она.
— А вы про кого?
— Про подругу...
Рябинин глянул в самую глубину ее глаз, в зрачки, которые, выдерживая его взгляд, стали какими-то острыми. Но они выдержали, оборонившись этим острием. Глаза отвел он, не выносивший лжи у человека, с которым хоть как-то соприкоснулся душой.
— Жанна, давайте говорить друг другу правду, — буркнул он в стол.
— Это вы советуете своим преступникам?
— Всем советую.
Ее удивленные губы стали еще удивленнее. Рябинин уже знал этот изгиб, значивший неприятие его слов.
— Вы в бога верите? — спросила вдруг она, сама пугаясь своего вопроса.
— А вы что — религиозная?
— Если бог есть, то он не правдолюбец и не справедливый, а главный бухгалтер. Следит за балансом нашей жизни. Пошлет радость человеку и сразу обложит его подоходным налогом — неприятностью. Поэтому, Сергей Георгиевич, я ничего не прошу — ни правды, ни счастья, ни радости... Зачем? К ним обязательно будет нагрузка. Откровенно говоря, теперь и неприятностей не боюсь. К ним же приятный довесочек положен. Только этот бухгалтер-бог стал халтурить... Беду ниспошлет, а радость послать забудет.
Рябинин давно понял, что ее гложет нешуточная тоска. Муж? Но она о нем вроде бы рассказала легко и свободно. Работа? Но работа ею не ценится. Здоровье? Тогда идут не к следователю. И Рябинин решил ждать — спелый плод сам падает с дерева.
— Все-таки без правды разговора не выйдет, — сказал он.
— В наше время правда без справочки не действительна, Сергей Георгиевич.
— За этой справочкой вы и пришли?
— А если я пришла за самой правдой? — она расширила глаза, и они вновь, как в начале их разговора, льдисто блеснули.
— Тогда вы правильно сделали.
— Сергей Георгиевич, совет нужен моему супругу.
Вздохнули они одновременно, дыхание на дыхание: она потому, что решилась на правду, он потому, что сломился лед недоверия.
— Жанна, только я не специалист по семейному праву...
— Мне нужно не семейное.
— Вообще, в гражданском праве я не силен.
— Мне не гражданское.
— Авторское, что ли?
— Нет.
— А-а, трудовое.
— Нет, не трудовое.
Рябинин умолк. Вроде бы он перебрал все отрасли права. Что там еще осталось — административное, финансовое, государственное... Но он специалист только по уголовному праву и уголовному процессу.
Рябинин тревожно всмотрелся в ее лицо — оно ответило тревожной готовностью подтвердить его подозрение.
— Уголовное?
— Да, — выдохнула она и коснулась рукой лба, отгоняя это уголовное от своей головы.
— Что вас интересует? — тихо спросил он.
— Сергей Георгиевич, да вы испугались?
— Это почему же?
— Вдруг он убил или банк ограбил?..
— Мне-то чего пугаться...
— Неправда. А меня учили быть правдивой.
— Я не испугался, а удивился.
— Да мне только узнать кое-что из ваших законов.
— Каких?
— А почему вы удивились?
Он хотел ответить, что она пришла хлопотать за того самого мужа, которого только что называла эгоистом и подлецом, которого она не любит, который ночует у супербабы...
Но не ответил, потому что в кабинете что-то произошло.
— Опять меня с мамой сравнили?
И Рябинин вновь не ответил. Она рассеянным взором окинула следователя и задержалась на его глазах — они смотрели вниз, и взгляд Жанны как бы скатился по его взгляду на стол...
Там лежал кристалл. Он светился неожиданным, мистическим светом, излучая красноватый, почти кровавый блеск. Они молча смотрели на камень и ничего не понимали...
Рябинин обернулся. Торопливое солнце, так и не поднявшись в зенит, видимо, осело на горизонт. Его плоский свет зажег рубином стекла домов на той стороне проспекта. Один случайный и отраженный лучик достал топаз.
Кристалл лежал посреди стола, розовея и затухая...
Ночь, в которую Рябинин затеял разговор о настоящих мужчинах, он почти не спал. Слова Маши про борьбу легли ему на душу с неожиданной силой, как прикипели. Ждал ли он этих слов давно, любовь ли их накалила своим заревом...
Утро обдало сладкой и щемящей надеждой, которая в молодости приходит внезапно и без причины. Может быть, ее породили ночные мысли. Или утро породило, ясное и безупречное, как первый день мира...
Солнечный свет лился горизонтально, в глаза. Синий хребет Сихотэ-Алиня лежал на краю земли прикорнувшим зверем. Высокие перистые облака, как отпечаток гигантского трилобита, разрисовали бледное небо. А из реки выходила солнечная женщина с распущенными волосами, капли воды блестели на плечах счастливыми янтариками. Рябинин глянул на несвободную грудь, стянутую купальником, на нежнейшую выпуклость живота, на бедра, отлитые природой крепко и нежно, и опустил взгляд на воду — он искал пену, ту самую, из которой рождались всякие Киприды и Афродиты.
— Сережа, купайся!
Он подошел, мужественно скрипя галькой.
— Я не буду геологом.
— Вот как?
— Я пойду на юридический.
— Почему же? — буднично спросила она, поблескивая счастливыми янтариками, окропившими ее тело и лицо.
— Юрист борется за истину.
И он пошел, мужественно поскрипывая галькой, и пополз по этой гальке, начав обычный утренний осмотр косы при свете солнца. Он искал алмаз, но уже с неохотой, необязательно, потому что этот драгоценный камень заслонила иная цель. И как часто бывает, желание исполняется тогда, когда оно прошло...
Под кустом случайной ивы, увешанной бородками сухой травы, оставшейся от половодья, рядом с пустой и громадной раковиной какого:то моллюска, в шлейфике мелко промытого песка вдруг дико блеснуло. Рябинин припал к земле, как встревоженный зверь. Показалось... Мало ли что может блеснуть на реке — бутылка, консервная банка, кусок кварца или, в конце концов, выброшенная рыбешка. Он поправил очки, и в шлейфике песка призывно сверкнуло каким-то узким и глубинным блеском. Тогда он, как встревоженный зверь, прыгнул на этот блеск...
Из кварцевого песка торчал полузаметенный кристалл. Сразу ослабевшей рукой он выдернул его и положил на ладонь.
Кристалл был чист и прозрачен — ни песчинки к нему не пристало. Казалось, что он вобрал в себя прохладу ночи и свет утра, да вот еще слабенькую желтизну воды — или это река в нем отражалась? Крупный, тут уже не караты, тут уже граммы.
Задохнувшийся Рябинин бежал к Маше с протянутой рукой — она даже ойкнула, опасаясь какого-нибудь сверчка или ужонка. Но тут же глаза ее блеснули не хуже кристалла.
— О-о!
— Я обещал...
Она взяла камень нежно, как птенца. Он лежал на ладони, пожелтев еще заметнее — от ее загара, от янтарных непросохших капель, от карих глаз... Маша, перевидевшая разных кристаллов, смотрела на него с беззвучным восторгом.
— Сколько каратов? — спросил он.
— Много.
— Чистой воды?
— Не совсем чистой...
— Но алмаз?
— Нет, Сережа.
— Неужели кварц?
— Топаз, полудрагоценный камень. Откуда он тут?..
Радость отпустила Рябинина.
— Огорчился?
— Не драгоценный, а полу-...
— Ты, Сережа, как тот португальский офицер...
— Какой офицер?
— Жил в середине прошлого века и нашел алмаз в семьсот каратов. Стал богатейшим человеком. Им даже полиция заинтересовалась: не украл ли? Но комиссия определила, что это топаз. Офицер не поверил и убил всю свою жизнь, доказывая, что владеет алмазом. Кончил он плохо.
— Я плохо не кончу, — буркнул Рябинин.
— Какая красота! — она гладила прохладные грани. — Память о первой твоей экспедиции.
— Топаз не мой.
— А чей же?
— Твой.
— Как мой?
— Я дарю, я обещал.
— Нет, такой дорогой подарок не приму.
— Тогда я швырну его в воду.
Маша поверила голосу и лицу — швырнет. Она взглянула через кристалл на солнце, рукой отвела ото лба ведомые только ей мысли, привстала на заскрипевшем леске и поцеловала Рябинина — не в щеку и не в губы, а куда-то в краешек губ.
Рябинин омертвело смотрел в потухший кристалл, стараясь оторваться от прошлого и вернуться в этот кабинет. Оторваться... Можно ли, нужно ли?.. Да и не оторвался ли он давно и наглухо? Оторваться — значит, потерять. Хочешь быть свободным — носи дешевые костюмы. Нет, хочешь быть свободным — потеряй память.
Он тронул пальцами холодные грани. Ни тепло комнаты, ни отраженный луч не согрели кристалла...
Рябинин вырос среди русских озер, грибных березняков и тропок во ржи. В юности жил в картофельных полях Новгородчины, в ее болотистых речушках и насупленных ельниках. В приморской тайге он был своим для сопок, быстрожелтых рек и зарослей дикого винограда. В Казахстане его душа растворилась в ветрах, в запахах трав и степных просторах... В те времена он жил в природе и с природой, не очень ее замечая, как не замечаешь того, в неизменности чего уверен.
Рябинин рос и старел, следуя своим путем — от пользы через любопытство к любви. Была и природа в его жизни. Иногда он ездил на юг, к заваленному телами побережью; иногда выезжал за город в затоптанный лесок; иногда шел на работу выметенными аллеями парка... Но однажды на обочине загородного осеннего шоссе он увидел ржавый пучок травы и забытую летом ромашку. И кольнуло в сердце. И пронзила ясная и горячая мысль — как много им потеряно...
Где теплая и тишайшая речушка, у которой вместо берегов — согбенные ивы метут неспешное течение своими плакучими ветками? И блесткие звезды на чернущем небе, костерок среди лютиков, в чугуне кипящая вода с солью и крапивой, чтобы раки были красные... Обмелели эти речушки, или мелиораторы их высушили, или усохли они в его душе?
А где сосновые боры, в которых можно было задохнуться от жара, запаха смолы и вереска? Где еловые гривы с пещерным мраком, висячими мхами и Соловьем-разбойником, — жил там Соловей-разбойник, жил. Где болота с громадными буграми, усыпанными бусинами клюквы? Где березовые рощи, куда не ступала нога человека, — чистые, прозрачные, словно кем-то выстиранные и выбеленные?