Леденцов нажал молочную кнопку звонка.
Видимо, его глаза уже перестроились на темноту, потому что свет из чужой передней резанул их.
— Мне Иветту Максимову, — сказал Леденцов, жмурясь.
— Я...
Она впустила его, сама оказавшись в том ярком свете. В домашних тапочках, в халате, в платке, под которым топорщилась решетка бигудей. Но инспектор разглядывал ее глаза, которые молча ждали чего-то неожиданного, как зрители из покинутой им квартиры ждали выстрела на экране. И он мог поручиться, что Иветта Максимова ждала чего-то плохого, похуже экранного выстрела.
— Здравствуйте, я инспектор уголовного розыска, — сказал он, выделив слово «уголовного».
Она только кивнула — кивнула с готовностью, словно он никем и не мог быть, кроме инспектора этого самого уголовного розыска.
— Иветта Семеновна, у вас, конечно, есть джинсовый брючный костюм?...
Она кивнула.
— Вы блондинка...
Она кивнула сразу, он еще не договорил.
— Вы любите духи «Нефертити».
Теперь она сделала шаг назад, точно решила убежать.
— Видите, мы все знаем, — улыбнулся Леденцов и, осененный уже не догадкой, а уверенностью, тихо спросил: — Где девочка в красном платье?
— Ее здесь нет...
— Одевайтесь, — приказал он, забыв про мучившую жажду.
Из дневника следователя. Вечер просидели с Иринкой в парке на берегу почти игрушечного прудика с чистой, уже осенней водой. Над нами были тоже игрушечные купола ив, свисавшие до самой земли, отчего издали походили на стога сена, поставленные впритык друг к другу.
Иринка не умолкала.
— Пап, в парке народу, как в бочке кислороду.
— Люди отдыхают...
— Пап, а вон пошел дядя с гнусной грацией.
— Нельзя так говорить о взрослых, — неуверенно учу я, потому что дядина грация вызвана крепкими напитками.
— А почему он фырчит по-кошачьи?
— Простудился...
— А мы постановили купить Суздаленкову намордник.
— Что, тоже фырчит?
— Нет, он ручки грызет, уже четыре огрыз. Пап, эту палку я брошу в воду чертям вместо оброка.
Пока бросает, молчит.
— Пап, Архимед был водопроводчиком?
— Нет, ученым. Чего-то ты говоришь без умолку?
— А у меня сегодня мыслительный день.
При первой встрече следователь и преступник бросают друг на друга первые взгляды — быстрые, откровенные, познающие, те взгляды, которые почему-то умеют — потому что первые? — познать больше, чем за все последующие допросы.
Когда открылась дверь, и женщина, маленькая на фоне Петельникова, ступила в кабинет, Рябинин глянул на нее, снедаемый лишь одной мыслью — похожа ли? На ту, из сна потерпевшей? На ту, словесный портрет которой он четко записал на бумаге? Но тонкая усмешка инспектора как бы вклинилась между следователем и женщиной, отчего взгляд лег уже предупрежденным — не похожа. Не та, не из сна. Ни заметных скул, ни крупных зубов, ни тонких губ... Ну и бог с ней, с выдуманной; бог с ней, с его теорией интуиции и сновидений, — перед ним стояла отысканная уголовным розыском преступница.
Перед ним стояла беловолосая девушка с круглым лицом, которое казалось бы милым, не смотри она с угрюмой испуганностью. Правая рука ее сильно теребила карман цветного плащика, сейчас чернющего в свете настольной лампы. Пальцы левой руки мертвым замком сомкнулись на пояске, чернеющем отсвета лампы и позднего вечера.
— Садитесь, — сказал Рябинин тускло, чтобы не выдать охватившего нетерпения.
Она села стремительно, словно боялась, что следователь передумает. Чуть в стороне сел и Петельников.
— Иветта Семеновна Максимова... Рассказывайте.
— Я хотела сама прийти.
— Что ж не шли?
— Боялась.
— Успокойтесь и рассказывайте, — строже приказал Рябинин.
Она вздохнула. Инспектор скрипнул кожаной курткой, приготовившись слушать. Рябинин скользнул по столу взглядом — на месте ли бумага и ручка?
— Ага...
— Что «ага»?
— Это у меня такая привычка.
— Рассказывайте.
— Ага, я стояла у магазина и собиралась купить помидоры...
— Иветта Семеновна, давайте сначала. Какая у вас семья?
— Мама и бабушка.
— Вы замужем?
— Нет.
— Своих детей не имеете?
— Нет.
Инспектор нетерпеливо потер щеку, отчего куртка скрипнула, как заскулила. Под окнами прокуратуры стояла машина, готовая ринуться за девочкой. В своей квартире какую ночь не спали родители. Да и сам Рябинин горел главным сейчас вопросом: где спрятан ребенок? Но его следственная натура требовала задать хотя бы несколько вопросов, подступающих к главному, к горевшему.
— Как вам пришла такая мысль? — заторопился он и спросил почти о главном.
— Какая?
— Похитить ребенка.
— Ага, я стояла у магазина, хотела купить помидоров...
— Сначала ответьте, почему вы на это решились?
— У магазина я стояла и думала о помидорах...
Теперь она умолкла сама, ожидая, что ее опять перебьют.
Рябинин и хотел, но настороженный взгляд инспектора заставил сказать:
— Продолжайте.
— Ага, ко мне подошла женщина...
— Какая женщина?
— Совершенно незнакомая. Ага, и говорит беспокойно, что ей нужно помочь. «Девушка, будьте любезны, помогите...» Эти слова запомнила. Она договорилась встретиться тут с мужем, а ее дочка играла во дворе, в песочнице. Приведите, говорит, девочку, а то муж подъедет на машине и подумает, что я не пришла. А им за город ехать...
— Ну? — нетерпеливо вырвалось у Рябинина, потому что она умолкла, словно все забыла.
— Я привела. Вот и все.
Рябинин и Петельников переглянулись. Посторонний человек не помешал им сказать все друг другу беззвучно. И может быть, хорошо, что в кабинете был посторонний человек и они обошлись без слов — ибо в них больше горечи, чем во взглядах.
Иветта Максимова что-то заметила и быстро повернулась к инспектору, оказавшись у его бесстрастного лица:
— Ага... Не верите мне?
— Тогда почему же вы хотели прийти к нам добровольно? — спросил инспектор, уж коли она повернулась к нему.
— Услышала, что милиция ищет какую-то девочку. Я и вспомнила...
Рябинин ей верил. Да и Петельников верил, стараясь оттолкнуть ту злость, которая была не против девушки, а против неудачи, против этой чертовой работы и против самого себя. И тогда они еще раз переглянулись долгим взглядом, в котором теперь было смирение и готовность искать дальше.
— Расскажите подробнее, — устало попросил Рябинин, потому что сразу почувствовал прожитый день и позднее время.
— Ага... Что подробнее?
— Например, опишите эту женщину.
— Ага...
Она говорила свое «ага», когда ей хотелось чуть подумать над ответом. Круглое лицо, выбеленное поздним и поэтому особенно ярким светом лампы, казалось отлитым из гипса, и его не оживляли ни трепет длинных ресниц, ни движение темных, от позднего света лампы, губ. А ведь это лицо показалось Рябинину миловидным... Теперь ее миловидность съел окончательный страх, — входя в кабинет, она еще надеялась на какую-нибудь ошибку или свою непричастность. Но неумолимый свет лампы жег ее лицо. Где же справедливость? Этот вопрос задел Рябинина жаркой правдой — невинный человек сокращает свою жизнь страхом, а виновный неизвестен, недосягаем и поэтому спокоен.
Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...
...Мы ценим справедливость. Ценим... Разве ценим мы воздух? Да мы без него жить не можем...
— Вы успокойтесь, — сказал 6н так тихо, что, возможно, не услышал и Петельников.
— Значит, она правда украла ребенка?
— Правда.
— Боже, и я помогла...
— Вы не виноваты. Опишите-ка мне ее.
— Ага... Постарше меня, роста моего, волосы под беретом... Что еще?
— Какое лицо?
— Обыкновенное.
— Нос, губы, глаза... Одежда, цвет берета, выговор, какие-нибудь приметы...
— Ага... Внимания не обратила. Только помню, что плащ светлый.
— И больше ничего не помните?
— Ничего, — призналась она, пугливо заслоняясь ладонью от света лампы.
— Ну хоть узнаете ее?
— Узнаю, — с готовностью выпалила она.
— А что вы сказали девочке?
— Мама ждет.
— И она пошла?
— Да, только глянула на парадную дверь.
Тяжело пошевелился инспектор. Рябинин огладил чистый бланк протокола и вздохнул. Допрос кончился. Она ждала еще чего-то, еще каких-то разговоров и, может быть, ответа на притаенный вопрос — кто же украл ребенка? Но допрос кончился. Рябинин развинтил ручку и начал писать — обычно он печатал на машинке, но сейчас не хотел пугать тишину в пустой прокуратуре.
— Иветта, неужели вас ничего не удивило и не поразило? — спросил инспектор голосом, который испугал прокуратурскую тишину.
— Ага, — она повернулась к нему. — А вас что-нибудь удивило в моем рассказе?
— Удивило, — сразу рубанул инспектор. — Удивило, что вас ничего не удивило.
— А что должно меня удивить?
— Ну, хотя бы... Почему мать стоит на перекрестке, а ребенок играет во дворе?
— Мало ли почему... Девочку подальше от машин...
— Почему мать сама не сходила — там же рядом?
— А если бы пришла машина?
— Почему не сходить за ребенком, когда придет машина?
— Ага...
— И насколько я знаю матерей... Не пошлет она незнакомого человека за своим ребенком.
Инспектор будоражил память свидетельницы, как грел остывший мотор. Рябинин так бы не мог, потому что верил ей. И она повернулась к нему, словно защищаясь от инспектора, но взбудораженная память уже работала:
— Ага... женщина сказала, что ждет машину. А мне показалось, что ее машина стояла на той стороне улицы.
— Почему так показалось? — Рябинин бросил протокол.
— Не знаю. Показалось, и все.
— Какая машина? — спросил инспектор.
— Вроде бы «Москвич».
— Номер, цвет, сидел ли кто за рулем? — оживился Петельников.
— Ага... не знаю, не обратила внимания.
— А если вы подумаете, повспоминаете и завтра мы еще поговорим? — предложил Рябинин, вспомнив о пословице, что утро вечера мудренее.