— В одиночку вертеть стакан не получается, — вслух жалуется он.
— А о женитьбе ты не думал? — гнет свое Туссен. Альфонс пожимает плечами.
— Где ты найдешь такую женщину, которая была бы изящна, как тюльпан, и с дырявыми легкими, но которой хватило бы на мой век, чтобы не сидеть тоскливо на скамейке, откуда мы когда-то любовались озером вдвоем? Любовь — дело такое! Но не буду тебе докучать, это не по твоей части, — добавил он, смягчаясь.
— Знаешь, — говорит Туссен, потупясь на кончики своих «луноходов», — я ведь уже не девушка.
— Прости, — смущенно отводит глаза Альфонс.
— Да ты тут ни при чем, — с затаенным сожалением вздыхает Туссен. Он снова осторожно смотрит ей в лицо.
— Ладно. — Она хлопает в ладоши у него перед носом, возвращая разговор в нужное русло. — Что сделано, то сделано, а что нет, то нет. Буду говорить прямо, не люблю ходить вокруг да около — ты ведь меня знаешь.
— Ну да, — подняв бровь, хмыкает Альфонс.
— Так вот, хочешь жениться на молодой Дюмонсель?
— На ком? — ужасается он. — На Мари-Па?
— Она мечтает иметь ребенка, в ее возрасте это нормально, но ее замкнуло на образе отца, поэтому ей нравятся только пожилые мужчины. Так вперед! Я знаю, что она от тебя без ума.
— Да на что она мне? — отпирается Альфонс. — И потом, она ведь не страдает легкими.
— Ну, за этим дело не станет — она столько курит! Ну же, Альфонс! Решайся! Ты отлично воспитал четверых чужих детей, и что это тебе дало? Только неблагодарность и унижения. И эти Лормо продолжают бессовестно тебя эксплуатировать.
— Неправда! — возмутился Альфонс.
— Для тебя, конечно, это благо, потому что ты один-одинешенек. Но надо же шевелиться! Ты красивый, еще полный сил мужчина. И я знаю, как тебе хочется стать отцом.
— В моем-то возрасте? — обороняется он.
— Такое бывало. Подумай: прелестный малыш, твой и ничей больше, такой же забавный, каким был маленький Жак, то-то была бы радость на старости лет, а?
— Нет, — говорит Альфонс, протирая последний лист, — брось ты эти затеи, Тереза! От твоих забот чувствуешь себя как на больничной койке. И вообще, даже если допустить, что это возможно: Мари-Па, ребенок от нее и все прочее… как ты себе представляешь, я буду изо дня в день выносить такую свекровушку? Не для того я, благодаря поэзии, дожил до своих лет, чтобы под конец увязнуть в человеческой глупости. А Жанна-Мари раньше своих детей не умрет — можешь мне поверить. Норов не даст. Ну, мне пора, до свидания, перерыв кончается.
Альфонс запирает свой домик и уходит, а Туссен еще долго обескураженно смотрит, как удаляется худощавая фигура, раскланивающаяся по пути с каждым встречным. Потом достает листок и вычеркивает две строчки. На мгновение ее ручка замирает, потом, разрывая бумагу, царапает какое-то имя. Чье именно, мне не видно, впрочем, я и так уже потерял с ней сегодня немало времени. Может, у нее новая идея: реинкарнировать меня, как пересаживают растение из горшка в горшок, — мне-то что, пусть себе тешится.
Взлетаю над «Парк-отелем», башней из тонированного стекла, которая торчит на месте бывшего городского сада, где я учился ходить. С птичьего полета вид у города малопривлекательный. Это мой первый полет, и я еще плохо ориентируюсь, но диссонанс между черепичными, разных цветов, кровлями, вычурными куполами устаревших дворцов и примитивными бетонными коробками с безобразными, до жути плоскими крышами и щетиной труб прямо-таки режет глаз, сверху это куда хуже, чем снизу. Не мешало бы проектировщикам подумать и о мертвых!
Опускаюсь на паперть церкви Пресвятой Богородицы, с непривычки это получилось довольно неловко: меня слегка мутит, как будто кружится голова. Проникаю в храм и, дожидаясь, не явится ли наш приятель полицейский погасить свой долг, перебираю молитвы. Народу много, сейчас самое время: верующие пациенты после утренних процедур и тихого часа приходят поставить свечку для усиления действия лечебных грязей. Пятифранковые монетки гулко падают в кружки соответствующего святого. Заступник пребывающих в чистилище душ, похоже, никого не интересует. Скуки ради подслушиваю грешки, вполголоса перечисляемые в исповедальне. Кюре отпускает их, зевая.
Гийома что-то нет. Возможно, он задержался на учениях или на задании. Мне не очень-то нужны его двести франков, но было бы жаль, если бы он пожадничал. Слово есть слово, Люсьен ему поверил, и он не имеет права обманывать малыша. Не желая разочаровываться до конца, переношусь в гараж Тортоцца. Условленный час еще не наступил, но лучше я подожду на месте. Освоюсь с обстановкой, в которой мне предстоит, так сказать, дебютировать в роли духа.
Люсьен точно так же изнывает от волнения в полукилометре от меня, сидя дома за супер-калорийным ужином, который мама приготовила ему, искупая свое отсутствие в обед. Горячий шоколад, вафли с черникой, блинчики с каштановым кремом. А перекармливать-то его ни к чему. Еще заснет над стаканом… Фабьена спросила, приходил ли полицейский. Люсьен рассказал про сделку. С заколотыми на затылке волосами Фабьена сразу помолодела и стала похожа не на мать, а на старшую сестру своего сына. Она позвала его в кино на шесть часов. В «Рексе» снова крутят «Бродягу и красотку», мой любимый фильм, мы смотрели его два раза все втроем, и при других обстоятельствах меня бы очень тронуло это предложение. Люсьен сказал спасибо, но он должен идти к Ксавье Тортоцца заниматься географией. Нет так нет.
Без четверти шесть с бьющимся сердцем мой сын берет портфель, где лежит только стаканчик, лист крафта да еще на всякий случай «Знаешь ли ты Францию?». Но Фабьена уже ушла в кино.
— Соболезную, мадам Лормо, — говорит кассирша.
— Благодарю вас, один билет…
В глубине гаража, где горит лампочка «Запасный выход», около сливной ямы, сделали две подставки из покрышек и положили сверху три доски. От глаз мадам Тортоцца, обслуживающей бензоколонку по ту сторону запертых решеток мастерской, спиритов закрывал ряд грузовиков с опрокинутыми кабинами. В торжественном молчании Люсьен развернул лист и поставил в центр горчичный стаканчик вверх дном. Все уселись вокруг импровизированного стола на табуретках. Марко щелкнул пальцами. Самба выдувает пузыри из жвачки. Ксавье Тортоцца зажег свечку и тоном знатока сказал:
— Так им комфортнее.
В заднюю дверь вбежал запыхавшийся Жан-Мари Дюмонсель.
— Пацаны, опоздал! — выпалил он, протирая запотевшие толстые очки. — У меня дома напряг: дядя надрался в муниципальном совете и всыпал тетке, потому что на нее наорала бабка, из-за того что она сожрала наполеоны, заказ барона Трибу…
— Не грузись, не в школе, — обрывает его Марко. — Выкинь всю эту муть из башки, вали сюда и сиди тихо.
Жан-Мари послушно садится и глядит на стакан.
— Кто никогда не занимался спиритизмом? — спрашивает Тортоцца.
Жан-Мари украдкой озирается — все сидят с умным видом. Он робко поднимает палец.
— Вот наказание! — вздыхает Марко. — Люсьен, расскажи этому олуху.
Люсьен единым духом выдает технические сведения, которые почерпнул у Альфонса, небрежно перечисляя имена и книги.
— А что это за Ламартина? — спрашивает Самба.
— Дикарь есть дикарь! — фыркает Марко.
— Я родился в Верхней Савойе! — обижается Самба.
— Вот я и говорю. Не Ламартина, а Ламартин, это тебе не телка какая-нибудь, а поэт.
— Подумаешь! Что у нас, поэтов, что ли, нет! Это в Нижней Савойе…
— Что-что?! А ну повтори!
— Не цапайтесь, — вмешивается Тортоцца. — А то духи обидятся и не отзовутся.
Савояры враждующих штатов моментально успокаиваются и временно откладывают войну. Люсьен с замиранием сердца прикасается указательным пальцем к краю стакана. То же самое делают остальные, Повисает тишина, слышен только гул включающегося каждые пять минут вентилятора.
— Есть тут кто-нибудь? — до жути важным голосом вопрошает Тортоцца.
Напыжась, концентрирую всю волю на стакане.
— Кто будет толкать, по шеям накостыляю! — предупреждает Марко.
Стакан не двигается.
— Пусть разогреется, — говорит Тортоцца.
— Думайте все о моем отце, — шепчет Люсьен.
— А я его не знал, — говорит Самба.
— Высокий такой, спортивный, волосы как у Люсьена, большой приколист, — описывает Марко. — Клевый мужик.
— Ясно, — кивает Самба и настраивается по этому портрету-роботу.
Со стороны заваленного пустыми канистрами от масла стола в дальнем углу раздается скрип. Люсьен вздрагивает, стакан качается.
— Папа, это ты?
Всей силой мысли пихаю стакан. Это все-таки не кровать. Ребята, не дыша и вытянув руки, не сводят глаз со сдвинутых пальцев. Даже вентилятор затих.
— Ты меня слышишь, папа?
Стакан вдруг срывается с места и скользит к слову «да».
— Класс! — вскрикивает сын Жана-Гю и замирает с открытым ртом.
Я и сам поражен. Волна неудержимой радости захлестывает меня, сметает все внутренние преграды. Давай, малыш, еще вопрос!
— Где ты сейчас? — сдавленным голосом спрашивает Люсьен.
Как ему объяснить? Пока я подыскиваю слова и примериваюсь к буквам на бумаге, вмешивается Тортоцца:
— Это слишком трудно. Не спеши, сначала спрашивай просто «да» или «нет», иначе он не поймет.
— Мой папа был не такой уж тупой! — вскидывается Люсьен.
— Не лезь! — говорит Марко. — Делай как чувствуешь, Люсьен.
Тишину снова нарушает скрип. Люсьен настороженно косится в угол и снова обращается ко мне. С большим трудом он выговаривает то, что мучает его больше всего:
— Ты в раю?
Врать не хочется, но стакан помимо моей воли описывает круг на месте и снова показывает «да». Люсьен испытывает огромное облегчение, и я радуюсь за него. Выходит, я не так уж соврал: возможность говорить — это и есть рай.
— Ты не сердишься, что я продал картину с кутежом в Кларафоне?
Он еще не договорил, а я уже ответил «нет». Престиж моего сына растет с каждой минутой.