В паре шагов слева в стене виднелась арка. У меня возникло предчувствие, что оттуда вот-вот выползет нечто зловещее. И одновременно стало любопытно, что находится по ту сторону? Впрочем, интерес быстро угас. Нужно поскорее забиться в темную нору и переждать. После этого я смогу позволить себе роскошь праздного любопытства, позволить гадать, где я и от чего убегаю.
Сжав голову, я шагнул от стены. Улица раскачивалась, точно палуба канального парохода в бурю, но из-под ног не уходила. Пройдя шагов тридцать, я остановился и привалился плечом к стене — пусть улица успокоится, и пропадут огоньки, вихрящиеся перед глазами. Сердце билось быстрее обычного, но не так бешено, как могло бы — это как надо кутить в выходные, чтобы очухаться потом на незнакомой улочке и трепаться с собою!
Озноб прошел, с меня катил пот. Пальто жало под мышками, воротник тер шею. Я присмотрелся к рукаву: материал жесткий, лоснящийся — пошлость и безвкусица. Явно не мое. Несколько раз втянул воздух, желая проветрить голову, но тщетно. Должно быть, праздник удался на славу, однако веселье закончилось, как шальные деньги.
Я порылся в карманах. Если не считать распустившихся швов да клочков корпии, там было шаром покати.
Глаз зацепился за табличку на воротах; выцветшая надпись гласила:
ПРИКАЗОМ КОМИССИИ ПАРК ЗАКРЫВАЕТСЯ
НА ЗАКАТЕ. ПОСЕЩЕНИЕ ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ
Я посмотрел сквозь ворота. Если это — парк, то там должна быть уютная лужайка, на которой можно прилечь.
Если бы меня рубило не так сильно, я, возможно, воспринял бы предупреждение всерьез, но сейчас бездумно толкнул створку с причудливыми металлическими завитушками и вошел. Подумаешь, опасность...
Обрамленные черным папоротником в белых урнах ступени белого мрамора вели вниз. Дальше дорожка, мощенная плитняком, шла между ровными бордюрами и цветущими кустами. В воздухе витал приторный аромат ночных цветов и зелени, журчала вода в фонтане, в чаше отражались огоньки вплетенных в живую изгородь гирлянд. Вдали, за пределами парка, в небе, словно арки мостов, сияли рядами огни. Одиноко шуршал в кронах легкий бриз.
Славное местечко, но что-то не давало мне улечься на траве и сочинить сонет в его честь.
Я прошел по дорожке, мощенной узорчатым кирпичом, в тень деревьев. На ходу прислушивался, не крадется ли кто сзади. Вроде бы никого, но мерзкое ощущение, что я подставляю под удар спину, не проходило.
Впереди под деревом что-то лежало на траве. Бледное, неопределенной формы. Сперва я принял его за пару старых брюк, потом за голого мужика, лежащего по пояс в тени. Так я и думал, пока не оказался шагах в десяти от непонятной фигуры — и тут же перестал себя обманывать. Это и впрямь оказался человек, да только не по пояс в тени... выше пояса он отсутствовал. Его рассекло надвое, прямо под ребрами.
Я походил немного вокруг. Думал, наверное, отыскать пропавшую половину. Вблизи стало ясно, что мужика делили вручную, причем не шибко аккуратно, хотя и сноровисто: словно неизвестному мяснику предстояло разделать еще кучу тел, так что ему было не до тонкостей. Крови натекло немного — ее, похоже, слили до разделки. Я уже хотел перевернуть труп, на случай, если под ним кроется улика, как вдруг послышался тихий звук, не громче лопнувшего кукурузного зернышка.
Я отошел в сторону по черному ковру дерна, и меня окружил аромат можжевельника. В тени притаилась группа, человек двадцать. Похоже, банда. Я решил подождать. Прошла минута.
Шагах в пятнадцати от меня появился человек, пришел тише тени, отбрасываемой на стену. Задрав голову, принюхался по-собачьи. Обернулся в мою сторону, и в его глазах тускло блеснул свет. Подобно обезьяне, он застыл в низкой стойке: одно плечо задрано, второе — перекошено горбом. Морда рябая, на бритом черепе — шрамы. Из-под левого уха тянется жирный ожоговый рубец и скрывается под воротом толстого свитера. Под облегающими камуфляжными штанами в косой серый ромбик бугрятся мышцы. На поясе висит нож: тяжелая деревянная рукоять и полоска стали, как у мясницкого ножа для жилкования.
Горбун медленно развернулся в мою сторону и замер. Я тоже застыл, прикинувшись кустиком. Сощурившись, горбун вглядывался во тьму. Вот он ухмыльнулся. Нехорошо так ухмыльнулся.
— Выходи по-хорошему, родной, — хриплым басом прорычал он. Оно и понятно, со шрамом-то во все горло. — Руки держи на виду.
Я не шевельнулся. Тогда он сделал резкий жест рукой; послышался тихий звук, и слева от горбуна из кустов возник второй человек. В руке он сжимал обрезок трубы. Этот был постарше и покрупнее: плотные руки, ноги колесом. Колючая, пересыпанная сединой борода. Он стрельнул в мою сторону взглядом маленьких поросячьих глаз, потом — куда-то мне за спину, потом снова на меня.
Горбун коснулся лезвия ножа и прохрипел:
— Гуляешь по парку один, да? Не очень-то умно.
— Хорош трепаться, — прогудел в левую ноздрю бородатый. — Режь, и вся недолга.
Он запустил руку под рубашку и вытащил что-то, зажатое в кулак. Я уловил душок полиэфира.
Горбун подошел ближе.
— Твое тельце никому целиком не нужно? — спросил он, широко раскрывая рот и показывая крупный розовый язык и сломанные зубы. Слева кто-то шумел, заходя мне за спину. Я, правда, на это внимания не тратил, как и на вопрос горбуна.
— Лучше выходи. — Горбун вытащил нож, и тогда я вышел из тени под деревом.
— Ой, напугал до смерти, — сказал я ему. — У меня друзья на самом верху.
— Говорит как блать, — просвистел Борода. — Ратч, вали жмуркина кота, и даем деру.
— А ты сам возьми меня, детка, — бросил я ему, старясь протянуть время. — Я таких, как ты, на завтрак кушаю.
За спиной хрустнула ветка. Ратч подбросил на ладони нож, шагнул ко мне и сделал короткий ложный выпад. Я даже не шелохнулся. Типа заторможенный. Борода взвесил в руке обрезок трубы и прищурился. Ратч оглядел мои руки. Не увидев оружия, остановился и подал кому-то условный знак.
Слоняра за спиной ухватил меня поперек груди и оторвал от земли. Этого я и ждал: резко наступил ему правой пяткой на подъем стопы. Хватка слегка ослабла, и я, улучив момент, пнул горбуна под колено. Кость сломалась с хрустом, с каким бьется о пол тарелка. Потом я локтями ударил под ребра державшего меня. Охнув, слоняра разжал руки. Рядом рухнул на землю Ратч — как раз вовремя, чтобы открыть мне дорогу к Бороде, который уже замахнулся трубой. Ни дать ни взять королевский палач, готовый оттяпать башку осужденному. Скрестив запястья, я выставил блок — поймал его руку в захват и сломал локоть. Борода упал лицом в землю и взвыл; трубу уронил мне прямо на спину.
Борец сзади уже поднялся с четверенек. С виду — китаеза — полукровка: широкие скулы, лоснящаяся морда, жирный второй подбородок. Я уложил его ударом колена в челюсть и стоял рядом, глотая воздух. Дыхалка что-то совсем сдала. Хорошо еще, никто из этих типов не делал попыток встать.
Китаец и Борода валялись в отключке, зато Ратч корчился, словно мышонок на костре. Я подошел и перевернул его на спину.
— Мягковаты вы, парни, для такой работенки, — сказал я. Кивнул на валявшийся рядом предмет: — Твое?
Горбун плюнул мне в левое колено, но промахнулся.
— Милый у вас городок, — заметил я. — Как называется?
Горбун пошевелил губами. Вблизи я разглядел, что короткие волоски у него на куполе морковно-рыжие, а на отростке, который и носом-то назвать стыдно, — бледные веснушки. Рыжий был хоть и горбун, оказался не так уж прост. Я наступил ему на руку и наклонился.
— Говори, Рыжий: по какому поводу кипиш?
Он пошевелился, и я нагнулся ближе.
— Смертачи... в парке... этой ночью!.. — хватая ртом воздух, проговорил он, словно утопающий, который диктует завещание, качаясь на волнах.
— Подробней, Рыжик. Я что-то туго соображаю.
— Черные...
В уголках его рта выступила пена, он слегка похрюкивал, как гончая, которой снятся кролики. Винить его не в чем: сломанное колено — такую боль не просто стерпеть. Тут он закатил глаза.
Я отвернулся от него, но вдруг краем уха уловил тихий звук и повернулся обратно. В руке горбуна блеснуло лезвие. Миг — и меня ранили. Поясницу пронзила боль, словно проткнули раскаленным прутом.
После удара ножом люди ведут себя по-разному. Шок у всех свой. Кто-то падает, как мешок, толком даже не потеряв крови. Другой вернется домой, ляжет в постельку и мирно преставится, даже не подозревая о ране. Я же испытал нечто среднее: нож задел кость и отклонился вверх, — и все это время моя правая рука шла по дуге, прямиком в морду Рыжему, под нос-картошку. Рыжий упал и больше не шевелился.
Я же обеими руками зажал бок. По бедру, словно по сливу, толчками стекала упругая струя. Я успел сделать три шага, и тут колени подкосились. Я сел, все еще пытаясь зажать рану. В голове было ясно, зато силы таяли. Я сидел и слушал, как в ушах набатом стучит кровь. Подумал: вот только успокоится сердце, и попытаюсь еще. Ну же, Дрейвек, подъем. Ты ведь тертый калач...
Я попытался встать и завалился на бок, точно старое падающее дерево. В рот набился дерн. Я лежал и слушал, как вздыхает в кронах ветер, как тихонько причитает Ратч или кто-то из его дружков — и как кто-то крадется через подлесок. Или у меня потихоньку едет крыша? Широко распахнутыми глазами я видел ноги жирного китаезы, а позади него — переплетение черных теней. Одна из них пошевелилась, и передо мной вырос человек.
Невысокий и жилистый, он был одет в облегающий черный костюм. Приблизился ко мне сквозь внезапно возникшую светящуюся дымку. Я хотел окликнуть его, но голос как будто отключили.
Незнакомец обогнул китаезу и остановился в паре шагов от меня. Было так темно, что я едва различал его ботинки на фоне черной земли. Послышался звук, похожий на непринужденный смех, словно кому-то рассказали в меру смешной анекдот.
Далекий-далекий голос сказал:
— Ловко, очень ловко...
Перед глазами все поплыло. Меня кто-то принялся ощупывать; боль в боку превратилась в полосу угасающего пламени.