Миновало время обеда. Солнце припекало, крыша впитывала в себя жар. Я потел в черном костюме, а плотные швы натирали под мышками и шею. Солнце перевалило зенит, и охранники немного сменили позиции — но недостаточно для меня. Я попытался передвинуться, чтобы вновь оказаться в тенечке, обжегся о раскаленную крышу, да и колено натер.
Ближе к вечеру появился старшина. Осмотрел зенитку, прищурился в небо и пошел в мою сторону. Остановился в полутора метрах. Отрыгнул и вернулся назад в дверь. Охранники сменились еще несколько раз. Солнце тем временем приспустилось; снизу долетали аппетитные запахи кухни.
Крыша немного остыла; я поменял позу, лег поудобнее, так чтобы рассмотреть террасу у соседней башни. Над бордюром показалась голова человека: судя по движениям, он суетливо двигался; не то клумбы пропалывал, не то на стол накрывал. Чуть погодя на террасе зажглись огни и заиграла музыка. Сгущались сумерки. Небо взорвалось оттенками розового, который постепенно темнел, и в сторону запада поплыли алые суда под пурпурными стягами. Потом на небе проступили звезды, похолодало, а мою шею принялись атаковать комары. Возле пушки перемигивалась красным, зеленым и синим панель с системой наведения. Наверняка она могла засечь шумный транспорт километров за сто. Меня, впрочем, она не видела, я лежал в пяти метрах от пушки и был тише воды, ниже травы.
Внизу раздался звонок, и охрана снова сменилась. В открывшуюся дверь хлынул ослепительный свет. Да, незаметно с крыши не выскользнешь.
Я прикинул в уме: на крыше я проторчал уже часов двенадцать, шансов, что положение изменится, не предвиделось. Еще пара часиков в неподвижной позе, и тело затечет так, что я с места не сдвинусь. Пришла пора действовать, хоть как-то.
Я затаился у выхода на крышу. Зенитка располагалась справа, у парапета. Слева от нее в мою сторону тянулся кабель, метров на десять, делал несколько завитков и пересекал крышу прямо у меня за спиной. Вторая башня как раз была в той стороне: в темноте она напоминала парящие в воздухе огни. Я скользнул назад, поднялся на четвереньки и, застонав про себя, встал на ноги. От команды зенитчиков меня по-прежнему закрывали вентиляционный короб и лестничная будка. Крыша была гладкая, но не скользила; я снял ботинки и сунул за пазуху. Прошел к парапету и огляделся.
Увиденное не обнадежило: подо мной было метров пятнадцать до карниза, уставленного горшками с цветами, под освещенным окном. Ниже тоже ничего не было, только метров шестьдесят пустого пространства — до обнесенного стеной двора. С такой высоты размером он напоминал почтовую марку. Слева ко второй башне тянулась связующая стена, на уровне карниза. Справа открывался шикарный вид на цепочку огней вдали, по периметру парка.
В голове было пусто, никаких идей. Я отступил от парапета, чувствуя себя хрупким созданием — как всегда на большой высоте. Раздался какой-то звук, и я резко обернулся, выхватывая пистолет. По всей крыше зажглись огни. Это были прожектора на двухметровых мачтах, словно окутанные синеватым туманом; яркий свет выхватывал из темноты каждый камушек на крыше — как выдавленные в листе металла формы. Осталась лишь одна полоска тени, черной, как майка трубочиста. Ее отбрасывала лестничная будкой. И эта тень падала на меня.
Зенитчики прикрывали глаза руками и ругались, а в это время на крышу высыпали и рассредоточивались еще черные. Делали они это молча; глядя на пушки в их руках, я понял все.
Они выстроились вряд у дальнего края крыши и двинулись в мою сторону. У меня оставалось несколько секунд, чтобы придумать план, оценить его слабые стороны и исполнить. Черные уже почти дошли до будки. Я попятился, уперся икрами в парапет. Не думая, перекинул ногу, нашарил упор в грубой кладке и перелез на другую сторону. Солдаты прошли мимо, остановились, вернулись. Этого мне хватило. Я ухватился за карниз, на котором скорчился, свесил ноги и, нашарив еще упор, начал спуск.
Через две минуты я уже был на карнизе с цветами. Он тянулся на десять метров до угла, от которого к соседней башне пролегала стена. Прижавшись щекой к неровной кладке, я двинулся в ту сторону. Наконец добрался до поперечной стены, вжался в кладку спиной и спрыгнул. Приземлился на четвереньки и пополз в густую тьму на противоположном конце. Позади чиркнул луч прожектора, когда я достиг второй башни и уперся лицом в стену, жадно хватая воздух. Луч тем временем проплыл вдоль карниза, скользнул по стене и погас. Я сел и пошарил рукой в темноте, нащупал каменную балюстраду, перелез через нее и оказался на узкой террасе. Тут выстроился ряд высоких кувшинов — впору разбойников прятать, как в сказке про Али-Бабу. Однако то были вазы, и в них рос виноград: его лоза густой сетью покрывала стену. Наверху я заметил еще одну террасу — на перилах горел маленький огонек. Лоза доставала прямо до балкона. У тренированного атлета в превосходной форме, в альпинистских ботинках и при удаче сорвавшего джекпот на скачках, был бы шанс залезть туда. Я встал на балюстраду, ухватился за лозу и начал подъем.
Преодолеть первые метры оказалось не сложнее, чем угодить в переплет. Стебли толщиной с запястье лепились к стене, словно водосточная труба, но более тонкие отростки вскоре начали рваться. Я ненадолго остановился; лицо обдувало ночным ветром, а я гадал, что может ждать наверху. Что ждет меня внизу, и так было ясно.
Спустя полчаса я наконец ухватился за гальванизированные перила — и в следующий миг стебелек толщиной в карандаш, за который я еще держался, лопнул. За несколько секунд, пока я пытался ухватиться за перила второй рукой, у меня перед глазами пронеслась вся жизнь. Наконец, мне удалось подтянуться и перекинуть через перила локоть и колено. Я взглянул на выложенный глянцевой плиткой пол. Дальше он перетекал в просторную комнату, освещенную приглушенным светом и обшитую панелями мореного тика. Там же, за столом не крупней «кадиллака» сидел человек. В мою сторону он не смотрел. Курил сигарету, откинувшись на спинку кресла. Широкая спина, бычья шея, седеющие волосы. Вроде бы один. Пока я наблюдал за ним, он затушил окурок в пепельнице, вырезанной из куска хрусталя размером с футбольный мяч. Потом нажал кнопку — в столе отрылся ящик. Мужчина достал из него вместительный графин, откупорил и налил в бокал что-то темное. Пока он это делал, я влез на балкон, достал пистолет и подкрался к открытым дверям.
— Даже не дыши, приятель, — сказал я.
Он застыл, но всего на миг. Потом заткнул графин пробкой и вернул его в ящик стола. Когда он повернулся, я уставился в лицо самому себе.
21
Секунд десять мы взирали друг на друга, а потом до меня дошло, что он не больно-то и разглядывает меня. Напротив, дает налюбоваться собой. А любоваться было на что.
Я и так не красавец, но это лицо было как будто высечено из первозданного камня, обветренного и обожженного, испещренного трещинами, а после отшлифованного рукой мастера посильнее Челлини[14] — портрет воплощенной силы и власти. На вид ему было лет сорок пять — и тогда он рано состарился — или шестьдесят — и тогда он недурно сохранился. На нем был винного цвета халат с черным воротником, из-под которого выглядывала, точно ствол дуба, шея. Выражение на лице было что-то среднее между едва заметной улыбкой и отсутствием какого-либо выражения вовсе.
— Ну, вот ты и добрался, — произнес он моим голосом. — Проходи, присаживайся. Нам есть что обсудить.
Я машинально сделал шаг, но вспомнил, что приказы отдаю я.
— Встань и отойди от стола, — велел я. — Медленно и без резких движений. Я с этой штуковиной еще «на вы», не хочу промазать.
Уголки его губ приподнялись на полмиллиметра, но сам он не сдвинулся с места.
— Я пытался отыскать тебя, пока ты не рискнул явиться сюда сам...
— Второсортные у тебя ребята. Может, легкая работа их расслабила? — Я качнул стволом пистолетика в сторону от стола. — Трижды повторять не буду.
Он покачал головой. Или, может, это веки у меня дрогнули. Он был не из тех, кто тратит силы на ненужную мимику.
— Ты ведь не застрелить меня пришел, — сказал он.
— Планы могут измениться. Это место нервирует. Ты не желаешь сотрудничать, и это нервирует еще сильнее, а когда я нервный, то делаю глупости. Вот прямо сейчас одну и совершу.
Я вскинул пистолет, прицелился ему между глаз и уже начал давить на спуск, но тут он вскочил и улыбнулся. Широкая была улыбка, почти заметная.
— Если бы я хотел причинить тебе вред, то сделал бы это уже давно, едва ты пересек границу, — сказал он. — Тут повсюду сигнализация...
— По периметру — может быть, но не внутри. Иначе твои солдатики заставляли бы ее срабатывать по сотне раз на день.
— Думаешь, ты забрался так далеко без моего ведома?
— Мир не запрешь, если только сам от него не запрешься. За восемьдесят лет ожидания ты мог размякнуть.
Он слегка нахмурился.
— Кто я, по-твоему?
— Картина неполная, деталей не хватает, — сказал я. — Но то, что есть, говорит: ты — тот, кого я прежде знал. И звали его Стив Дрейвек.
— Так ведь Стив Дрейвек — это ты. — Он произнес это таким тоном, каким ребенку сообщают о смерти любимой собаки.
— Я только считаю себя Стивом Дрейвеком, — ответил я, — а ты настоящий.
Он нахмурился чуток больше.
— Хочешь сказать, я оригинальный Стив Дрейвек, родившийся в 1941 году?
— Звучит немного странно, — признал я. — Однако я и правда так думаю.
Он склонил голову на полсантиметра вбок. Выражение лица едва заметно переменилось — снова забрезжила улыбка.
— Неудивительно, что ты так дергаешься, — сказал он. — Боже мой, парень, отложи пушку и присядь выпей. Я — не Первый. Я — Пятый!
Я перешел к одному креслу и жестом велел хозяину дома сесть в другое. Затем присел сам, опустив пистолет на колено, чтобы скрыть дрожь в руках. Пить хотелось так же сильно, как Ромео любил Джульетту.
— Что стало с Четвертым?
— То, чего и следовало ждать. Он был уже не первой молодости, за полтинник. Я хотел поговорить, а он — нет. Да и с какой стати? Он же владел миром.