Опять же по причине страшного климата мы вынуждены быть прагматичными. Считать приходится всегда, а малейшая ошибка равна смерти от холода и (или) голода.
Здесь уместно процитировать бизнесмена-аграрника XIX века Энгельгардта. В отличие от скучающих бар, любивших поохотиться да послушать байки егеря у костра, а потом со всех ног бежавших домой в Москву и Петербург, чтобы там рассказывать о крестьянах духоносцах-миро-созерцателях, Энгельгардт занимался в деревне бизнесом и контактировал с нашими крестьянами по сугубо практическим вопросам. И вот что он пишет о «деревенских мечтателях» в своей знаменитой книге «Письма из деревни»:
«Обед граборов (землекопов. – Примеч. Д. Зыкина) состоял из вареного картофеля. Это меня удивило, потому что я слыхал, что граборы народ зажиточный, трудолюбивый, получающий обыкновенно высшую, почти двойную против обыкновенных сельских рабочих плату, и едят хорошо.
– Что это? Вы, кажется, одну картошку едите? – обратился я к рядчику.
– Одну картошку.
– Что ж так?
– Да не стоит лучше есть, когда с поденщины работаешь.
– Вот как! А мне говорили, что граборы хорошо едят.
– Да и то! Мы хорошо едим, когда сдельно работаем, когда канавы роем, землю от куба возим, чистку от десятины снимаем.
– Что же вы тогда едите?
– Тогда? Щи с ветчиной едим, кашу. Прочную, значит, пищу едим, густую. На картошке много ли сделаешь?
– Да разве вам все равно, что есть? Ветчина, каша ведь вкуснее.
Рядчик посмотрел на меня с недоумением. Его, видимо, удивило, как это я не понимаю такой простой вещи, и он стал мне пояснять.
– Нам не стоит хорошо есть теперь, когда мы работаем с поденщины, потому что нам все равно, сколько мы ни сделаем, заработок тот же, все те же 45 копеек в день. Вот если бы мы заработали сдельно – канавы рыли, землю возили, – это другое дело, тогда нам было бы выгоднее больше сделать, сработать на 75 копеек, на рубль в день, а этого на одной картошке не выработаешь. Тогда бы мы ели прочную пищу – сало, кашу. Известно, как поедаешь, так и поработаешь. Ешь картошку – на картошку сработаешь, ешь кашу – на кашу сработаешь.
– Ну, а если бы я возвысил поденную плату и потребовал, чтобы вы лучше ели?
– Что же, это можно. Отчего же? Если такое будет ваше желание – можно, – усмехнулся рядчик.
– Ну, а работа спорее бы шла тогда?
– Пожалуй, что спорее.
– А выгоднее ли бы мне было?
– Не знаю.
– Почему же?
– Работа такая. Работа огульная, сообща, счесть ее нельзя. Мы и теперь не сидим сложа руки, работаем положенное, залогу делаем, как по закону полагается. И тогда так же бы работали – ну, приналегли бы иногда, чтобы удовольствие вам сделать, особенно если б вы ребятам водочки поднесли. Так ведь, ребята? – Ребята, то есть граборы-артельщики, засмеялись…
– Работа не такая, – продолжал рядчик – работа тут ручная, огульная, счесть ее нельзя. Работаем, да не так, как сдельно, все же каждый себя приберегает – не убиться же на работе, – меры тут нет, да и плата все равно поденно».
Этот короткий отрывок разбивает в пух и прах сразу несколько мифов. Миф первый – уравнительный идеал, якобы присущий нашему менталитету. Вдумайтесь, крестьянин, вступивший в артель землекопов, до такой степени ненавидит уравниловку, что готов плохо питаться, чтобы хуже работать и «себя поберечь» в тех случаях, когда его наняли на «огульный труд», то есть тот, при котором вклад в общее дело каждого артельщика трудно измерить, и поэтому оплата не дифференцированная, не сдельная. Артельщик говорит прямо: «Меры нет, да оплата все равно поденная». Но если материальное стимулирование рассчитывается индивидуально, то крестьянин делает инвестицию в самого себя – лучше питается, чтобы лучше работать и больше заработать.
Такого предельного прагматизма в Европе еще поискать! То есть второй миф о нерасчетливых миросозерцателях летит ко всем чертям. Крестьянин постоянно искал дополнительный заработок, организовывал артели, уезжал в города на подработку. И это понятно, голод и мороз мертвого с печи погонят. Да-да, и на печи в России особо не залежишься – холодно. Не верите? Думаете, что раз Россия богата лесами, то уж чего-чего, а топлива всегда достаточно? Ошибаетесь. Это только в сказках про иванушек да емель деревья сами собой в дрова превращаются. Заготовка дров в условиях отсутствия бензопилы – адский труд, а дров надо очень много – в Средней полосе России снег лежит гораздо дольше, чем в Европе.
Так что не правы те, что считают, будто бы менталитет нашего народа – это тормоз для развития капитализма в России. Не правы и западники, проклинающие лень и уравнительный идеал, – нет в России ни того, ни другого. Не правы и почвенники-славянофилы, радующиеся мечтательности и созерцательности, – выдумка это, и выдумка глупая. Конечно, на одном свидетельстве Энгельгардта нельзя делать глобальных выводов, но поставить под сомнение расхожие клише можно. Кстати, а так ли уж напряженно работают европейцы? Специально возьму для примера немцев, которых заслуженно считают трудолюбивым народом. В период 2000–2009 годов немец в среднем работал 1437 часов в году[59]. Мягко говоря, в Германии не перенапрягаются.
Посмотрите на карту нашей страны: она и сейчас по территории первая в мире, а еще совсем недавно была значительно больше. Разведать, освоить и отстоять гигантские пространства в кровопролитных войнах с сильными соседями – способен ли бездельник на такие вещи? Скажут, что все это сделано по указке и под контролем государства. Скажут, но ошибутся. Государство в принципе было неспособно управлять землепроходцами, которые уходили на расстояние тысяч километров от основных центров России. Ни проверить, что они там делают, ни как-то помочь просто не было возможности. По телефону не позвонишь, навигатор в руки не дашь. Наши торговцы пушниной рассчитывали только на себя, сами строили корабли, шли совершенно неизвестными путями, без карт, постоянно рисковали жизнью и участвовали в боевых столкновениях.
Обратите внимание, сколь различны регионы нашей страны. Насколько гибким и предприимчивым должно быть мышление народа, способного успешно жить и в горах, и в снегах, у Черного, Балтийского и Белого морей, в Сибири и на Камчатке. В Заполярье не то что работать, а просто гулять на холоде – и то задача не из легких. А наши геологи, инженеры и рабочие наладили добычу полезных ископаемых. Вот где тяжкий и упорный труд, вот где требуется выносливость и смекалка. Вот где используются сложнейшие технологии, а значит, задействованы сильный интеллект, высокая квалификация и качественное образование.
Глупо не учитывать особенности менталитета, но столь же глупо переоценивать его значение. В свое время, когда Китай находился в упадке и другие державы делили его на сферы влияния, было популярно мнение, что конфуцианская этика мешает китайцам осуществить промышленный рывок. Однако сейчас, когда Китай уже стал экономическим гигантом, его достижения нередко объясняют именно конфуцианскими морально-этическими установками. Менталитетом легко объяснять как взлеты, так и падения. Но все это оценки постфактум, а мы уже разбирали ряд примеров, когда один и тот же народ, с теми же самыми особенностями поведения сначала долго находился в нищете, но потом в короткий срок добивался процветания.
Протекционизм приводил к одинаково положительным результатам даже такие разные страны, как Англия XVIII века и Южная Корея второй половины XX столетия. Но, разумеется, ни в коем случае нельзя говорить, что протекционизм сам по себе гарантирует успех. Конечно, экономическая жизнь в стране зависит от очень многих параметров, и покровительственная система не является достаточным условием для осуществления промышленно-технологического переворота.
Протекционизм – это тонкий инструмент, требующий точного расчета, дифференцированного подхода к различным отраслям, умения планировать и правильно оценивать конъюнктуру рынка. Им невозможно эффективно пользоваться, не обеспечив подавления коррупции. В противном случае льготные кредиты будут выдаваться тому, кто предложил больший размер взятки. То же самое произойдет и с введением высоких пошлин на импорт, квотированием и т. п. Предприятия вместо модернизации превратятся в заповедники отсталости, а народ будет жить в нищете. Так, собственно, и произошло в ряде стран Латинской Америки, которые во второй половине XX века попытались применять протекционистские меры, но получили огромные долги, неустойчивую экономику и нестабильную социальную систему.
Потом, разочаровавшись в протекционизме, они качнулись в другую крайность в беспредельный либерализм. Но, как и следовало ожидать, потерпели неудачу. Ни одна латиноамериканская модель, даже широко разрекламированная чилийская, не обеспечила таких же показателей устойчивого роста, как в Южной Корее или Японии. И это тоже урок для нас.
Вместо заключения: что же случилось в 1990-е годы?
С начала российских «шоковых реформ» прошла почти четверть века. Как мы уже убедились, такого срока оказалось достаточно для того, чтобы целый ряд нищих, экономически отсталых стран превратился в индустриальные и технологические лидеры мира. Но в России ничего подобного не произошло. Сейчас много говорят о том, что нашей стране необходимо слезть с «нефтяной иглы», но эта цель декларировалась уже тогда, в 1992 году. Сейчас, когда я пишу эти строки, первые лица государства объявили о курсе на импортозамещение. Очевидно, требуется наладить собственное производство на уровне лучших мировых стандартов. Я помню, сколько было критики в адрес советских потребительских товаров. Но Советского Союза давным-давно нет, а до сих пор не создано промышленности, которая обеспечила бы Россию разнообразной продукцией высокого качества.
Почему же реформы увенчались успехом в Японии, Германии, Южной Корее, Франции, на Тайване, но не в России? Мало того, «шоковая терапия» 1990-х нанесла нашей стране колоссальный ущерб. С этим почти никто и не спорит. Даже известные всей стране «либералы» и «демократы», за редчайшим исключением, вынуждены признавать, что «шоковая терапия» обернулась для миллионов людей страданием и нищетой. При этом распространено мнение, что реформы проводились наивными западниками, не знавшими общество, в котором живут, и вознамерившимися переделать Россию по чужим чертежам. А поскольку условия в нашей стране о