Кирилл предлагает пару правок — дорисовать кусочек паутины, чтобы рисунок не висел в воздухе, немного деталей на самом тельце-бутылочке, чтоб сделать ее более реалистичной, добавляет детали на лапы. Быстро и явно со знанием дела, штрихами, которые на моих глазах делают рисунок еще более живым. Объясняет, как лучше сменить перспективу, чтобы рисунок идеально вписался в анатомическое положение руки. Я слушаю, киваю и все еще не могу поверить, что все это происходит по-настоящему.
Когда все готово, я сажусь в кресло и закатываю рукав свитера до самого локтя. Шершень посоветовал надеть что-то такое, чтобы не было тугой резинки на манжете и ткань не плотно соприкасалась с кожей.
Кирилл распечатывает рисунок на специальной пленке, пару секунд разглядывает мою руку, а потом прикладывает ее к коже. Контур ложится просто идеально. Заполняя все свободное пространство от локтя до запястья. Я отмечаю, что нижние паучьи лапки будут видны буквально даже если немного задерется ткань блузки, а значит, скрывать это долго точно не получится. Хотя… прямо сейчас мне вообще хочется ни черта не прятать, а носить с гордостью. «Как заявление», — слышу в голове слова Шершня, но почему-то снова простуженным «дубровским» голосом.
— У тебя красивые руки — рисунок ляжет хорошо, — говорит Кирилл и специальным маркером подправляет детали контура на моей коже, где они немного смазаны. — Будет «играть» как живой.
Я смотрю на свои руки. Всю жизнь они были просто… руками. Рабочими. Помнящими клавиши ноутбука, документы, телефоны. Но сегодня они станут чем-то другим. Моя кожа наконец скажет что-то за меня.
Кирилл показывает, как мне поудобнее сесть в большое черное кресло, куда я со своим ростом взбираюсь по подставочке. Укладываю руку на маленький приставной столик.
— Последний шанс сбежать, — говорит Кирилл, пока готовит машинку. Улыбается уголком губ. — Шучу.
— Я столько лет мечтала… — Мой голос почему-то превращается в шепот. — Если не сегодня — то когда?
— Тогда поехали. — Он включает машинку. — Постарайся не напрягать руку, хорошо? Сначала будет контур, это не больно, как будто царапины.
Первые звуки. Вибрация. Жужжание. И потом — укол. Не боль, а давление, что-то пульсирующее и почти интимное. Я вдыхаю глубже, чтобы не пропустить ощущения. Не хочу от них прятаться — хочу их чувствовать.
Кирилл работает точно, не спеша. Говорит редко, но каждый раз — по делу. Уточняет, как ощущения. Подсказывает, когда будет особенно чувствительно. Но я почти не замечаю — внутренний восторг громче, чем дискомфорт.
Когда переходим к проработке бирки с черепом, я почти смеюсь — это очень необычно и так круто. Смотреть, как на коже сначала появляются бесформенные штрихи, потом — цвета, полутона и тени. И вдруг до конца осознать, что это останется на мне навсегда.
Я лежу, смотрю на потолок, и чувствую себя… целой. Как будто мне нужно было прожить тридцать три года только для того, чтобы попасть в этот момент, сделать это — и собраться окончательно.
Через пару часов мы делаем паузу. Кирилл накрывает свежий участок бумажным полотенцем, я иду в маленькую комнату с зеркалом. Отгибаю край, чтобы посмотреть ближе. Моя рука теперь как иллюстрация из книги, которую я сама для себя написала. Красиво и смело, именно так, как нужно.
Пишу Шершню, что нам осталось совсем немного.
Hornet: Как ощущения, Хани? Я знаю, что больно, но если вдруг очень болит — терпеть не нужно! Всегда можно вернуться в другой раз и доделать.
Я пишу, что все в порядке. Кирилл мне все это тоже сказал, объяснил, что хоть у женщин болевой порог выше и они даже шести-семичасовые сеансы переносят гораздо легче мужчин, но исключения бывают, и если мне нужна пауза сегодня — без проблем.
Возвращаюсь к креслу через десять минут.
Остаются только доработки, и на этот раз я внимательно слежу за процессом. Впитываю взглядом, как жужжащая машинка впечатывает разноцветные чернила мне под кожу. Ловлю кайф и восторг.
— Всё. Готово. — Кирилл выключает машинку, наклоняет голову, изучая рисунок и только теперь, впервые за весь сеанс, улыбается. — Вышло круто!
— Круто? — из моего рта раздается громкий счастливый визг. — Это просто охуенно!
— Ты — молодец. Видно, что пришла осознанно. Такие татуировки — всегда самые честные.
Он обрабатывает кожу, наносит заживляющую пенку и просит походить так минут десять, чтобы она полностью впиталась в кожу. Я пользуюсь моментом, чтобы сделать пару кадров. В отражение попадает не только рука, но и часть меня, только с краем лица, которое спрятано за волосами. Но прямо сейчас я так счастлива, что отрезать лишнее не хочется, а хочется поскорее отправить свою красоту. Потому что он вообще первый (не считая мастера и девочки в зале), кому я показываю свою первую татуировку.
«Первую?» — фиксирует мозг, но я только пожимаю плечами.
Hornet:Охуенно, Хани.
Я:Ты не поверишь, но пять минут назад, когда мы закончили, я сказала тоже самое!))
Hornet:Ты счастлива?
Я:Очень! Никогда в жизни не была НАСТОЛЬКО счастлива! Спасибо тебе, Шершень! Без тебя бы ничего не получилось!
Появляется Кирилл, клети сверху тату прозрачную пленку и рассказывает основные правила — оказывается, ничего делать вообще не нужно, просто снять через пять дней, а пока воздержаться от сауны, солярия и горячей ванны.
— Денег не нужно, — улыбается, когда спрашиваю про цену и включаю бесконтактную оплату в телефоне.
— В смысле?
Он делает загадочное лицо, выразительно кивая мне за спину — там как раз появляется девочка с пирсингом. Улыбается широко и добродушно, протягивает большой белоснежный как облако букет. И про облако — это совсем не метафора, потому что это охапка красиво оформленных веточек распустившегося хлопка. Я беру их сначала растерянно, хотя подсознательно знаю, от кого они. Мне для этого даже не нужно заглядывать в маленькую картонную открытку между воздушными бутонами, о я все равно читаю.
«Сияй, Хани. С Днем рождения».
Написано от руки — размашистым, но аккуратным почерком.
Я зачем-то глажу мелкие, похожие на кардиограмму буквы.
Снова смотрю на букет — он почти невесомый.
Очень нежный.
Настолько трогательный в своей простоте, что начинает щипать глаза.
И в эту минуту я точно не думаю о нарушении всех наших красных флажков.
Я ощущаю себя так, будто по-настоящему мой День рождения наступил только сейчас.
И у меня немного подкашиваются ноги, когда выхожу на улицу и медленно иду по мокрой мостовой, одной рукой прижимая трогательные хлопковые головки от порывов ветра. Несколько кварталов просто наобум — куда глаза глядят, чтобы насладиться каждой минутой.
И только немного взяв себя в руки, ныряю в первое же попавшееся кафе, сажусь за стол и пока жду чай и круассан, пишу Шершню.
Я:Спасибо. За этот день. За подарок и за букет.
Я буквально бью себя по рукам, чтобы не вставлять дурацкие розовые сердечки после каждого слова. Потому ощущаю себя именно так — до ужаса ванильной, счастливой.
Понятой.
Как будто меня, наконец, увидели. А увидев — взяли за руку и подвели к зеркалу, чтобы я тоже впервые смело посмотрела на собственное отражение.
Hornet:Не смог сдержаться, Хани.
Hornet:Извиняться за то, что нарушил правила, не буду — оно, блядь, того стоило!))
Я:В 18.00, место ты знаешь. Приходи, Шершень.
К черту. Мы ведь можем познакомиться?
Он читает снова почти сразу, но держит паузу.
Долго — я успеваю выпить половину кофе, испачкаться в вишневую начинку из круассана и накрутить себя на тему «Ну и на хрена ты это сказала?!»
Но он все-таки пишет.
Hornet:Я не думаю, что это хорошая идея, Хани.
Я:Ты теперь снова на месяц пропадешь?
Hornet:Нет, не пропаду.
Я:А звучит как «Ты все испортила»)))))
Я: Ладно, забудь.
Я:Прости. Это просто эмоции. Я иногда веду се…
Закончить предложение не успеваю, потому что на экране всплывает входящий вызов в инсте.
От него. От Шершня. И судя по тому, что он висит без намека исчезнуть через секунду а ля «случайно ткнул не в ту иконку», на этот раз он не просто хочет маякнуть.
Я медлю, держа палец над кнопкой ответа.
Почему-то адски страшно, хотя когда я приглашала его присоединиться к нам вечером — у меня даже ничего не ёкнуло. А сейчас — привет паника в полный рост.
Но все равно отвечаю.
Мысленно считаю до трех, почему-то думая, что морально готова услышать слишком взрослый мужской голос или даже… я просто не знаю, что.
— Привет… Би.
Нет, он не взрослый.
Он простуженный.
И в это мгновение я понимаю — я чувствую это тем местом, на котором сижу и которое нервно ерзает на стуле — все это время я знала, что это — Дубровский. Я как будто это чувствовала.
Потому что высокий. Потому что именно с такими плечами, потому что все это было про него: и язвительность, и сарказм, и большой черный мотоцикл, и то, как он ушел от ответа про свои татуировки.
А я призналась ему в любви. Господи.
Ты поэтому стал таким добрым, Дубровский? Перестал так ядовито язвить? Попросил прощения и даже попытался загладить вину, сводив меня на свидание, чтобы хотя бы задним числом отмыть наш с тобой секс?
— Привет, Дубровский.
— Прости за клоунаду.
— Прощаю.
— Не знал, как еще к тебе подступиться.
— Я так и поняла.
— Ты теперь меня заблокируешь вообще везде? — Слышу простуженный смешок в его голосе. Без иронии, скорее даже с нотками смирения.
— Нет и не планировала.
У меня шок. Легкий и даже без тахикардии, но я чувствую покалывание в кончиках пальцев.
— Цветы очень красивые, Дубровский.
— «Слава», может быть?
— Боюсь, что могу случайно назвать тебя так… на работе.