В карих глазах на мгновение вспыхивает удивление, потом что-то еще… Облегчение?
— Хочу, — просто отвечает он.
Я киваю. Беру со стола клатч, который только чудом не пострадал от Юлиной атаки.
Мне больше ничего не нужно. Праздник закончился.
Осталась только усталость, боль и необходимость как-то пережить эту ночь.
Глава двадцать шестая
Мы медленно идем к выходу, мимо все еще работающих официантов, которые стараются смотреть куда угодно, только не на нас. Я чувствую их интерес и любопытство, и мне хочется провалиться сквозь землю. Кажется, будто двигаюсь как в замедленной съемке, а пятно на Сашкиной рубашке из черного снова становится ярко-алым, превращаясь в слишком выразительное напоминание о случившемся всего час назад.
Весь этот тщательно спланированный вечер, символ моей новой свободы и независимости, в одно мгновение превратился в жалкое зрелище. И виной всему — моя наивность и вера в то, что если я буду хорошей подругой, то все дерьмо этого мира ко мне просто не пристанет.
Оказалось, к хорошим подругам оно пристает даже лучше. Намертво.
На улице свежо. И уже совсем темно. Ночной воздух несет прохладу, но она не успокаивает.
— Такси? — предлагает Григорьев.
Я киваю. Совершенно очевидно, что за руль не готов сесть ни один из нас. Пока ждем машину, стоим рядом и слишком близко. Я чувствую тепло, исходящее от него, даже через несколько слоев одежды. Молчим.
И я до чертиков ненавижу Юлей именно в эту секунду, потому что, даже уехав, она оставила после себя это густое, тяжелое напряжение.
Заднее сиденье такси — огромной «Тойоты» — все равно ощущается маленьким и тесным. Наши плечи почти касаются, колени в нескольких сантиметрах друг от друга. Я не прижимаюсь к окну, просто сижу прямо, остро ощущая Сашкину близость. Стараюсь смотреть не на него, а на дорогу, но боковым зрением все равно выхватываю его профиль — жесткая линия челюсти, усталость в складке у рта. Даже легкая щетина на его подбородке выглядит угрюмой.
— Мне жаль, что тебе пришлось это пережить, Пчелка, — говорит он тихо, буквально цепляя зубами невысказанные ругательства.
Его голос проникает под кожу, заставляет повернуть голову. В свете проплывающих за окнами фонарей, его глаза кажутся непривычно темными.
— Саш, это ни хрена не твоя вина.
— Моя, Май. Весь этот пиздец — это только моя грёбаная вина. — Он делает жест, как будто обводя весь сегодняшний вечер невидимым мелком. — Я должен был разобраться раньше. До того, как это коснулось тебя. Снова.
Снова.
Это не только про Юлин спектакль. Это про наше с ним «было». Про то, что он ушел тогда. Выбрал не меня. Но «мы» на этом все равно не закончились. Просто стали другими — людьми, которые выбрали делать вид, что все в порядке. Потому что так было проще.
Потому что так мы хотя бы ничего не сломали. Только немножко самих себя.
— Забей. Я серьезно. — Мне важно, чтобы он это знал. — Юля все равно нашла бы способ. Не сегодня, так завтра. И не здесь, так где-нибудь еще.
Озвучивать другие свои выводы о том, что она готовила мне подножку еще ДО того, как он официально подал на развод, не хочу. Сашке еще нужно время чтобы переварить суровую правду — все эти годы он жил с гадюкой на груди.
— У нее крышу снесло окончательно, Пчелка. Я стал абьюзером, — он вздыхает и на этот раз все же позволяет себе злое рваное «ёбаный блядь…». — И работа. Ты же ее знаешь — если втемяшилось в голову, что она в чем-то лучшая — разубедить невозможно.
Остаток пути проезжаем в молчании. Наконец, такси останавливается у моего дома.
Расплачивается Сашка.
Я сижу как прикопанная, даю ему время обойти машину и открыть для меня дверцу.
Поднимаемся на лифте. Я немного нервно тереблю в руке ключи. Впервые за много лет он поднимется в мою квартиру. В мой мир, который строился без него. И он заходит туда в момент самого большого бардака — не физического, а эмоционального.
Открываю дверь. Включаю свет. Моя квартира встречает нас тишиной и уютом — разительный контраст с хаосом, из которого мы только что сбежали. Сашка переступает порог, оглядывается. Я вижу, как он с любопытством осматривается. И только сейчас до меня доходит, что он впервые у меня дома. За десять лет нашей дружбы, хотя Юля и Натка бывали у меня в гостях точно минимум раз в месяц — Сашка не приходил никогда. Почему-то раньше это не казалось чем-то странным, я просто не придавала этому значения. А сейчас кажется дичью.
— Проходи, — говорю я, бросая клатч и ключи на консоль. — Чувствуй себя как дома.
Он кивает. Останавливается у входа в гостиную. Я иду в спальню, открываю шкаф и ищу самую большую из своих оверсайз-футболок. Нахожу — серую, из какого-то плотного хлопка.
— Держи, — протягиваю ему. — Можешь переодеться в ванной. Или…
Григорьев смотрит на футболку, потом на меня. На секунду мне кажется, что он улыбается, но это, скорее, просто дрогнувший уголок губ.
— Здесь можно? — спрашивает, указывая на гостиную.
Точнее, на ту зону, которая отделена от остального пространства моей студии только цветом, но никак не стенами. Мне даже выйти некуда. Только отвернуться.
— Да, конечно, — но мне вдруг становится неловко.
Сашка снимает пиджак, бросает его на кресло — не небрежно, потому что всегда был жутким аккуратистом, но все равно чуть резче, чем я помню, как он обычно делает. Потом расстегивает пуговицы на рубашке.
Я отворачиваюсь не из-за стыда, а потому что этот момент ощущается слишком интимным. От происходящего буквально фонит нашими общими воспоминаниям. Потому что я абсолютно точно помню все его родинки, но от этого страшно неловко, как будто мне снова двадцать и он впервые раздевается передо мной — самый красивый будущий пилот Летной академии, и такой до чертиков в меня влюбленный, что сам жутко краснеет.
Я слышу шорох ткани, его смешок.
Любопытство берет верх и я поворачиваюсь. Сашка стоит в моей футболке. На нем она точно не_оверсайз. Подчеркивает его широкие плечи и даже немного «светит» рельефный живот. И руки, которые я помню еще по юношески немного неловкими, но сейчас они по мужски крепкие и жилистые, смуглые, из-за чего на предплечьях отчетливо видны не густые светлые волоски. Он выглядит совсем не так, как в идеально сидящей дорогущей шелковой рубашке, но сейчас в нем есть что-то… домашнее. Уязвимое.
Рубашка с пятном скомкана у него в руке.
— Давай, я ее застираю? Хотя бы попробую, — говорю, подходя ближе. Протягиваю руку.
Наши пальцы соприкасаются, когда он пытается ее отдать. Нас бьет током друг об друга — я отчетливо чувствую это в кончиках пальцев. Одергиваю руку слишком резко, и тут же мысленно распинаю себя за детский сад. Боже. Да я же с ним трахалась, ну и что, что десять лет назад? Я за него замуж собиралась.
— Не стоит, Пчелка. Это безнадежно. — Это он про пятно.
— Ты забыл, что если в мою голову что-то втемяшилось — выколотить это оттуда практически нереально, — фыркаю и иду в ванну
Замачиваю ее в раковине, добавляю отбеливатель и пятновыводитель.
Надежды мало, но сделать что-то — хотя бы что-то — мне сейчас жизненно необходимо. Как будто если я избавлюсь от этого пятна, то автоматически выведу и все остальные «грязные следы» на моей жизни.
Прислушиваюсь — Сашка нашел кухню и пошел хозяйничать.
Я потихоньку выскальзываю в гостиную, достаю телефон из сумки и снова иду в ванну, осторожно прикрывая дверь до тихого щелчка. На часах уже начало одиннадцатого. На экране — пара сообщений от Резника и еще один пропущенный звонок. Читаю. Сухо интересуется, за что игнор. Я мотаю головой, потому что даже не знаю, как к этому относится — как к издевательству или как к газлайтингу. Ненавижу когда психологическими терминами разбрасываются направо и налево, но в данном случае очень на то смахивает. Проигнорировать День рождения женщины, которую сначала несколько месяцев окучивал как розовый куст, а потом — изо всех сил убеждал в том, что точно настроен серьезно — и спрашивать, почему она после этого не берет трубку?
Не был бы он моим начальником — я бы его вообще на хрен заблокировала, ей-богу.
Я до упора поднимаю вентиль холодной воды, наливаю на ладонь побольше гидрофильного масла и смываю макияж. Потом умываюсь с пенкой. Остатки косметик стираю тонером и наношу его на лицо в два слоя. Маленький ритуал ежедневной рутины немного успокаивает. Теперь я по крайней мере могу спокойно смотреть на свое отражение и признать, что залезть в служебный роман было официально самым идиотским решением в моей жизни.
И на фоне этих мыслей всплывает следующая — о Дубровском.
Я разглядываю его контакт в моей записной книжке. Открываю окно отправки сообщений. Туплю страшно, потому что понятия не имею, что ему написать, если сама же обещала позвонить. Тогда мне казалось, что не будет никакой неловкости после сброшенных масок, а теперь в голове ноль идей, как начать разговор. Знаю, что не должна ни в чем перед ним отчитываться даже если не наберу — ни сегодня, ни завтра. Но мне страшно, что если я не сделаю этого сегодня — завтра мне уже просто не хватит духу.
Подумав немного, останавливаюсь на нейтральном: «Прости, что не смогу позвонить».
Отправляю.
Ругаю себя за то, что даже не сказала, от кого это. Бросаю вдогонку: «Твоя жужжащая напарница по книжному клубу))».
Расписывать, почему не перезваниваю, не хочу. Я только-только как будто немного отмылась от этой грязи, нырять в нее снова — значит, обрекать себя уже сто процентов на бессонную ночь.
Пока расчесываю волосы и собираю их в растрепанный домашний пучок на макушке, телефон пикает. От Шершня: «Если ты перебрала, моя жужжащая напарница, могу подержать твои волосы над унитазом, пока ты блюешь))»
Я пихаю в рот костяшку указательного пальца и что есть силы сжимаю ее зубами.
Хочется смеяться и плакать одновременно. Это уже истерика? Или… любовь?