Завтра среда, на которую у нас запланировано собрание ТОПов, и для меня целое испытание.
Потому что завтра, впервые за десять дней я столкнусь с Резником.
Десять дней, которые тянулись, как расплавленный сыр, липкие и безвкусные. Каждое утро я заставляла себя вставать, натягивать маску «Майя Валентиновна Франковская, HR-директор всея NEXOR Motors» и тащиться в офис. Раньше я бежала на работу, как на праздник. Обожала это чувство — быть нужной, быть в центре событий, решать сложные задачи, видеть результат. Теперь офис превратился в персональный филиал ада. Каждый взгляд кажется осуждающим, каждый шепот за спиной — ядовитым комментарием в мой адрес. «Смотри, это та самая Франковская, которая…» А что «которая» — додумать несложно, человеческая фантазия всегда охотно лепит из дерьма самые виртуозные скульптуры.
Я стараюсь не обращать внимания. Или, по крайней мере, делать вид. Работа, как ни странно, немного спасает. Ее много, она сложная, требует максимальной концентрации. Слияние двух гигантов, LuxDrive и Elyon Motors, — это не просто смена вывески. Это полная перестройка всех HR-процессов, разработка новой кадровой стратегии, интеграция команд, которые еще вчера пересекались друг с другом исключительно по поверхностным вопросам, а сегодня уже начинают ставить друг другу палки в колеса. Приходится заниматься оптимизацией штата — красивое слово для увольнений, от которого меня до сих пор передергивает. Я провожу бесконечные встречи, согласования, пытаюсь сгладить острые углы, сохранить ценных специалистов и при этом выполнить директивы сверху. Мой новый кабинет с видом на море мог бы стать местом силы, но сейчас он больше похож на аквариум, в котором я все чаще начинаю задыхаться.
С Сашкой мы созванивались еще пару раз. Короткие, дежурные разговоры. «Как ты?» — «Нормально». — «Точно?» — «Точно». Ни он, ни я не предлагаем встретиться. Наверное, ему тоже нужно время, чтобы переварить Юлькин перформанс. А может, он, как и я, просто не знает, что говорить. После того, как он провел ночь у меня на диване, между нами повисла какая-то новая, еще более сложная недосказанность. Как будто мы выросли из чего-то старого, а новое примерять боимся. Или просто не хотим.
Резник… молчит. Словно воды в рот набрал. После того воскресного утра, когда он вылетел из моей квартиры, как ошпаренный, мы ни разу не пересеклись в офисе. Удивительно, учитывая, что наши кабинеты теперь на одном этаже. Видимо, мы оба настолько взаимно хотим избегать нежелательных встреч, что это работает как магниты с одинаковыми полюсами — мы отталкиваемся в разные стороны даже на физическом уровне. Или он просто окончательно переключился на свои очень важные «обязательствами». Сейчас, когда полностью спал флёр моей увлеченности, я вдруг отчетливо понимаю, насколько в действительности странно выглядели со стороны его поездки. И непонятная несовершеннолетняя то ли крестница, то ли племянница, о которой почему-то не могла позаботиться собственная мать, но заботился почти посторонний мужик, и ради этого даже срывался за тридевять земель. Мне было не все равно, но тогда мне казалось, что это все — маленькие приятные штрихи к его ответственности, доказательства того, что Резник может мир на уши поднять ради близких. Теперь я чувствую себя так, будто меня… поимели.
Да и плевать. После той сцены и его мерзких обвинений, я вычеркнула Резника из своей жизни. Жестко, без сожалений. Отвращение — сильное чувство. Оно, как кислота, выжигает все остальное. Даже ту симпатию, которая успела зародиться в швейцарских Альпах. И из которой я на полном серьезе собиралась потихоньку вырастить настоящее чувство.
А вот со Славой… все гораздо сложнее. Я так и не решилась ему позвонить. Номер, который он прислал, так и висит в моей телефонной книге немым укором — «Шершень». Каждый раз, когда я случайно натыкаюсь на него взглядом, внутри что-то болезненно сжимается. Наша переписка в Инстаграме сошла на нет. После моего обещания позвонить и его «Теперь у меня есть твой номер — ты попала, Би» он больше не писал. И я не пишу. Мне отчаянно не хватает нашего книжного клуба. Его язвительных комментариев, наших споров до хрипоты о мотивах героев, его неожиданно глубоких мыслей, замаскированных под цинизм. Мне нужен Шершень. Тот самый, анонимный, с аватаркой в виде скелетоидной руки и любовью к Ницше. Тот, кому я могла вывалить всю свою боль и не бояться осуждения. Но Шершень теперь — это Дубровский. Вячеслав Павлович Дубровский, руководитель проектного отдела разработки NEXOR Motors, мой коллега, важный — один из самых важных! — кадров в новой структуре, потому что в отличие от нас, моря офисного планктона, он занимается созданием тачек. То есть буквально — на него и его двух конструкторов, возложена самая важная на ближайшие годы задача. Я уже давным-давно простила ему все те слова, которые он сказал после самого крышесносного секса в моей жизни. Писать ему я не могу совсем не по этому.
Просто после Юлькиной истерики и всплывших на поверхность «приятных» фактов, мои глаза открылись не только на странные поездки Резника, но и на наши со Славой… «отношения». Которые не могут быть либо только рабочими, либо только личными. И вариант с «личным» возможен исключительно в случае, если один из нас отсюда уйдет. Просить без пяти минут тридцатилетнего мужика забить ради меня на свою карьеру и грандиозные перспективы в жизни — это запредельный уровень эгоизма. Даже для той части меня, которая прямо сейчас хочет уволить Дубровского к чертовой матери, а потом набрать его номер и напомнить, что он, вообще-то, должен мне свидание.
Я запрокидываю голову на спинку кресла и горько смеюсь. Господи, да какие отношения, о чем я вообще? Мы коллеги. У него, судя по всему, уже есть какая-то постоянная «брюнетка». Но даже если по какой-то причине он и правда совершенно свободен… Что я могу ему предложить? Себя? Женщину, которая на пять лет старше, с багажом из прошлого в виде тайного романа с генеральным директором в структуре, где мы оба с ним работаем? Меня замыкает от одной мысли о том, какими глазами будет смотреть на меня Дубровский, когда об этом узнает. А может, уже знает? Может, это я, как обычно, обо всем узнаю последней?
Все десять дней я пыталась убедить себя, что все это — просто блажь. Что мое влечение к Дубровскому — это всего лишь реакция на стресс, на одиночество, на чертовски привлекательную внешность и ум. Что меня отпустит. Должно отпустить. Но каждый вечер, когда я остаюсь одна в своей пустой квартире, рука сама тянется к телефону. Открыть его профиль в Инсте, посмотреть на эти черно-белые эстетичные фотографии, на которых нет его лица, но есть его душа. Прочитать его старые сообщения. Вспомнить его удаленные фото на большом черном байке.
Мне нужен Шершень. Просто поговорить. О книгах. О фильмах. О жизни. О том, как хреново бывает, когда тебя предает самый близкий человек. Но его больше нет.
Есть только Дубровский.
А с ним я говорить не могу.
Потому что не знаю как.
Длиннющий рабочий день, наконец, заканчивается. Я закрываю последнюю папку с документами для завтрашнего «исторического» собрания, тру виски, пытаясь унять ноющую головную боль, которая преследует меня уже несколько часов. В кабинете тихо, но если прислушаться, то можно поймать шуршание шин по снегу, который валит уже третий день не переставая. Моя маленькая «Медуза» продолжает жить на подземной парковке, пока я езжу на такси.
— Мы готовы? — Амина заглядывает в кабинет с неизменной чашкой дымящегося капучино и стопкой свежих распечаток, которые она, кажется, генерирует с космической скоростью. — Я тут пробежалась по списку приглашенных… Там такой состав, что мне заранее дурно. Помощник вице-премьер министра, серьезно?
— Успокойся, Амина, — пытаюсь выдавить из себя подобие ободряющей улыбки, хотя у самой под ложечкой неприятно сосет от предвкушения завтрашнего «шоу». Но совсем не из-за парочки громки фамилий, а потому что придется провести в одних стенах с Резником минимум полтора-два часа. — Нам с тобой не придется отчитываться за внешний госдолг. Наша задача — четко и профессионально представить новую структуру, а дальше пусть уже большие дяди решают, кто кому Буратино. Ты свою часть подготовила идеально, я — свою. Так что выдыхай.
— Легко сказать «выдыхай», — она ставит чашку мне на стол, рядом с почти остывшим обеденным кофе, который я так и не успела допить. — У меня от одного вида Резника сегодня уже глаз дергался. Он последнее время сильно не в духе.
Я задерживаю руки на чашке свежего капучино, так и не рискнув оторвать ее от столешницы. Кручу в голове паническую мысль, почему Амина именно сейчас вдруг решила заговорить о генеральном. Но быстро себя останавливаю, потому что это и правда начинает походить на паранойю.
— Наверное, он тоже беспокоится о том, как завтра все пройдет, — говорю максимально ровным тоном.
— Ага, — фыркает Амина. — Как обычно, когда ему нужно выпендриться перед большими людьми.
Я поднимаю на нее вопросительный взгляд, Амина секунду выжидает, а потом, привычно подсаживаясь на стул, делает «особенное лицо» — как всегда, когда приносила мне в клювике очередную сплетню. После Юлиного бенефиса на моем Дне рождения, она не пыталась приходить с новостям из-за кулис, видимо, чувствовала себя виноватой, что самую главную сплетню обо мне никак не могла пресечь. Но теперь явно намерена оторваться.
А у меня, если быть до конца откровенной, нет ни единой причины закрывать ей рот.
Во мне до сих пор горит злость за те его слова. Может, мне просто хочется, чтобы слова Амины окончательно сбили с Резника его фальшивую позолоту?
— Ты же помнишь ту историю с немцами, когда они приезжали «перенимать опыт»? — начинает Амина, понизив голос до заговорщицкого шепота, хотя в кабинете, кроме нас, никого. — Тогда еще все носились как ошпаренные, потому что Резник устроил показательную порку отделу логистики прямо перед их приездом. Мол, смотрите, какие мы тут все эффективные и как быстро решаем проблемы.