Я киваю, смутно припоминая тот аврал. Тогда это казалось просто очередной демонстрацией «жесткого менеджмента» от Потрошителя.
— Так вот, — продолжает Амина, ее глаза блестят от предвкушения, — немцы-то, конечно, покивали, сделали умные лица, но потом, в кулуарах, один из их переводчиков проболтался нашему парню из маркетинга, что вся эта «эффективность» — чистой воды показуха. Что у них в Германии такие «проблемы», как у нашей логистики, решаются одним звонком и без публичных экзекуций. А Резник просто… ну, ты понимаешь, пустил пыль в глаза. Создал видимость бурной деятельности, чтобы на его фоне выглядеть спасителем отечества.
Я молча отпиваю капучино. Слова Амины ложатся на благодатную почву моей недавней обиды. Тщеславие. Да, это очень в его духе. Он всегда стремился быть в центре внимания, всегда хотел, чтобы его решения казались единственно верными и гениальными. Даже когда это было не совсем так.
— А помнишь презентацию «Фалькона»? — не унимается Амина. — Когда он так красиво распинался про инновационные подходы и прорывные технологии, которые он лично курировал? Так вот, половина тех «прорывных технологий» — это наработки еще команды Ермакова, которые Резник просто… «творчески переосмыслил».
— Присвоил, — говорю то, что она из деликатности не решается сказать.
Амина не громко, но выразительно постукивает ладонью по столу, и продолжает:
— Нет, он, конечно, умеет красиво упаковать и продать. И пара-тройка его стратегий действительно сработали. Но чтобы прямо гений управленческой мысли… Сомневаюсь. Но вот чего у Владимира Эдуардовича не отнять, — замечаю, что она намеренно произносит его имя отчество с легким оттенком иронии, — так это эффектно играть роль незаменимого человека, на котором все держится.
Я слушаю Амину, и внутри что-то неприятно скребется. Не потому, что ее слова — откровение. Я и сама подмечала за Резником эту склонность к самолюбованию, к преувеличению собственных заслуг. Просто сейчас, после всего, что между нами было — и не было, — это знание ощущается особенно горько. Как будто я позволила обмануть себя не только в личном, но и в профессиональном. Поверила в образ, который он так старательно создавал.
— Он просто очень любит, когда все крутится вокруг него, — заключает Амина, заметив, видимо, перемену в моем лице. — Когда его хвалят, когда им восхищаются. А большие люди, шишки из министерств — это же идеальная аудитория. Вот он и старается. Помяни мое слово — завтра будет снова будет павлиний хвост распускать, рассказывая, как он в одиночку спас нашу компанию от неминуемого краха и вывел на орбиту мирового автопрома.
Я криво усмехаюсь. Да, пожалуй, именно так все и будет. И от этой мысли становится еще противнее. Как будто та тонкая, едва уловимая симпатия, которая еще теплилась где-то в глубине души к «Вове», окончательно гаснет, оставляя после себя только холодный пепел разочарования. И злость. Даже не на него, а на себя — за то, что позволила этому «павлину» так близко подобраться.
Хотя я даже знаю причину, по которой «позволила».
Просто слишком поспешила. Не до конца перемолотила обида к Дубровскому.
Думала, раз на горизонте появился подходящий взрослый и ответственный мужчина, значит — это сигнал к тому, что пора идти во что-то серьезное.
— Ну… значит, нам придется пережить весь завтрашний карнавал, — натягиваю свой любимый деловой вид, чтобы немного приободрить Амину. — Ну первый самодур на нашей памяти, да?
Она скалится, вспоминает нашу любимую байку годичной давности.
Мы смеемся.
Достаточно для того, чтобы завтра выдержать любой натиск Потрошителя, если он снова начнет давить.
— Ладно, — я ставлю чашку, беру сумку. — Я сегодня пораньше. Мне нужна тишина и горячая ванна.
— Правильное решение. — Амина выходит вместе со мной в приемную, быстро одевается и подкрашивает губы красным. Замечает мой вопросительный взгляд. Слегка смущается. — У меня… ну, типа свидание. Раз мы сегодня пораньше.
— Так! — Я делаю вид, что хмурюсь со все строгостью. — В следующий раз не вздумай меня сторожить, тем более, если есть важная причина уйти пораньше.
Я выхожу на крыльцо, осматриваю завалы снега, который идет не переставая уже несколько дней подряд. Моя «Медуза» продолжает стоять в гараже, и я все больше и чаще задумываюсь о том, что эту машину, как бы сильно она мне не нравилась, придется сменить. Но все равно пока прячу эти мысли. Потому что сразу после переезда в новый офис, у меня появилась такая же навязчивая идея о смене жилья — купить квартиру поближе, с видом на море, как я всегда мечтала, и чтобы на работу не пришлось кататься буквально через весь город. Хорошо, что эти мысли не ушли дальше фантазий, потому что после ссоры в Резником и вскрывшихся слухов обо мне и Дубровском, чутье подсказывает — подстраивать жизнь под новый офис пока еще слишком рано.
Большой «внедорожник» Резника стоит на парковке.
Пока жду такси, которое ползет черепашьим ходом, как маленькая держу пальцы скрещенными, чтобы не столкнуться с ним на крыльце. И дело не в том, что я боюсь еще одного безобразного выяснения отношений. Как раз это вряд ли — Резник слишком дорожит своей репутацией, чтобы рисковать ею пусть даже на виду полупустого офиса. Я просто не хочу его видеть. Мысль об этом заставляет меня плотнее кутаться в шарф.
К счастью, машина приезжает раньше. Хотя я готова поспорить, что слышу сзади его шаги как раз в тот момент, когда бегу до такси вниз по ступенькам.
В теплом салоне откидываюсь на сиденье и прикрываю глаза. В голове — калейдоскоп из лиц, цифр, графиков, невысказанных опасений и глухой, почти физической усталости. Верчу в руках телефон, читаю сообщения от Сашки и немного оттаиваю, пока разглядываю его фото из кабины и еще несколько селфи из окна в каком-то красивом римском отеле. Отвечаю, что ему определенно стоит снова вернуться к фотографии — когда-то он из дома не выходил без своей любимой, морально устаревшей, но еще очень на ходу зеркальной «старушки».
Хочу спрятать телефон в карман, но торможу.
Потому что пальцы все равно тянутся к переписке с Шершнем. Или с Дубровским.
Господи, мне так не хватает наших вечерних разговоров о книгах и обо всем на свете, что натурально ломает. Я как будто потеряла… родственную душу. Потому что ему, красавчику Дубровскому с девушкой (вероятно) в анамнезе, взять и написать что-то в духе: «Ну и как тебе новый фильм Бёртона?» просто физически не могу. А прямо сейчас, пока я разглядываю нашу переписку просроченной десятидневной давности, мне ужасно хочется просто… написать ему, что все слишком круто изменилось, и что я молчу, потому что просто не могу соединить в своей голове Шершня и Дубровского.
Собираюсь с силами и все-таки прячу телефон в карман, но это все равно ненадолго. Потому когда до моего дома остается папа кварталов, он вибрирует. На экране — входящее сообщение от Резника. Я бросаю взгляд на часы, прикидывая, что если вдруг это какой-то рабочий вопрос — я просто не отвечу и все.
Но это совершенно точно не по работе.
Потрошитель: Если ты успокоилась — давай поговорим. Свободна сегодня?
Потрошитель: Сбегать у меня из-под носа как-то по-детски, не находишь?
Значит, мне не показалось, что на крыльце за моей спиной стоял все-таки он.
Я несколько раз перечитываю короткие строчки, пытаясь уловить скрытый подтекст. Он всерьез думает, что после его «шлюха» и «сука» я побегу на свидание по первому щелчку пальцев буквально… в восьмом часу вечера? Ну что сказать — проблем с самооценкой у Резника точно никогда не было.
Прикидываю в голове пару вариантов. Он короткого «иди нахуй» до более красивого: «Идите нахуй, Владимир Эдуардович!». Но обида обидой, а он все-таки мой начальник — и лучшее живое напоминание, почему нельзя поддаваться импульсам и как важно всегда — ВСЕГДА! — отделять работу от личного. Поэтому, сделав глубокий вдох, пишу ему очень сухо и сдержано:
Я: Владимир Эдуардович, я действительно очень устала. Никаких личных разговоров у нас с вами больше не будет. А для рабочих — я вашем распоряжении в офисе, в рабочее время. Прошу не беспокоить меня во внерабочее по вопросам, не требующим немедленного решения.
Получается немного длиннее, чем уместно, но, подумав, не нахожу повода стереть хоть бы слово. Надеюсь, что этого будет достаточно, чтобы поставить еще одну точку.
Отправляю и тут же убираю телефон в карман. Все. На сегодня точно хватит телефона. Дома меня ждет наполненная до краев теплая ванна, хороший ужин и отбой в двадцать два ноль-ноль, чтобы завтра мои мозги были работоспособными на двести процентов.
Такси плавно тормозит у моего подъезда. Расплачиваюсь, выхожу на промозглый февральский воздух. Снежинки лениво кружат в свете фонарей, оседая на ресницах и волосах. Поднимаю голову, делаю глубокий вдох, чтобы взбодриться и окончательно выколотить из себя до сих пор торчащее в кончиках пальцев послевкусие сообщения Резника.
И замираю.
Рядом с моим подъездом, припаркованный так, чтобы не бросаться в глаза, но и не прятаться, стоит знакомый темно-синий «Патриот».
Тот самый.
А рядом с ним, прислонившись плечом к холодному металлу, стоит Дубровский.
В расстегнутой на груди модной куртке, из-под которой виднеется темный свитер. Джинсы, тяжелые ботинки. Одна рука в кармане. В другой — что-то странное с длинными конечностями. Но — розового цвета.
Он не предпринимает попыток подойти. Если бы вдруг я приехала не одна — меня его присутствие никак бы не скомпрометировало. И даже сейчас я могу проигнорить его и зайти в подъезд — и он вряд ли побежит за мной.
Я все это могу сделать.
Но не хочу. Конечно, не хочу.
Слава смотрит на меня сосредоточенно и немного хмуро. Серебряный взгляд такой пронзительный, что мурашки по коже. Не те, что от холода. Другие.
— Слава? — Мой голос предает и дрожит. — Что ты здесь делаешь? Как… как ты узнал, где я живу?