Он как будто меня игнорирует. Делает вид, что ничего не заметил. Но напряжение в воздухе сгущается, становится почти осязаемым. Я чувствую это каждой клеточкой кожи. Резник заканчивает разговор, подходит к столу, где я раскладываю свои материалы для предстоящей большой встречи.
— Майя Валентиновна, — его голос звучит подчеркнуто официально, даже немного холодно, — надеюсь, ваша презентация не будет такой же… эксцентричной, как ваш сегодняшний выбор аксессуаров?
Я поднимаю на него глаза. В них — ни тени улыбки, только ледяное спокойствие.
— Моя презентация, Владимир Эдуардович, будет такой же профессиональной и аргументированной, как и всегда, — отвечаю на его выпад. — А что касается «аксессуаров»… Мне кажется, это не совсем входит в круг вопросов, которые мы должны обсуждать в рабочем порядке. Или я ошибаюсь?
Он кривит губы в подобии усмешки.
— Вы не ошибаетесь, Майя Валентиновна. Но встреча с представителями министерства — это не дружеские посиделки. И ваш внешний вид, как и внешний вид любого члена нашей команды, должен соответствовать уровню мероприятия. А эта… — он делает неопределенный жест в сторону моей руки, — …наколка, мягко говоря, не вписывается в концепцию делового стиля. Вы же понимаете, что люди в министерстве — консерваторы. Они могут сделать неверные выводы. О вас. О компании в целом.
Я чувствую, как внутри все закипает. Он не просто придирается — он откровенно давит. Пытается унизить, поставить на место. За что? За то, что превратилась в его послушную собачонку, которая все глотает, терпит и прощает? За то, что отказалась играть по его правилам?
— Владимир Эдуардович, — я стараюсь, чтобы голос звучал максимально спокойно, хотя внутри бушует ураган, — моя татуировка — это мое личное дело. И она никак не влияет на мои профессиональные качества. Я подготовила исчерпывающую презентацию по кадровой стратегии, и готова ответить на любые вопросы представителей министерства. Полагаю, это единственное, о чем вам стоит беспокоится.
— Ваши проблемы, Майя Валентиновна, автоматически становятся проблемами компании, если из-за них страдает наша репутация! — Резник повышает голос, и я вижу, как на его шее вздувается жилка. — Вы представляете NEXOR Motors. И обязаны выглядеть соответствующе. А не как… неформалка с панели.
Последние слова он выплевывает с таким откровенным презрением, что у меня на мгновение перехватывает дыхание.
Началось.
У меня, конечно, не было иллюзий насчет того, что последствия нашего с ним непродолжительного «служебного романа» сами собой сойдут на нет. Но я не думала, честно, что поводом станет моя татуировка, которую, строго говоря, он бы и не увидел, если бы я случайно не задрала чертов рукав. И люди все жутко важные люди из министерства ее тоже не увидят. Но даже если бы… Господи. Да в наше время татуировки есть чуть ли не на каждом втором — уверена, на половине наших молодых депутатов так точно.
Резник просто придирается — это очевидно. Придирается к херне, потому что по чему-то существенному не может — я всегда делаю свою работу максимально ответственно.
— Мне кажется, Владимир Эдуардович, вы переходите границы, — говорю максимально холодно, стараясь не реагировать на провокацию.
— А мне кажется, Майя Валентиновна, что вы забыли, кто здесь начальник. — Он нависает надо мной, и в его глазах я вижу отточенную, расчетливую злость. — Ваши вопросы по кадровой политике, откровенно говоря, не настолько важны, чтобы из-за них рисковать таким серьезным проектом. Так что, возможно, вам вообще не стоит сегодня выступать. И уж тем более — задавать какие-либо вопросы. Ваше присутствие там, в таком виде, будет скорее… неуместным.
Я смотрю на него, и не могу поверить своим ушам. Он не просто меня унижает — он пытается меня сломать.
Выбить из колеи перед важной встречей. Заставить почувствовать себя ничтожеством.
Заранее переложить ответственность на одну татуировку, которую даже не видно, если вдруг что-то пойдет не так.
И в этот момент, когда я еще подбираю слова для ответного удара, слышу за спиной спокойный, чуть насмешливый голос:
— Владимир Эдуардович, а можно тогда и меня отстранить от сегодняшнего мероприятия? А то у меня этих «неуместных аксессуаров» несколько больше, чем у Майи Валентиновны. И боюсь, тогда важные дядьки из правительственных кабинетов вообще решат, что попали на съезд «сидельцев», а не на серьезную деловую встречу.
Я резко оборачиваюсь. Слава стоит в дверях, скрестив руки на груди. Его толстовка небрежно расстегнута. Он смотрит на Резника и вроде бы даже улыбается. Но этой улыбкой можно листовую сталь резать — такая она острая. А потом, медленно, демонстративно, стягивает с себя толстовку, оставаясь в одной футболке.
Я мысленно (надеюсь, что мысленно) втягиваю воздух в легкие, делаю глубокий глоток, чтобы хватило пережить это зрелище. Странно, почему именно сейчас оно так на меня действует — я ведь уже видела его «рукава» — полностью забитую от запястий до ключиц кожу. Сложные, переплетающиеся узоры из линий, символов, каких-то мифических существ.
И это, выражаясь словами Резника, ни хрена не наколки, а произведение искусства.
Произведение искусства, которое сейчас, в этом залитом светом конференц-зале, выглядит как вызов.
Резник замирает. Его лицо на мгновение теряет свою обычную непроницаемость, на нем проступает откровенное презрение. Он смотрит на руки Дубровского, потом на меня, потом снова на Дубровского. Возможно, впервые видит масштаб его «чернильной» красоты.
— Если татуировки — это признак плохого качества и непрофессионализма, — продолжает Слава все тем же спокойным, чуть насмешливым тоном, — то я, пожалуй, самый некачественный и непрофессиональный сотрудник в этой компании. Так что, может, действительно, не стоит мне сегодня позорить NEXOR перед высоким начальством? Я могу и в кабинете посидеть. Кофе выпить. Чертежи поразглядывать. А вы уж там как-нибудь без меня. Справитесь же?
Он чуть склоняет голову набок, и в его серебряных глазах я вижу вызов. Открытый, дерзкий, бескомпромиссный.
Воздух в конференц-зале становится настолько плотным, что его можно резать ножом. И с каждой секундой загустевает все больше — от напряжения, которое повисло на нашей немой сцене. Резник, все еще не оправившийся от неожиданного демарша Дубровского, смотрит на него с плохо скрываемой яростью. Его лицо, обычно довольно холодное, сейчас искажено гримасой гнева. Желваки ходят ходуном, а в темных глазах полыхает откровенная злоба.
— Дубровский, — цедит сквозь зубы генеральный, и в его голосе отчетливо слышны металлические нотки, — вы, кажется, забываетесь. Я все еще ваш руководитель. И я вам не позволю…
— Не «позволишь» что, Резник? — Слава прерывает его на полуслове, и в его простуженном голосе звенит откровенная издевка. Он делает шаг вперед, сокращая дистанцию между ними, и теперь они стоят почти нос к носу. Дубровский заметно выше, и ему приходится слегка наклонить голову, чтобы смотреть Резнику в глаза. Эта поза очень резко и сразу смещает акценты, делая позицию Резника заметное менее… авторитетной. — Не позволишь иметь собственное мнение? Или, может, не позволишь мне защищать коллегу от необоснованных нападок? Ты уж определись, а то я пока теряюсь в догадках — за что мне тебе втащить.
Я стою чуть в стороне, наблюдая за этой словесной дуэлью, и чувствую, как по спине пробегает холодок. Слава не просто бросает вызов Резнику — он откровенно плюет на его авторитет, на субординацию, на все те неписаные правила, по которым живет наш офисный террариум. И делает это с такой наглой, такой обезоруживающей уверенностью, что у меня на мгновение перехватывает дыхание.
— Высоко взлетел, да, Дубровский? — Резник переходит на шипящий свист. Его лицо багровеет, кулаки сжимаются так, что костяшки белеют. — Думаешь, на тебя управы нет?
— Управы? — Слава усмехается, и эта усмешка — острая, как лезвие бритвы. — Серьезно? Типа, я сейчас должен обоссаться от страха и уползти в соплях, чтобы ты и дальше давил на тех, кто слабее и зависим от твоего ебаного мнения?
Мат в его исполнении звучит на удивление органично. Не грубо, не пошло, а как-то… по-мужски прямолинейно. Как будто он просто называет вещи своими именами, не утруждая себя подбором эвфемизмов.
Резник открывает рот, чтобы что-то ответить, но Слава не дает ему и эту попытку.
— И еще одно, Резник, — он чуть наклоняется, его голос становится тише, но от этого еще более ядовитым. — Не суй свой нос в мою работу. Я прекрасно знаю, что и как мне делать. И в твоих «ценных указаниях» по поводу того, как мне руководить своим отделом, точно не нуждаюсь. Давай каждый будет заниматься своим делом, хорошо? Ты — пускать пыль в глаза большим дядям из министерства, а я — создавать машины, которые, собственно, и позволяют тебе это делать. Не мешай мне работать. И Майе Валентиновне — тоже. Клоун, блядь.
Он выпрямляется, бросает на Резника последний, уничтожающий взгляд, и отходит в сторону, демонстративно давая понять, что разговор окончен, но оставлять нас наедине он не собирается.
Я мысленно скрещиваю пальцы, потому что в его присутствии чувствую себя гораздо спокойнее.
Резник стоит ровный и напряженный, как столб. Его лицо то бледнеет, то снова наливается краской. Видно, что пытается выдавить из себя какой-то равноценный ответ, но после отповеди Дубровского это, определенно, невозможная задача. Такого унижения генеральный явно не ожидал. И уж точно не от кого-то вроде Дубровского — молодого, дерзкого, татуированного «неформала», который, по его мнению, должен был трепетать от одного его взгляда.
Секундная, звенящая тишина, а потом Резник резко разворачивается и, не говоря ни слова, рубящим шагом выходит из конференц-зала, громко хлопнув дверью.
Я остаюсь стоять, все еще пытаясь переварить произошедшее. В ушах до сих пор звучит голос Славы — спокойный, насмешливый, но с такими стальными нотками, что от них до сих пор мороз по коже. Он только что в прямом смысле слова раскатал нашего генерального директора по паркету. И сделал это так… изящно, что ли. Без крика, без истерики, но с такой убийственной иронией, что Резнику просто нечего было на это возразить.